Раз. О женитьбе.
Камиджо ненавидит просыпаться рано, вопреки ежедневному бодрому виду и какой-то лихорадочной работоспособности. А утром, едва проснувшись, шлепая босыми ногами по полу, он думает только о том, что завтрака опять нет, в ближайшую кофейню идти не хочется, в квартире холодно так, что едва заметно трясет, пока умываешься, и вообще жизнь какая-то слишком суровая штука, особенно с утра в понедельник.
У Хизаки есть очаровательная привычка звонить по утрам, рано-рано, контролируя процесс пробуждения, подпинывая, мягко напоминая, что сегодня не выходной, не запись, не интервью, не съемка, а репетиция.
— Ре-пе-ти-ци-я. – Самодовольно чеканит трубка голосом лидера, даже не зная, что эту минуту старается сам для себя.
И кофе любимый как назло почти кончился, хватит только на чашку, ну и остались еще какие-то пакетики быстрорастворимого. Юджи вспоминает, что ненавидит чай, только когда усаживается за стол, поставив на него локти, и задумчиво смотрит в чашку.
— Жениться мне, что ли? – Невпопад безлично тянет он, от нечего делать, зачем-то болтая ложкой в чашке.
— А что, есть на ком? – Хизаки по ту сторону, кажется, слегка оторопел, тут же едва слышно усмехнувшись.
Взглянув за окно и поежившись, вокалист плотнее кутается в халат, прижимая трубку плечом к уху, и греет руки о чашку, продолжая мечтать о завтраке, а еще лучше, если бы его кто-нибудь приготовил.
— На тебе – не вариант, ты готовить не умеешь…
— Я отлично живу на полуфабрикатах. Но за тебя не пойду, и не проси. А с чего это ты?
«С чего» — не точная формулировка. Камиджо прощается с лидером, отмахивается, обещает скоро приехать, а потом все-таки выпивает почти безвкусный чай, и готовит себе завтрак, думая о том, так ли плохо жениться. По крайней мере, это избавит от муки постоянно мерзнуть по ночам и самому возиться по утрам на кухне. Хотя можно было и не возиться. Хизаки же как-то живет на полуфабрикатах.
Садясь на подоконник и закуривая первую сигарету с утра, он прижимается спиной к стеклу, на миг жмурясь от перепада температур. Какой-то скрытый мазохизм – когда холодно, по контрасту найти еще более холодное, поняв, что до этого было тепло. Набирая смс Юичи, Камиджо давит окурок в пепельнице, наблюдая за кофеваркой, чувствуя, как льдинки в груди начали таять.
Отправив сообщение, вокалист засекает, через сколько Жасмин перезвонит. Потому что перезванивает он всегда, а сегодня просто сам бог велел.
— Я очень надеюсь… что ты понимаешь весь масштаб трагедии. – На фоне что-то шуршит, доносятся резкие звуки сигналов машин, обычный городской шум, и среди всего этого пробивается вкрадчивый голос басиста. Камиджо улыбается, спрыгивая с подоконника и чувствуя, что вот теперь точно почти проснулся.
— И в чем же трагедия?
— Мне пришлось останавливаться и доставать телефон, тратить время на медленное недоумение, и за это время Нагоя успел меня возненавидеть. – В знак доказательства к мерному гулу прибавляется резкий лай, словно Ю держит своего большого и страшного пса на руках, поминутно уворачиваясь от любопытной мордочки. – Как тебя понимать-то? Рубашки гладить некому?
Юджи посмеивается, наконец-то стряхнув сонное оцепенение и даже почти согревшись, представив гладящего ему рубашки Ю.
Каждое утро, подобно традиции вокалиста пить свежезаваренный кофе, Юичи начинает с вынужденной прогулки, в точно таком же полусонном состоянии, что и Камиджо, запинаясь, он наворачивает круги рядом с домом. Представив басиста и его собаку на этих ежеутренних вылазках, Камиджо каждый раз не может удержаться от улыбки, однажды даже вполне серьезно поинтересовавшись, кто из них кого выгуливает – Жасмин Нагою, или Нагоя его?
— Ну а если серьезно, то нет, быть твоей женой я не могу. – Пыхтит в трубку Ю, судя по интонации, хитро улыбаясь. – Я убираться не люблю, и у меня нет кулинарного таланта.
— Да это и не требуется.
— А что требуется?
— Мне спать холодно, по утрам лень варить кофе, снег пошел как назло, Хизаки разбудил за два часа до будильника, и еще…
— Поехали ко мне вечером. Мы с Наги тебя погреем. А еще я даже попробую сделать что-нибудь, чем нельзя отравиться.
Из-за плотных, белых как сахарная вата снеговых туч неожиданно вылезает робкий лучик солнца, Камиджо жмурится, глядя на улицу, приставив ладонь козырьком к глазам, и очень живо сейчас представляет, как Ю, держа одной рукой Наги, старается открыть ключом дверь. Дома у него всегда поразительно тепло, хламно, пахнет апельсинами, а на фоне играет какая-нибудь музыка. Это все – такой разительный контраст с стеклянно-холодными стенами в собственной квартире, что Юджи без колебаний принимает приглашение, полученное как-то совершенно без усилий.
Не считая лаконичного «Ю, я хочу на тебе жениться».
Два. О кольцах.
То, что у него есть пунктики, Жасмин знал всегда, но все равно наблюдать за Камиджо, задумчиво рассматривающим его украшения, было забавно. Тем более, вокалист еще и комментирует ту или иную вещь, мило шугается объемных подвесок, говоря что-то о тяге к гигантизму, методично считает кольца на пальцах, не подумав, что все просто, и их ровно десять. А в конце-концов, торжественно заявляет, что в таком виде выступать он бы не смог никогда в жизни.
— И после этого ты еще говоришь, что у меня заскок на собственной внешности… — Невесть отчего бурчит Юджи, отбирая у басиста веер и обмахивая то себя, то его. Духота в помещении невыносимая, на воздухе только что было куда лучше и прохладнее. Юичи медленно переводит взгляд с вокалиста на веер и обратно, пошевелив в воздухе пальцами.
— Прокляну. Верни на место.
— Тебе жалко, что ли?
— То ему холодно, то ему жарко... – Недовольно выдает Ю, отвернувшись к ближайшему зеркалу и с интересом рассматривая себя. – Ты уж определись.
— Тогда было холодно. А сейчас – жарко. Хочешь, я тебе взамен веера дам что-нибудь?
Продолжая обмахиваться и смотреть украдкой в отражение Ю в зеркале, Камиджо как-то не думает, что совершает очень большую оплошность. С ведьмами вообще надо быть начеку и никогда ничего не предлагать, а уж с красивыми ведьмами и подавно.
Ю молчит, оборачиваясь и глядя на его руки. Проследив за взглядом, Юджи энергично мотает головой, на всякий случай, отступая на шаг и принимаясь еще активнее обмахиваться веером.
— Даже не думай. Не дам. У тебя и так полно.
— Ну вот, ведешь себя как типичный мужик – наобещал, и в кусты.
Юки и Хизаки, обернувшиеся на странную фразу, обидно ржут, не смеются, а именно ржут, как старшеклассники над мелкотой, затевающей спор из-за каких-то глупых детских трофеев.
Жасмин мило улыбается, подходя ближе, и берет Камиджо за руку, с интересом рассматривая два перстня на среднем и безымянном пальце. Сколько Ю помнит, вокалист редко носил кольца, за редким исключением, и то уже достаточно давно. Хотя, надо признать, руки у него слишком уж нежные, и сами по себе красивые, безо всяких дополнительных украшений.
Камиджо усмехается и крепко сжимает кулак, не давая снять с себя перстень в виде летучей мыши.
— Этот точно не дам.
