Мотыльки над его головой идут рябью и разрываются пузырями на цветной калейдоскоп, такой яркий, что он прикрывает глаза.
Иногда он думает, что проходит через ордалию, с почти детским любопытством ожидая исхода – всплывет или не всплывет?
Руки панически боится смерти.
*
Как так получается, ни Руки ни Уруха не знают, но они остаются в Токио одни.
Руки не совсем уверен, куда уехали остальные трое, так же как не совсем уверен, почему никуда не уехал он сам. Всем любопытствующим он говорит, что не с кем оставить собаку, а собирать документы на вывоз Корона из страны слишком проблематично – к тому же, чихуахуа плохо переносит жару и вряд ли будет чувствовать себя комфортно на Гавайях. Это не совсем ложь, но и не совсем правда – мать, конечно, терпеть не может собак, но всегда есть безотказный вариант в лице Сакая, да и на Гавайях, при всей их привлекательности, свет клином не сошелся…
Уруха утверждает, что не может уехать, потому что Пакира-тян чувствует себя неважно. Даже когда Руки вспоминает, что Пакира-тян – это временами полузасушенная, временами залитая, стоящая в самом темном углу квартиры Урухи, прямо под кондиционером, пальма, он ничего не говорит.
*
Первый раз они сталкиваются совершенно случайно.
В принципе, в этом нет ничего странного – они живут недалеко друг от друга, и оба имеют нездоровую склонность заниматься всю ночь до рассвета самыми бесполезными делами.
И все же, решает Руки, есть во всем этом какой-то смысл, если в половину четвертого утра они встречаются в крохотном корейском магазинчике, у последней банки с маринованными шелковичными червями. Особенно если учесть, что оба их терпеть не могут.
*
За пределами своих текстов Руки не сумасшедший, и не извращенец, честно. У него есть пара не совсем понятных традиционному обществу привычек – к примеру, ему действительно нравится иметь ухоженные, отполированные и накрашенные ногти, что многие находят странным, – но мир меняется, стираются границы между государствами и полами, и если он оказался на передовой этих изменений, то что в этом такого? Нет, если не считать таких мелочей, он совершенно обычный парень, он вовсе не живет мыслями о самоубийстве, о реках крови и об извивающейся в адовом пламени обнаженной плоти. И если уж на то пошло, то и в сексе он не весть какой экспериментатор…
Он бездумно рисует на салфетках распятых мотыльков с покрытыми жесткими ворсинками женскими телами, без малейшего интереса слушая, как сестра рассказывает о грядущем материнстве.
*
Затем он звонит Урухе – с из ниоткуда взявшимся томлением, будто не они двумя днями ранее радостно пожелали друг другу не видеться до конца отпуска.
Уруха соглашается прийти с непонятной им обоим жадностью.
Это не странно – они знают друг друга около девяти лет, из них больше восьми играют в одной группе. Руки готов даже, презрев все негласные мужские законы, встать в сортире за соседний с Урухой писсуар.
И все же, есть что-то в корне неправильное в том, что они ночью взламывают дверь на крышу, а потом до рассвета смотрят на звезды, не произнося ни слова.
*
Руки просыпается под перемежающееся высокими взвизгами радостное пыхтение и, когда открывает глаза, видит Корона, радостно насилующего плюшевого кролика – чей-то подарок – и одновременно пытающегося выгрызть ему пуговичные глаза.
Тем же вечером Уруха, задумчиво гладя в окно, внезапно изрекает, что все собаки очень похожи на своих хозяев. Руки давится Кассис Оранжем.
*
Солнце жарит во всю – кажется даже, что плавится асфальт, но воздух холодный, почти морозный – и Руки подставляет острым даже сквозь солнечные очки лучам лицо и кутается в длинный черный шарф.
Сигарета, зажатая между средним и указательным пальцами, медленно тлеет, но ему отчего-то не хватает духу поднести ее к губам: будто выжженное на сетчатке, перед глазами лицо Урухи - он недовольно морщит нос, сбрасывая с плеча небрежно держащую сигарету руку Рейты. Какое-то мгновение Руки стоит, не шевелясь, пойманный в этом видении, и рассеянно вдыхает сигаретный дым. В горле чуточку першит, и он с удивлением, будто в первый раз видит, смотрит на сигарету в своей руке.
Уруха перед его внутренним взором яростно убеждает окружающих, что ненавидит даже запах сигарет.
Руки все так же, в оцепенении, докуривает, а затем несколько минут почти с остервенением трет влажными салфетками ладони.
*
Тетя Руки медсестра. Последствие этого незначительного факта – то, что пока оставшаяся часть мужского населения школы пыталась вскрыть бар своих родителей, он смешивал медицинский спирт (который та приносила с работы; мать фыркала и бормотала что-то о корейцах и их «склонностях», но спирт брала) с водой. Жидкость из-за этого нагревалась и становилась еще более отвратительной, но друзья были готовы ему зад целовать за стаканчик этой бурды.
А еще Руки до сих пор точит карандаши одноразовым скальпелем. У него серая пластиковая ручка и листовидное лезвие, острое как последняя сучка. Он иногда задумывается – а сможет ли какая-нибудь хитрая криминалистическая экспертиза обнаружить следы парня, на котором этот скальпель использовали годы назад…
Все девушки Руки к этому скальпелю относились с разной степенью отвращения и страха.
- Ты просто больной, - говорили они с коротким нервным смешком. – Да кто в своем уме держит дома скальпели?