— А другой, значит, не точно? – Жасмин почти не отдает себе отчет, что смотрит Юджи в глаза, стоя к нему вплотную и стараясь разжать пальцы. У Камиджо не остается выбора, и с вселенской тоской в глазах, он все-таки снимает кольцо-розу с безымянного пальца.
— Вымогатель. Оно тебе маленькое будет.
— Обижаешь…
Ловко стянув какой-то перстень, Юичи в мгновение ока надевает розу на палец, чуть отведя руку, снисходительно любуясь. И такое у него в эту минуту лицо, что Камиджо не выдерживает, отворачивается слегка, улыбаясь слишком уж откровенно.
— Одно отдал, так отдавай и второе. Зачем тебе одно-то кольцо? И вообще, летучие мыши – это по моей части.
Одной рукой забрав свой веер, сложив и бросив на низкий столик для реквизита, другой Ю все-таки разжимает крепко стиснутый кулак, пытаясь снять с него полюбившуюся побрякушку, как кажется Камиджо, даже с каким-то хищным блеском в глазах.
— А по моей части что тогда? Розу ты у меня уже стащил. И мне больно, между прочим!..
— Тогда прекрати жадничать, и вообще, подари мне его.
Юджи от неожиданности ослабляет руку, чувствуя, что летучая мышь соскользнула с пальца.
— Подарить? Кольцо? Ну, если ты просишь…
Прежде чем он успевает сделать хотя бы вдох, Камиджо берет его за руку, нарочно медленным, отточенным жестом надевает перстень, и отступает на крошечный шажок назад, склонившись в полу-поклоне, целуя тыльную сторону его ладони, а потом еще раз, в запястье. Щелкает вспышка фотокамеры, Жасмин моргает, понимая, что их только что засняли. А Юджи слишком довольно улыбается, выпуская безвольно расслабленные пальцы Ю из своей руки.
— Ты это нарочно подстроил. – Резко развернувшись, Жасмин берет свой веер, раскрыв и начав яростно обмахиваться им, незаметно поправляя два «новых» перстня на пальцах, а щеки почему-то горят, и он надеется, что под слоем косметики это совсем не заметно. Камиджо улыбается в ответ, хитро поглядывая сквозь длинную челку.
— Конечно, нарочно. Если я обещал на тебе жениться, начать стоит с примерки колец.
Три. О домашних питомцах.
Опаздывать – нехорошо. Опаздывать на два с половиной часа, не брать трубку, да еще и явиться, в конце концов, с видом повелителя этого мира – нехорошо вдвойне.
Хизаки смотрит так, что еще немного, и сможет взглядом двигать предметы.
— И где же мы были? – Философски вопрошает он, делая вид, что не заметил смешка со стороны Юки и усиленного шуршания пакетом сладостей Теру.
— Мы – это ты меня имеешь ввиду, или нас? – Жасмин улыбается, топоча платформами, прижимая что-то к груди под курткой и зябко поводя плечами. – Между прочим, я замерз.
— «Мы» — это… А это еще что такое!?
Проигнорировав вопрос лидера, Ю усаживается на диван в углу репетиционной, совершенно бестактно потыкав в бок задремавшего было сидя Камиджо, и достает из-за пазухи куртки слегка взъерошенного и тут же чихнувшего Нагою, гордо усадив его на единственную подушку.
— Так вот, Хи-чан, если тебя интересует, где _я_ был, то все вопросы – к нему. – Махнув в сторону ничего не понимающего и к тому же сонного вокалиста и собственной не слишком довольной собаки, Юичи наклоняется, закатывая джинсы, что-то ворча об общественном транспорте и снегопаде.
— Ко мне!?..
Камиджо оценивает обстановку слишком медленно, слишком упорно уползает от него полусонное сознание, чтобы понять, какого черта его разбудили, почему группа не репетирует, почему Нагоя-сан важно восседает на диванной подушке в студии, и почему басист отослал Хизаки разбираться к нему.
— Да не к тебе. – Раздраженно фыркает Ю, мило улыбаясь Хизаки, и вставая, накидывая на плечо ремень баса. – Понимаешь, мы были у ветеринара. Обычный плановый осмотр. Нагое там не понравилось, и к тому же он никак не давал себя осматривать, наверное, встал не с той ноги… — Задумчиво глянув на свернувшегося калачиком Наги, сам себе кивает Жасмин, легко перебирая какие-то простенькие аккорды. – Домой его везти, кормить, играть, и прочее, времени не было. А у нас же репетиция, ты не думай, я прекрасно помнил о ней…
— А трубку почему не брал? – Хизаки даже злиться не может, с огромным трудом удерживая себя от того, чтобы не улыбаться.
— Ну…
За окном медленно плывут снежинки, Камиджо тихо вздыхает, пытаясь вспомнить, что ему только что снилось, помня только, что сон был очень хороший. Руки привычно мерзнут, а греть как всегда некому, единственная подушка занята Нагоей, которого проще взять на руки вместе с ней, чем попытаться вытащить из-под него. Не прислушиваясь особо к болтовне друзей, морщась от ударных Юки и в унисон взвизгнувших гитар Хизаки и Теру, Юджи осторожно гладит Наги по голове, почесав за ушком. И только дождавшись благосклонного взгляда, берет собаку на руки, устроив на локте, подложив подушку назад под голову. Нагоя с минуту крутится, обнюхивая вокалиста, признает знакомого и доверчиво устраивается у него в руках, уткнувшись мокрым носом в ладонь. Прикрыв тяжелые веки, Камиджо сквозь ресницы наблюдает за Ю, улыбаясь уголками губ, и не понимает, какого черта пришел на репетицию сегодня. Все равно раньше чем через час каждый не закончит гонять свою партию, а там и темнеть начнет, Юки первым запросится домой, Теру свернется так быстро, что глазом моргнуть не успеешь, а Хизаки не останется ничего, кроме как подчиниться. Жасмин же без своего недоразумения на лапках не уйдет, значит, и разбудит заодно.
…Хизаки сводит лопатки, выгнув побаливающую спину, мельком глянув за окно и несколько расстроившись, понимая, что день закончился как-то слишком быстро. Бархатный бас Ю выводит что-то медленно-печальное, временами замирая — Жасмин сносит то в балладу, то в регги, то в панк.
— Пару песен еще успеем, если Камиджо… А где Камиджо? – Перебивает сам себя Хизаки, взглянув на диван и осекшись от того, что Юичи несильно дергает его за рукав.
— Не кричи ты так. Спят они.
— Кто «они»?...
— Они. – Очень красноречиво кивает головой басист, продолжая наигрывать свой панковский регги.
Юджи спит, прижав к себе Нагою, который временами дергает ушами во сне, перебирает слегка лапками, но в целом устроился вполне удобно, а главное – тепло. Да и Юджи вряд ли мог представить, что от крохотной собаки, больше похожей на игрушку, можно получить столько тепла, чтобы уснуть посреди репетиции, под грохот ударных и электрогитар.
— Жалко будить, да? – Бессовестно читает Жасмин мысли лидера, незаметно помахав ладонью, незримо выпроваживая Юки и Теру.
— Чтоб я так спал…
Хизаки ворчит, сдавшись, быстро одеваясь и выходя следом за остальными, на миг задержавшись на пороге. Ю неторопливо снимает бас, тихо-тихо приставляя его к усилителю, и присаживается перед диваном на корточки, невесомо убрав с лица Юджи упавшую на глаза прядку волос, следом потрепав по макушке Нагою. Гитаристу кажется, что Жасмин улыбается, глядя на свою собаку и своего вокалиста, и не слишком хочет их обоих будить.
Усмехнувшись про себя, Хизаки тихонько выходит, неслышно прикрыв за собой дверь.
Четыре. О поцелуях
— Юджи… Юджи, прекрати, хватит… — Жасмин упрямо старается увернуться от настойчивых поцелуев, изо всех сил убеждая себя быть благоразумным, и пряча улыбку. Но вопреки своим же словам раз за разом сдается, прижимаясь к теплым губам ответными прикосновениями, обнимая за шею одной рукой, запуская пальцы в светлые волосы, и еще что-то шепчет прямо в поцелуй, сопротивляясь уже больше для вида.
Камиджо ничего не слышит и не хочет слышать, глубоко вдыхая запах духов Ю, которым наполнено все вокруг. Тишина давит на уши, а слишком частое дыхание кажется таким громким, что кровь приливает к щекам, но он не краснеет, нет, только чувствует, какие сладостно прохладные у Юичи пальцы, как скользят они по горячей коже.
— Да ты с ума сошел, нельзя же так!.. – Еще одна слабая попытка вырваться, Ю отступает на пару шагов, и тут же тихо всхлипывает, чувствуя на спине чужую ладонь, с силой сжимающую ткань его одежды. – Тихо ты… порвешь…
— Не порву. – Коротко отвечает Юджи в поцелуй, закрыв глаза и обнимая так, что у басиста замирает сердце, через мгновение начав колотиться где-то в горле.
Это все надо прекратить, думает он, понимая, что ни черта не хочется прекращать, и готов сейчас наплевать абсолютно на все, и на то, что их кто-то увидит – в том числе. Потому что просто невозможно оторваться, нельзя оттолкнуть и нельзя посмотреть так, чтоб дошло. До таких, как Камиджо, попросту «не доходит», да и слава богу, — уже совсем откровенно выдыхает про себя Жасмин, медленно обнимая вокалиста за шею, скрещивая руки.
Как назло, а может, наоборот, к счастью – и Юки что-то слишком долго нет, и в номере приятный полумрак, идеально подходящий для свиданий, и теплый виски на спор с драммером пить не надо было, а уж тем более поддаваться на тихое «Пойдем…» от Камиджо. Ю тихо всхлипывает, путаясь пальцами в волосах Юджи, с трудом все-таки разомкнув поцелуй, уткнувшись губами ему в щеку.
— Ты иди… Иди к себе сейчас…
— Ты не хочешь, чтобы я уходил.
Этот дьявол слишком много знает, недовольно понимает басист, облизывая воспаленные губы, не сдержавшись и начав целовать Камиджо в шею, удерживая за запястья и не позволяя себя обнимать.
— Может, и не хочу. Но сейчас иди…
В полумраке темные, без линз, глаза Юджи кажутся совсем черными. Все еще резко очерченные неровной тенью, они словно затягивают, заставляя пропасть в глубине зрачков. Таким глазам невозможно сказать «нет», им невозможно сопротивляться. Их невозможно не любить.
Поймав руку Ю, медленно скользящую по его щеке, Камиджо целует ладонь, и кончики пальцев, и запястья с тонкими цепочками браслетов, замирая на несколько секунд, стараясь успокоить сбившееся дыхание.
— Ты мне должен будешь, Юи. За этот вечер.
За окном шумит дождь, когда только пошел, ведь когда возвращались с концерта – его не было. Жасмин вдруг понимает, что любит шум и запах дождя, и не важно, где при этом находиться. Дома, или подставлять раскрытые ладони под ливень, чувствуя, как он охватывает все тело, будто не вода, а огонь, мгновенно.
Камиджо тоже очень похож на дождь. Он так же накрывает собой, и дышать можно лишь им, он так же охватывает сразу весь, без остатка, и поцелуи его похожи на удары молнии – резко, жадно, даже чуть больно, пожалуй, но с такой неистребимой нежностью, что хочется прижать его к себе, обнять за плечи, и не отпускать. Никогда.
Шагнув ближе, Ю обвивает руками шею своего вокалиста, уткнувшись лбом в подбородок, и пытается успокоиться, медленно глубоко дыша.
— Ты как вода. А вода всегда слишком спешит.
От его прикосновений по позвоночнику гуляет ток, кожа покрывается мурашками. И дышать рядом с ним трудно, невольно заражаясь дрожью. Хочется не благоразумие проявлять, а запереть дверь номера на ключ, и будь что будет. И пускай драммер, с которым комната у них с Ю на двоих, ночует где-нибудь в другом месте, пускай утром ребята будут посмеиваться и перемывать кости. Пусть смеются. Пусть обсуждают. Пусть говорят, что долго это все равно не продлится.
— А знаешь, в ноябре самые длинные ночи… — Шепчет на ухо чуть хриплый голос Камиджо, и Ю прижимается крепче, все-таки позволяя себе улыбнуться пока никто не видит.
— Знаю. Поэтому мы можем позволить себе подождать.
Камиджо едва заметно кивает, мягко перебирая его волосы, и такая томительная нежность искушает еще сильнее, чем неожиданная, неприкрытая страсть.
…Когда он уходит, тихо закрывая дверь гостиничного номера, Жасмин без сил опускается на край кровати, сжимая в кулак покрывало, стараясь унять дрожь. Напротив него, у стены, стоит зеркало с маленьким столиком, слишком обычное, чтобы быть заметным. Но Ю поднимает голову и упирается взглядом в свое отражение, понимая, что никого он не сможет обмануть. Всё выдают проклятые сияющие глаза, слишком яркие, слишком счастливые.
Пять. Об осени.
Обними меня, мне это нужно, а другим скажем, что между нами дружба (с)


Осенний ветер всегда пахнет костром и туманами, изморозью и прелой листвой. Жасмин любит костры и туманы, первые холода, и нарочно идет в парк сразу после дождя, ничуть не боясь мокрых скамеек.
Небо низкое, такое впечатление, что темные дождевые облака неправильной формы цепляются за верхние этажи высотных домов, и только поэтому плывут чуть медленнее, чем обычно. Пряча руки в рукавах пальто, Ю складывает их на коленях, чуть покачивая ногой, скорее машинально, чем намерено, и подставляет лицо холодному ветру, такому неожиданно резкому и свежему городскому ветру, слушая блюз в наушниках. Она хорошо ложится фоном, эта американская размеренная музыка двадцатых годов, родом откуда-то из Иллинойса.
И так тихо-тихо, даже привычный городской шум словно схлынул, будто неспокойное море в одночасье поймало штиль. Хруст веток, срывающиеся редкие капли с поникших листьев, круги на воде, застоявшейся в мелких лужах. И так мало людей.
Ю умеет впитывать красоту даже из того, что на первый взгляд красоты лишено вовсе. И в такую погоду, он знает, большинство предпочитает сидеть дома или в офисах, высовывая на улицу нос только чтобы сходить на обед или купить дешевый фаст-фуд в ближайшей закусочной. Неуютная серость, поблекший янтарь и странно белеющее небо, еще полчаса назад висевшее серыми хлопьями грязной ваты над головой. Наверное, ночью будет снег.
Шаги тихие, будто осторожные, но он слышит, замирая на миг, невольно сжимая покрепче озябшие пальцы. И когда на плечи ложатся знакомые руки, не вздрагивает, только улыбается уголками губ, незаметно выключая плеер.
— Почему так далеко от дома? – Камиджо наклоняется, поставив локоть на спинку скамьи, внимательно глядя Юичи в глаза. А тот снова не может сразу ответить, не помолчав пару коротких секунд, не проведя уже так привычно ладонью по горько-каштановым волосам Юджи, машинально снимая с него темные очки.
— Потому что здесь красиво.
— Сейчас везде красиво…
— Здесь – особенно.
Камиджо садится рядом, беря Юичи под локоть, привычно закинув ногу на ногу и вслушиваясь в беззвучие. Жасмин склоняет голову, запоминая знакомый до мелочей профиль на фоне поздней осени, поймав себя на мысли, что с таких людей хочется писать портреты. Юджи чувствует его взгляд, незаметно и легко сжимая свободной рукой замерзшие пальцы, по старой уже и любимой привычке обводя на них серебряные колечки и тяжелые перстни.