Кровь хлещет с ладони Урухи на белый плюшевый ковер, а сам он смеется – радостно, как ребенок, получивший конфету (и, наверное, безумно, как маньяк, ложкой выковырявший глаза своей жертве); смеется, и говорит:
- Это просто офигенно!
*
Квартира Урухи нисколько не похожа на квартиру Руки – это студия, заваленная горами хлама, коробками из-под растворимых супов и пустыми бутылками, грязными носками и странными книгами, названия которых ничего ему не говорят. На журнальном столике в центре комнаты, как на алтаре для подношений, непонятно откуда и зачем, лежит вызывающе вывернутая ярлыком JUST CAVALLI наружу шуба, украшенная кружевными стрингами.
Руки не помнит, когда он в последний раз был здесь, но он уверен, что никогда – никогда в своей жизни – не видел такого грандиозного бардака. Он стоит у генкана, не решаясь снять ботинки, и Корон решает за него: с недовольным фырканьем он подбегает к столику, вспрыгивает на него и, подтянув к себе зубами стринги, начинает насиловать шубу.
*
Они так и сидят, почти молча, перебрасываясь незначительными фразами, пока сумрак не сгущается, и их не обволакивает мгла, пушистая и мягкая, как плесень. Она начинает почти физически душить Руки, и ему становится тошно от – всего – этого –
Тогда Уруха встает, неуклюже разминая затекшие ноги, и начинает зажигать свечи. И Руки не может не подавиться вздохом, когда его окружают крохотные огоньки – все больше и больше, пока у него не начинает двоиться и троиться в глазах, пока ему не начинает казаться, что он сам стал маленьким язычком пламени среди мириад других.
Уруха приближается к нему, спускает очки на кончик носа и, пронзая Руки своими демоническими – обычными карими – пылающими глазами, шепчет:
- Os tuum os Dei est, sed opera tua sunt opera diaboli...
Руки не понимает ни слова.
*
Невыносимая сущность бытия: Руки абсолютно уверен, что он самый обыкновенный парень, каких в мире тысячи тысяч.
Ему мучительно смешно каждый раз, когда Уруха говорит, «Я просто гитарист», будто в глубине не его глаз прячется искорка гениальности – безумия – гениальности.
Когда он не выдерживает и говорит об этом Урухе, тот заливисто смеется и отвечает, что Руки всего лишь видит свое отражение.
*
Огоньки дрожат в предвкушении чего-то страшного – прекрасного – того, чего не должно случиться.
Руки осторожно разматывает бинт на левой ладони Урухи. От и без того не очень глубокой царапины почти не осталось следа – лишь розовая, чуть припухшая полоска на холмике перед большим пальцем.
И почему-то - с ним никогда такого не было – у Руки перехватывает дыхание. Ему кажется, будто он на качелях: застыл на мгновение в верхней точке и снова несется вниз – а все его внутренности выскочили из горла и несутся за ним кроваво-склизским шлейфом; внутри пусто-пусто, будто и не было там никогда и ничего.
Это так приятно, так мучительно, душераздирающе больно, что Руки совсем не думает, когда наклоняется вперед и прижимает сухие губы к ладони Урухи.
*
На следующий день все заканчивается.
Рейта, непонятно откуда взявшийся Рейта, говорит с Урухой о политике – о кризисе, о мерах по его предотвращению, и о том, как ему хотелось бы, чтобы Асо Таро хоть немного походил на Обаму. Уруха в ответ не улыбается загадочно и не отвечает на мертвом языке, и когда Руки встречается с ним взглядом, то в совершенно обыкновенных – спрятанных за ярко-зелеными линзами – глазах не он не видит даже крохотной искорки безумия – гениальности – безумия, он видит лишь собственное отражение, совершенно прозаичное.
А потом он ловит себя на том, что ржет как конь над очередным анекдотом Аоя на его любимую тему – сиськи – и думает, что он даже в двадцать семь лет продолжает придумывать себе невидимых друзей.
*
Руки самый обычный парень, честно. Он не сумасшедший и не извращенец. Он не гений. Он даже поэт довольно хреновый, только и способный на то, чтобы писать безвкусную дрянь про самоубийства, кишки на люстре и гнилые апельсины для малолетних идиоток с криво повернутыми мозгами.
Иногда ему кажется, что все, что он делает – все, чего он в своей жизни добился – не стоит и ломаного гроша. Тогда он устраивает то, что для себя называет ордалией, с почти детским любопытством ожидая исхода – всплывет или не всплывет? Руки панически боится смерти и всегда всплывает – задолго до того, как черная паутина беспамятства подбирается к зрачкам.
Руки перекидывает ноги через бортик и думает, что не так далеко – всего-то в паре кварталов – Уруха начинает зажигать свечу за свечой. Возможно, именно сегодня он спалит к дьяволу свою квартиру – возможно, нет. Руки просто отчего-то становится тепло на душе, будто в нем самом затеплился маленький огонек, и он, не раздумывая, соскальзывает в воду и открывает глаза.
Мотыльки над его головой спокойны, и Руки вспоминает прикосновение своих сухих губ к сухой коже ладони Урухи, вспоминает то ощущение падения в пропасть.
Судорожный вздох пузырями разрывает мотыльков на цветной калейдоскоп, такой яркий, что хочется закрыть глаза.
Но он думает об Урухе и напряженно всматривается в потолок сквозь воду.
Мотыльки над головой Руки идут рябью и складываются в слова.

back