— Что между нами? – Очень неожиданно и очень тихо спрашивает он, не поворачивая головы, но на чуть-чуть, на полсантиметра придвинувшись ближе.
— Дружба? – Вопросом на вопрос отвечает Жасмин, помедлив, и опустив голову на родное плечо, устраиваясь удобнее, утыкаясь носом в пахнущий горьковатыми осенними духами шарф.
— Когда дружба, разве хочется держать за руку, сплетая пальцы?
И чувствовать их тепло или их холод, согревать или дарить прохладу, целовать кончики или застегивать на узком запястье расстегнувшийся браслет.
— Хочется. – Голос Ю звучит глухо, он закрывает глаза, и мучительно-тяжелая, обворожительная осень обретает в его голове свое имя.
— А целовать до головокружения, пока кислорода хватит – тоже хочется?
— Тоже.
Руки Камиджо в тонких перчатках из мягкой черной замши, Ю думается, что даже в этом он настоящий кот. Хитрый и довольный, ласковый, насмешливый, иногда слишком, иногда не в меру, иногда хочется на него прикрикнуть и заставить слушаться, не выдавать так бессовестно всё то, что призвано быть тайной за семью печатями. И в то же время понимая, что когда человек счастлив, ему хочется кричать об этом всему миру. В груди тепло сворачивается что-то, при мысли, что он, Жасмин, последние месяцы видел Юджи счастливым чаще, чем когда-либо до этого. Что его счастье, по собственному признанию – сидит сейчас рядом, безуспешно пытаясь согреть руки.
— Обними меня, пока никого нет?.. – Тихо просит Жасмин, слушая стук редких дождевых капель по облетающей листве.
Камиджо убирает очки в карман, почти незаметно улыбаясь, и обнимает, обнимает крепче, что-то тихо шепча в шею, касаясь губами холодной щеки, и оставляя на ней невесомый, осенний поцелуй.
— Когда-нибудь ты поймешь, что пока мы с тобой вдвоем, вокруг нас всегда никого нет.
Шесть. О сигаретах
— Жасмин, ты же не куришь?
Крайне удивленный, Юджи морщится, с трудом стягивая промокший насквозь плащ, промокшую насквозь водолазку, и уже принимается было расстегивать промокшие насквозь джинсы, как замечает неожиданные манипуляции басиста с зажигалкой. Его, Камиджо, между прочим, зажигалкой.
За окном шумит дождь, изредка прерываемый негромкими, но угрожающими раскатами грома, а Ю сидит на подоконнике, свесив одну ногу в комнату, поджав под себя другую, и раздраженно пытается прикурить, слишком сильно сжимая тонкую сигарету в пальцах.
— Я – не курю. – Мрачно отзывается он, мельком глянув на вокалиста. – А Жасмин курит. Как паровоз дымит.
«Все ясно, у нас опять заскок» — очень рвется с языка, но Юджи молчит, и так же молча раздевается, неконтролируемо дрожа, чувствуя, что весь покрылся колкими мурашками. Очень хочется накинуть теплый плюшевый халат, подойти ближе к Юичи, закрыть окно и стащить этого упрямца с подоконника, потому что в комнату уже хлещут крохотные капельки воды, срываясь с карниза и разбиваясь о раму. Тянет холодом и сыростью, и настолько неуютно, что даже Нагои нигде не видно. Должно быть, сидит в спальне, зарывшись в теплые одеяла, и очень радуется, что никто не смеет тревожить покой короля.
Камиджо натягивает домашние брюки и футболку, поколебавшись, сделав все-таки пару шагов в сторону окна, и тут же наталкивается на колючий, и вместе с тем какой-то печальный взгляд Ю. Он даже не замечает, что сигарета в его пальцах давно погасла, а едкий сигаретный дым немилосердно тянет в комнату.
— И где ваше величество шлялось всю ночь?.. Да?
По идее, Камиджо просто озвучил немой вопрос, вставший комом у Ю в горле, вопрос, который он бы ни за что и никогда не задал сам. Это уже слишком личностное, слишком похожее на «отношения», — думает он, равнодушно пожав плечами, беря зажигалку и принимаясь по новой раскуривать сигарету, не замечая, что ломает ее.
А между тем, ночевать несколько раз в неделю, в последнее время все чаще и чаще, в доме Юджи ему совсем не кажется чем-то из ряда вон. Здесь не нужно даже фраз или наводящих вопросов, достаточно чуть сжать руку, заглянуть в глаза, чтобы прочитать «Ты сегодня ко мне?» в глубине зрачков и, едва заметно, утвердительно кивнуть. И ключи от квартиры взять он тоже не постеснялся, в конце концов, почему нет? А вот ждать, сперва спокойно и меланхолично, затем с тревогой, потом со злостью, и под конец с отчаянием – это уже как-то совсем нехорошо. Вдвойне нехорошо и неприятно, потому что где-то в груди болезненным комком застучало пугливое и отчаянное «Он не придет».
Но он пришел. Под утро. Еще даже толком не рассвело, но как итог — на часах четыре утра, двадцать шесть минут, семь выкуренных сигарет, расстеленная постель, посреди которой важно спит Наги, и одно неоформившееся проклятье в адрес вокалиста.
Камиджо подходит еще ближе, спиной опирается о подоконник, не садясь. В уголках губ то ли грустно, то ли устало затаилась улыбка, а под всегда ясными, а сейчас будто потемневшими от усталости глазами залегли серые тени. Ю упрямо трет лоб кончиками пальцев, и не думая сдаваться так просто, заодно вытягивая из пачки следующую сигарету, с тайным, каким-то детским пакостливым удовольствием, думая, что скурил почти весь «Салем» вокалиста. Пусть теперь как хочет выкручивается, или в магазин идет с утра пораньше.
— Хорошо. А почему Жасмин курит? – Тихо-тихо спрашивает Юджи, сложив руки на груди, будто это в какой-то мере поможет ему согреться.
— А потому что Юджи Камиджо – скотина. – Ледяное презрение было бы лучше, чем такая яростная, и какая-то смешная обида. Уж лучше бы покричал.
— Сразу и скотина…
— Позвонить не мог?
Это уже больше похоже на супружескую разборку, и почему-то шепотом, как будто в доме спят дети, и их ни в коем случае нельзя будить. Зло фыркнув, Ю спрыгивает с подоконника, швырнув так и недокуренную сигарету, и в следующее мгновение тихо вскрикивает, больше от неожиданности, чем от боли. Юджи крепко ловит его за руку, сжимает запястье, будто браслетом наручников, и тянет к себе, обнимая другой рукой за талию.
— И нечего меня лапать!.. Пусти. – Юичи пробует вырваться, хотя в глубине души уже понимает, что это бесполезно.
Камиджо обнимает его, уткнувшись лицом между шеей и плечом, и слишком горячо дышит, так, что Ю хочется попросить его этого не делать. По коже проходит дрожь, безумно тянет запустить пальцы в растрепавшиеся карамельные волосы, потянуть как следует, больно сделать, чтоб понял, что нельзя так, с ним, с Юичи, нельзя, и вообще не кошка он, чтобы терпеливо сидеть и ждать в пустой квартире хозяина.
— Где… шлялся всю ночь? – Тихо спрашивает он, проклиная себя за дрогнувший на первом же слове голос, смирившись, безвольно уткнувшись носом Юджи в макушку.
Это так на него похоже, думает вокалист, успокаивающе поглаживая по спине, очерчивая острые выступающие лопатки и чуть сжимая смятую за ночь тонкую рубашку в кулак, мягко целует в шею, за ухом, в висок. И если «Жасмин» — цветок, то «Юичи» — какое-то неугомонное дикое пламя, возле которого можно погреть руки, а можно и опалить их до костей.
— Заканчивал аранжировки. А потом закрутилось в голове что-то, я написал… Музыку, для тебя. Послушаешь?
Ю все-таки кое-как высвобождает одну руку, на ощупь закрывая окно, сам уже дрожа то ли от холода, то ли от близости Камиджо, не зная, как можно злиться на этого человека. Впрочем, не зная до конца и как его любить.
— Сейчас пять утра. — Слабо бормочет он что-то в ответ, проводя рукой по влажным волосам, все еще сердито хмурясь и ясно давая понять, что гнев на милость менять отнюдь не собирается.
— Значит, утром. Послушаешь?
— Если ты еще хоть раз…
Юджи его не слушает. Резко подняв лицо за подбородок, он целует, сразу же и жадно, крепче обнимая за талию одной рукой, прижимая к себе. Он, конечно же, понимает, что если еще хоть раз заставит Юичи нервничать, то придется вспомнить и то, что Жасмин – курит. Еще как. Дымит как паровоз.
Семь. О конфетах.
В резком звоне колокольчиков на входной двери кофеен есть что-то очень европейское, — думает Ю, привычно толкнув дверь и ступив с вечерней изморози в парно-бисквитное тепло, сразу же выхватив взглядом очень знакомую фигуру у крайнего столика возле окна. Как обычно – чашка кофе, блокнот, ручка, и озябшие пальцы.
— Привет. – Жасмин подкрадывается едва слышно, но за столик садится нарочно шумно и стремительно, и только для того чтобы полюбоваться чуточку растерянным и удивленным выражением лица Камиджо. Он всегда такой, когда пишет что-то или о чем-то думает, весь в себе, а стоит обратиться, и непременно получишь слегка рассеянный, мечтательный взгляд в ответ. А еще он смешно вздрагивает от малейшей неожиданности.
— Привет… Я не ожидал тебя увидеть.
— А я пришел.
Размотав шарф, небрежно смахнув с него не растаявшие снежинки, Ю ищет взглядом, куда бы взгромоздить кучу пакетов, да еще пальто и перчатки. На щеках у него два ярких пятнышка, глаза блестят как-то слишком жизнерадостно. Юджи незаметно отодвигает блокнот, молча любуясь басистом, некстати подумав, что хотел бы сейчас поцеловать его. В холодную щеку. Контраст горячих губ и холодной кожи всегда приятно обжигает.
Словно читая его мысли, Жасмин небрежно, на секунду, прикладывает ладони к щекам, не то согревая, не то просто так, и переворачивает один из плотных пакетов с рисунком из тыкв вверх ногами, высыпая на стол ворох конфет в ярких обертках.
— Ю, это что?… — Юджи предусмотрительно отодвигает чашку с недопитым кофе подальше. И вдруг вспоминает, какой сегодня день.
— Жизнь или кошелек? – Хитро улыбается Юичи, тщательно складывая пакет и убирая подальше. А потом берет молочный ирис и вкладывает вокалисту в ладонь, сжимая его пальцы в кулак. Камиджо смеется, покачав головой, и кивает, будто сам себе, принимаясь выкладывать из конфет на столе рожицу.
— Я совсем забыл.
— Конечно, забыл. А еще забыл позавтракать, забыл позвонить, забыл, сколько времени, и чуть не забыл за столиком сам себя.
Вопреки словам, звучащим как упрек, Жасмин улыбается, потому что никто и ничто не способно сегодня испортить ему настроение. А Камиджо, задумчивый и виноватый, вертит в руках блестящий фантик от конфеты, вопреки своей нелюбви к сладкому все же оценив ирис. И думает, что эта осень какая-то особенная, не похожая на все остальные, что были. И что еще будут.
— Юджи, тебе никогда не хотелось забыть прошлое? – Наклонившись чуть ближе, Ю ставит локти на стол, зарываясь пальцами во встрепанные волосы.
— Как ты себе это представляешь?
— Ну, вот… как в компьютере. Нажать DELETE, и стереть все, что не хочется помнить.
— Зачем?
— Чтобы забыть об ошибках.
— А я не хочу забывать об ошибках.
Камиджо улыбается, слыша снова и снова звон дверного колокольчика, понимая, что людей здесь сегодня слишком много. Но это и к лучшему – меньше шансов сказать что-то, что могут подслушать.
Потянувшись ближе, он берет руки Ю в свои, чувствуя, что пальцы у него с улицы еще не согрелись, но кажутся теплыми. Холодное к холодному всегда рождает тепло, потому что нервные окончания напряжены до предела и реагируют на малейший плюс.
— Почему не хочешь?.. – Весь напор с Ю как ветром сдувает, и он улыбается так, как улыбается одному Юджи. Робко и смущенно, водя кончиками пальцев по линиям жизни на его ладонях.
— Потому что я о них не жалею.
И сейчас туда бы – под едва начавшийся слишком легкий, слишком незаметный снегопад, под мелкую небесную крупу, оседающую на плечах и шарфах пылью, серебрящую волосы и ресницы. Под снег – первый и праздничный, даже если праздник сомнительный, вроде кануна Дня Всех Святых.
— Пойдем, погуляем? – Выбрав кофейную карамель, Камиджо разворачивает ее, отдав Ю, бережно оставляя себе полосатую красно-зеленую бумажку, заложив между страницами блокнота.
— А конфеты?
— С собой возьмем. Положим в карманы или кулек сделать можно…
— …и раздать детям?
Юджи смеется, легко и непринужденно, обводя на безымянном пальце Ю перстень-розу, и встает из-за стола, заматывая вокруг горла теплый шарф.
— Нет уж, ты же их мне принес, значит – конфеты мои. А еще я тебя обманул. Знал, что ты придешь.
Конечно же, знал, — думает Юичи, улыбаясь, застегивая на все пуговицы пальто, внезапно чувствуя слабый, долетевший до него запах духов вокалиста. Тот самый, остающийся на кончиках пальцев, на шее, на запястьях, а еще на рубашке и наволочке. Жасмин без него уже задыхается, в те редкие ночи, когда он один, просыпаясь и машинально проводя ладонью по подушке рядом.
Камиджо берет Ю под локоть, заставляя очнуться, едва ощутимо сжимая пальцами его рукав, и открывает перед ним дверь, уже на пороге заглянув в глаза, улыбаясь.
— Отмечать Хэллоуин нужно только так – с конфетами в карманах, прогулкой под вечерним снегом, и под руку с ведьмой.
Жасмин смеется, шагая на улицу, молчаливо признавая себя ведьмой, слыша в который раз за вечер резкий звон дверного колокольчика.
Восемь. О сумерках
Ветер гонит по сухому асфальту комья сбившихся вместе снежинок, падающих с неба, закручивает крохотные воронки и расшвыривает прочь. Осенний снег всегда такой, сухой, неуловимый, и словно бы кружащий где-то между небом и землей, падающий слишком низко, и таящий, не успев коснуться земли.
Но всё же тает. Жасмин слегка откидывает голову назад, сползая на сидении ниже, включая фары. Теперь хорошо видно, что асфальт уже успел потемнеть, а застывшая грязь на обочинах размякла и превратилась в кашу.
Включая негромко музыку в салоне, Ю гасит свет, слегка постукивая пальцами по рулю. Не очень-то приятно смотреть перед собой, когда хочется протянуть руку к тому, кто рядом. Камиджо на него не смотрит, низко склонившись над какими-то документами и графиками, недовольно вскинув голову в тот момент, когда Жасмин выключает свет.
— Я вообще-то читал…
— Ты вообще-то портил себе зрение. Все твои бумажки вполне подождут до завтра.
Между ними вкрадчиво, еле слышно, танцует невесомая музыка Поля Мориа, Юджи оборачивается, кинув папку с бумагами назад, на пассажирское сидение, и вслушивается, удивляясь и не понимая, откуда в машине басиста взялись эти диски.
— У тебя взял. – Искоса взглянув и чуть прибавив скорость, читает мысли Жасмин. Он это замечательно умеет.
Камиджо устал настолько, что ни одна мысль не задерживается в его голове, на виски давит тяжесть, будто опустившееся небо, всё в перине темнеющих снежных облаков. Пора сумерек – пожалуй, самое таинственное время суток, когда предметы теряют свой цвет, и нет разницы между белым и черным. Время чудес.
Ю всегда водит спокойно, без суеты. Никогда не превышает скорость даже за городом, и очень-очень редко нарушает правила. С ним спокойно в большей степени, чем с кем-либо, только вот, если бы он еще и любил так же, как ведет машину – было бы несравненно, во много раз легче. Размышляя, действительно ли ему хочется, чтобы Ю не нарушал правил установленных отношений, Камиджо сам себе убийственно честно отвечает – нет. В этом, наверное, вся прелесть, всё очарование, всё то, чем Жасмин так крепко сумел привязать его к себе. Он может быть застенчивым и ласковым, может быть робким, а может выводить из себя язвительными замечаниями, нарочно провоцировать на ссоры, только чтобы в самый опасный момент сжать пальцами запястье и сказать в самые губы «Ты такой красивый, когда злишься». Или впасть в противоположную крайность, становясь нелюдимым и мрачным, не веря никому. Даже Камиджо. И, пожалуй, в такие моменты – ему особенно.
— Куда мы едем? – Выглянув в окно, и стараясь что-то разглядеть в стремительно сгущающейся тьме, Юджи вдруг очень хочет, чтобы они не приехали никуда.
— Не знаю. – Ю пожимает плечами, слегка улыбнувшись. – Какая разница? Я же с тобой.
Это «с тобой» действует магически. И если ранний вечер – время чудес, то кому как не Ю им воспользоваться.
Закрывая глаза, склонив голову вбок, ближе к басисту, Камиджо следит за ним сквозь ресницы, расстегнув пару пуговиц на пальто и высвобождая шею из шарфа.
— Прекрати мне сниться. – Его голос какой-то слишком теплый, словно у довольного жизнью домашнего кота.
— Что хочу, то и делаю. – В тон отвечает Юичи, и не может удержаться от улыбки.
До Йокогамы остается несколько минут, Жасмин даже жалеет, зная, что мгновения не повторяются, а вот этот поразительно затянувшийся миг – вдвоем в салоне машины, летящей куда-то вперед, под тихий, четкий шум мотора, под вкрадчивые скрипки Мориа – он хотел бы остановить. И еще, чтобы непременно в сизых, шифоновых сумерках.
…На смотровой площадке всегда ветрено. Слишком большая высота, и снежинки здесь холоднее и суше, они не успевают таять, летя дальше, но с успехом путаются в растрепанных волосах.
Камиджо опускает голову, закрыв глаза и вдыхая запах волос Ю, обнимая его крепче за плечи, чувствуя сомкнувшиеся в ответ вокруг его шеи руки. Ветер треплет полы пальто, рвет шарф, безжалостно терзая, а еще заставляет задыхаться в букете запахов снега, прелых листьев, и сладковатых духов Ю.
— Я серьезно. Прекрати мне сниться, или поехали сегодня ко мне.
— Ты же знаешь, что я не могу.
— Не сниться? Или поехать?..
— И то, и другое.
Жасмин медленно, на ощупь стягивает перчатку, зарывается рукой в волосы Камиджо на затылке, мягко перебирая их, пропуская сквозь пальцы. Едва ощутимо касается шеи, ведя дальше, очертив скулу, немного отстранившись, но продолжая обнимать вокалиста свободной рукой. И улыбается, взглянув ему в глаза.
— Терпение, Юджи. Ты всегда хочешь всё и сразу.
— Ничего, кроме тебя, я уже не хочу.
Ночное небо Йокогамы не давит, оно возносится вверх, продолжая сыпать мелкой крупой, швыряя снежные клочья в ветер.
Девять. О сомнениях.
— Мне кажется, он больше меня не любит.
Хизаки тихо хмыкает, едва заметно поджав губы, очень радуясь, что не умеет краснеть. Камиджо сидит напротив, старательно чиркая что-то на третьем или четвертом по счету листке плотной бумаги, делая вид, что рисует эскиз костюма.
— Ты слышишь? – Уточняет он, на мгновение даже прекратив мучить стертый под ноль карандаш.
— Я слышу, слышу. – Гитарист недовольно поднимает взгляд, тут же уткнувшись обратно в какой-то журнал, слишком быстро листая страницы. – Только ради бога, освободи меня от полноценного описания, почему же тебе вдруг кажется, что Жасмин больше тебя не любит.
Камиджо отворачивается к окну, резче наводя тени на бумаге, подумав с минуту, и решительно перечеркнув незаконченный эскиз крест накрест, и переводит взгляд на закат. На удивление ласковое солнце вот-вот опустится совсем, переместившись в Америку. Близко за окном покачивается ветка, стуча в стекло красно-желтыми листьями. Юджи знает, что Хизаки совсем не одобряет отношений в группе, но почему-то молчит. И говорить ему ни о чем вообще не стоило сейчас, хотя велика ли беда – Ю просто несколько дней подряд ведет себя слишком странно, слишком устало, и слишком непохоже на себя.
Он даже сегодня пришел на десять минут, оставил папку с готовыми набросками своего костюма, и тут же ушел, бросив привычное, но какое-то слишком безразличное «Камиджо, я позвоню». Обещание позвонить, это не более чем обещание, совсем не обязательно, что оно будет исполнено. Честно говоря, Юджи и не ждет.
— Я поеду домой пораньше. Тебя подвезти? – Раздраженно скомкав и выбросив исчерканные листы, Камиджо машинально проверяет телефон на предмет новых сообщений или пропущенных вызовов, потому что всегда и везде предпочитает неизменный тихий режим. Но сообщений нет и пропущенных звонков тоже, это даже не обидно, но в горле все равно встает какой-то неприятный ком, пульсирующий в висках горьким «Ты не звонишь – и тебе не звонят».
Хизаки отрицательно мотает головой, искоса, незаметно наблюдая за Камиджо, и чувствует, как неловкость и злость проходят. Неловкость – от того, что гитарист терпеть не может всяческие импровизации душевного стриптиза. Злость – на Юджи, за то, что тот начал выносить свои с Ю отношения за рамки их двоих.
— Что тебе вообще это дает? – Ненужный журнал летит в сторону, Хизаки усаживается удобнее, в упор глядя на друга. Темнеет, пора бы включить свет, но в небольшой курилке уютнее в полумраке. Особенно когда есть возможность посидеть в одиночестве, покурить с собой наедине.
А Юджи явно не хочется отвечать. Просто поговорить он бы хотел гораздо больше.
— В каком смысле? Почему я с ним?
— Ты с ним. А он не с тобой. И что тебе дают такие отношения? Что хорошего, светлого, положительного? Правильного? – Хизаки не ехидничает, но последний вопрос все равно звучит ехидно. Неприятно.
На то и даны лучшие друзья – чтобы в самый важный момент дать пинка, ткнуть лицом, встряхнуть за плечи, и заставить отвечать на вопросы не общими фразами, а по существу.
— Я не знаю, наверное, ничего. – Камиджо пожимает плечами, зацепив кончики пальцев за карманы джинсов, — Только это ничего не меняет. Я все равно его…
— Знаю.
Нельзя раздраженно отмахиваться, но Юджи не обижается, кивнув и тихо выскользнув за дверь. Если бы только Хизаки умел краснеть, это было бы забавно – посмотреть сейчас ему в лицо.
…Дома вновь – никого, звенящая тишина пустой квартиры, кофе в банке на кухне, и промозглый холод, будто отключили отопление. Некому готовить, некому греть, некому звонить.
Не включая свет, Камиджо замирает в коридоре, набирая номер Ю, устало прислонившись спиной к входной двери, не спеша поворачивать ключ в замке и запирать себя. Гудки давят на психику, давно пора посоветовать басисту сменить их на какую-нибудь простенькую мелодию.
— Что, Юджи? – Знакомо шелестит в трубке чуть усталый, сонный голос, и Камиджо неосознанно улыбается в темноте, на ощупь открывая дверь в подъезд.
— Спишь?
— Нет. Но хочу. Не спится.
— Я приеду.
Не вопрос даже, не констатация факта. А просто так – если там и должен быть вопросительный знак, то он потерялся где-то к рассвету первой общей ночи в квартире Ю, в предрассветной тишине, нарушаемой только легким шорохом простыней и неслышным шепотом.
— Юджи Камиджо, ты такой дурак. – Жасмин недовольно ворчит, и кажется, будто устраивается удобнее под покрывалом, обнимая подушку и кое-как удерживая трубку у уха. — …такой дурак, как подросток, ей-богу, все ждешь, что я стану тебе звонить, стеречь твой сон, улыбаться, заглядывать в глаза? Так вот. Приезжай… Буду.
Камиджо ныряет в лифт, сбросив звонок, и легонько стукнувшись затылком о стену кабинки, чувствуя озноб, ничего общего не имеющий с холодом. И в самом деле – какой дурак.

…Юичи приподнимается на локте, не обращая внимания на спадающие на глаза пряди волос, машинально убирая их за уши, и одними губами, легко прикасается к щеке спящего Камиджо, цепляет краешек одеяла и натягивая ему на плечи. А потом смотрит, долго-долго, улыбаясь едва заметно, и медленно опускает голову на подушку рядом. Юджи спит очень спокойно, особенно если его обнять, и Жасмин обнимает, ласково поглаживая запястье, вспоминая слова вокалиста о том, что ноябрь – пора самых длинных ночей в году.
Десять. О выходных
Утренняя сонная тишина в доме – самое прекрасное, что может быть на свете. В такую рань, тем более, если еще и один-единственный, внеплановый и внезапный выходной, даже Нагоя спит, свернувшись комочком в кресле сразу на двух подушках, вместо того чтобы подскочить в пять утра и громко поставить в известность, что ему необходимо есть, гулять, и далее по списку.
Ю тоже спит, обняв подушку и уткнувшись в нее лицом, лежа на кровати точно по диагонали, старательно пытаясь в полудреме натянуть сползшее одеяло на замерзшие ноги. Снится ему какая-то чепуха, но так хорошо снится, что ни за что на свете басист сейчас не вздумает просыпаться.
Со стороны кухни доносится какая-то тихая возня, что-то с грохотом и звоном падает. Ю сильнее зарывается в одеяльный кокон, поджимая под себя ноги и сопя в уголок подушки. Возня прекращается, и спустя секунду слышатся тихие осторожные шаги, кто-то ложится рядом, отводит встрепанные волосы с шеи, и целует то в ухо, то в щеку. Ю хнычет, и хочет было дернуть ногой, а еще лучше – развернуться и спихнуть куда подальше надоедливого садиста, вырывающего его из сладкого утреннего сна, но сил почему-то нет, а поцелуи хоть и щекотные, но очень приятные. Едва ощутимо, ароматно тянет кофе, и сквозь сон басист думает, что кофе сейчас было бы совсем неплохо, но проснуться окончательно из-за этого он все равно не в силах.
Камиджо давно понял, что будить Юичи – та еще задачка, но сегодня священная миссия достигает своего абсолюта. Ложась удобнее и держась на локте над подушкой, он берет Ю за плечо, мягко повернув к себе, и улыбается, когда тот открывает, наконец, глаза, сонно моргнув, и тут же поворачиваясь на другой бок, уткнувшись вокалисту носом в грудь.
- Юджи Камиджо, ты что, в прошлой жизни в гестапо работал? – Глухо бубнит Ю, привычно закинув руку ему на талию и прилепившись всем своим горячим ото сна телом. Камиджо смотрит поверх его плеча в окно, где кроме пронзительной утренней синевы неба не видно больше ничего, и уже заранее, непроизвольно начинает планировать день.
- Почему это? – Наклонив голову и поцеловав Ю в макушку, шепчет он, так, будто если шептать, то не до конца и разбудишь, а значит басист может беседовать с ним не просыпаясь.
- Потому что издеваешься над беззащитным мной самым варварским способом.
- Варварским – это ледяной душ в постель. А я всего лишь кофе…
- …в постель? Точно садист.
Выбора нет, и делать нечего, Ю это понял с той самой секунды, как Юджи принялся нахально целовать его за ухом, прекрасно зная, что это особо-чувствительное место, тем более в такую рань. Вытащив руки из-под одеяла, обняв Камиджо, и заставив его сползти ниже и лечь на подушку нормально, Жасмин слегка ерзает, приподнимается, и в итоге укладывается ему на плечо, устроившись донельзя удобно, вдруг поняв, что вот так и спал всю ночь. Потому, наверное, и снилась такая восхитительная сладко-вишневая чушь.
- Я кофе сварил. – Неугомонный вокалист ни минуты не может лежать спокойно даже после того как ему не оставили выбора. Запускает пальцы в волосы, и перебирает так ласково, что хочется заурчать.
- Я слышал… много посуды пострадало?
Ю откровенно плевать на посуду. Недели не проходит, чтобы он сам не расколотил чашку или стакан, иногда не без помощи Наги, а иногда в силу собственной неуклюжести. И каждый раз, собирая и выбрасывая мелкие и крупные осколки, он убеждает себя, что посуда бьется непременно к счастью. Но если под «счастьем» дорогое Мироздание имело ввиду Камиджо, который даже в выходное утро умудряется подскакивать с первым лучом солнца – это явный сарказм.
- Ты громче всех страдаешь, что Хизаки тебя будит по утрам и не дает выспаться. – Ю все-таки поднимает голову, сонно хлопая ресницами и прижимаясь к Юджи ближе, бесцеремонно закинув на него ногу под одеялом. – Так во сколько же он звонит? В пять утра?
- Почти. – Уклончиво отвечает Камиджо, поднимаясь и поднимая следом за собой Ю, милостиво пока не стаскивая с его плеч теплое одеяло. – Как же трудно тебя будить, и как только Наги это удается?
Нагоя, все это время успешно прикидывающийся спящим, поднимает голову, навострив уши, и резво спрыгивает с кресла, почуяв, что заговорили о его персоне. Разогнавшись и с трудом влезая на кровать, он тут же устраивает бег с препятствиями по скомканному одеялу под жалобный стон хозяина, в конце концов, удачно оказавшись под теплыми ладонями, рассеяно гладящими по голове и привычно теребящими ушки.
- Вот так и будит… - Беря песика на руки, Ю бессильно утыкается головой Камиджо в плечо, переведя взгляд с него на собственного питомца, вздохнув еще раз, и выбираясь из постели. – Ладно, ваша взяла, изверги. Встаю.
Нагоя, оглушительно тявкая, выворачивается из хозяйских рук, и несется в коридор, начав припадать на передние лапки, всем своим видом просясь на прогулку, а Жасмин только тут замечает, что Юджи уже одет.
- Ты куда? – Упавшим голосом интересуется он, замирая посреди комнаты с растянутым свитером и джинсами в руках.
Камиджо подходит ближе, отбирая у него одежду, вручая халат, и мягко подталкивает в ванну, не удержавшись, поцеловав в шею, на миг уткнувшись губами.
- Мы с Наги – гулять. А ты – просыпаться и пить кофе. У меня на тебя сегодня большие планы, так что через пятнадцать минут я хочу увидеть тебя бодрым, одетым, и красивым.
- А сейчас я вялый, голый и страшный!? Ну… в общем, да. - Покорно кивает басист, глянув в ближайшее зеркало.
Руки Юджи нехотя размыкаются, и сразу резко становится холодно и неуютно, Жасмин поводит плечами, замерзая и плетясь в ванну, на ходу вспомнив кое-что.
- Поводок на входной двери! И кстати, а какие это у тебя на меня сегодня планы?
Кое-как сладив с беспокойно носящимся по прихожей Наги, Камиджо берет его на руки, выбрав меньшее из двух зол, не забыв зацепить поводок. А потом заглядывает в ванну, неосознанно полюбовавшись на взъерошенного басиста в одних пижамных штанах, хитро улыбнувшись.
- А ты думал, выходной день предназначен для того, чтобы весь его проспать? У меня уже все запланировано и расписано с учетом всех твоих желаний…
- Ох ты боже мой… Радость моя, скажи мне, пожалуйста, так, ради интереса - где выключается твой вечный двигатель?
Одиннадцать. О телефонах
- Юджи, а ты звонил когда-нибудь в секс по телефону?
Голос у Ю невыносимо сладкий и приторный, если бы Камиджо так хорошо его не знал, он бы непременно подумал, что басист пьян. А воображение уже само вовсю бунтует и подсказывает, что напивался бы Жасмин непременно вермутом с сладким вишневым сиропом и двумя кубиками льда в высоком бокале.
- Нет, не звонил. И не хочу. – Мотнув головой, Камиджо прогоняет наваждение, удобнее устраиваясь на подушках, скинув одеяло. В квартире неимоверно жарко, будто на багамском пляже. Прижимая трубку плечом к уху, он слегка поглаживает гладкий черный пластик, закрывая глаза. Спать не хочется совершенно, несмотря на второй час ночи. Просто Ю сейчас рядом нет, и засыпать без него вокалист уже совершенно отвык.
- Ты уже лег? Спать собираешься? – Шелестят в трубке знакомые лукавые интонации, слышится какой-то шорох и тихий плеск воды. Камиджо даже голову приподнимает, ложась на бок и с интересом прислушавшись.
- Юи… ты что, в ванне?
- Дааа… Что тебя так удивляет?
Юджи сейчас в который раз за последние сутки очень жалеет, что отпустил басиста в Нагою. Что не поехал с ним. Что очень глупо думал, будто пять дней врозь на пике бурно развивающихся отношений можно пережить легко и спокойно.
- Меня не удивляет. Просто я не думал, что ты с собой и в ванну телефон берешь. – Придерживая трубку, Камиджо ощупью снимает халат, отбросив его куда-то в конец кровати, собирая одной рукой волосы, с досадой подумав, что слышать любимый голос, но не иметь возможности прикоснуться – сущая пытка.
- Юджи… А что ты делаешь сейчас? – Жасмин выдыхает это как-то иначе, не так, как он до этого говорил. Что-то есть в его голосе такое, отчего вокалист резко чувствует несильную пока еще дрожь в теле.
- Ничего. Просто лежу. – Отвечает он, мысленно поправив: «не просто», и слегка закусив губу, силясь вспомнить прикосновения пальцев Ю к своей коже.
Жасмин молчит, если молчанием можно назвать громкое сорванное дыхание, от которого мурашки бегут по коже, стягивая внизу живота все нервы в тугой горячий узел, заставляя свести крепче ноги.
- Прекрати… - Улыбнувшись и закрыв глаза, выдыхает Камиджо, моментально понимая, что задумал басист, и в глубине души понимая, что не сможет уже сейчас остановиться. Еще один всплеск, приглушенный стон Ю в трубку действуют как удар хлыста по спине, Юджи протягивает свободную руку вверх, убавляя слишком яркий даже для ночника свет, еле различая в полумраке теплые, коньячные контуры спальни. И высвобождается от одежды, неловко скребанув ногтями по бедру, снова, вспышкой, вспоминая, что именно так любит делать Юичи.
- Я поцарапался... случайно. – Шепчет он, ложась на спину и раскидываясь, расслаблено сгибая ногу в колене.
- Раздет?..
Ничего лишнего, Ю уже и так все понимает, очень жалея, что Камиджо его не видит. Сладкий аромат вишневой пены для ванн дурманит голову, а теплая вода приятно ласкает тело, пальцы скользят между бедер, сжимая, поглаживая пах. Жасмин кусает губы, шепча то чуть громче, то тише вокалисту о том, как ему не хватает сейчас его рук на своем теле. Как приятно касаться себя в воде, откинув голову на бортик ванны… а пальцы все крепче судорожно сжимаю телефонную трубку.
- Я так соскучился… - Наконец выдыхает он, со стоном лаская себя в каком-то резком, грубом ритме – так, как это делает Юджи. Заходится в стонах, стараясь закусить посильнее губу, радуясь, что дома никого нет, и чувствует себя наглым подростком. Хриплый голос Камиджо сводит с ума, заставляет делать себе больно и сразу следом – одуряющее хорошо, скользя ладонью по члену все быстрее, все сильнее кусая губы.
Юджи кажется, что он сходит с ума, а высокий потолок надвигается вниз, угрожая раздавить. Полумрак не только сглаживает восприятие, он еще и заставляет говорить тише, но тише почти не выходит, горячие стоны рвутся с пересохших губ, тело покрывается бисеринками пота, а сердце так колотится в груди, что кажется – вот-вот проломит ребра и вылетит наружу, долбя ритмом одно единственное имя. И подчиняясь этому же условному ритму, скользит по телу рука, ногтями оставляя царапины, колкой дрожью касаясь чувствительных сосков, заставляет бесстыдно развести ноги и упереться ступней в скомканное одеяло. И думать, мечтать, представлять только Ю – горячего и страстного в этом полумраке, как всегда восхитительно-развратного, для которого не существует никаких барьеров и запретов.
- Я хочу тебя, до безумия… - Всхлипывает Юджи в трубку, проклиная города и расстояния, и боготворя телефонную связь.
- Ты же знаешь, что я сделаю все, как тебе нравится. Вспомни мои руки… Вспомни, как тебе больно и сладко от моих поцелуев. Не в губы, Юджи… Не в губы…
Жасмин совсем слетает с катушек, приподнявшись и бессильно вновь откинув голову, взмахнув влажными волосами. Это, черт побери, дико возбуждает, особенно если представить на месте своих рук – пальцы Камиджо, и слышать при этом, как он тяжело и страстно дышит, слышать, как шуршит постельное белье, вздрагивать от каждого стона, заражаясь чужой дрожью почти за триста километров. Проводя рукой по груди, он оставляет царапины на животе, чувствуя, как их начинает щипать, и резкими движениями доводит себя до оглушительного оргазма, застонав в трубку, выстанывая имя Камиджо, и с восторгом слыша мгновение спустя ответный стон, а следом за ним – судорожный вскрик.
Кончая, Юджи дрожит так сильно, что ослабевшие безвольные пальцы выпускают трубку, она скатывается по наволочке вниз, на простынь. Уткнувшись в подушку, Юджи пытается расслабиться, еще несколько раз медленно проводя влажной ладонью по члену и ниже, смазывая сперму по бедру и часто дыша. Потолок больше не давит, а жара все равно душит, но вокалист не хочет шевелиться, вставать, открывать окно. Потому что тогда вместе с комнатной духотой уйдет впитавшийся в простыни запах секса и духов Ю, почему-то сейчас ощущающийся особенно остро.
- Бессовестный… - Улыбнувшись, хрипло выдыхает Камиджо, вновь прижав телефон к уху, слыша какой-то слишком уж довольный смешок Ю, отчетливо, в красках, представляя, как расслаблено сейчас басист сидит в воде, раздувая остатки пышной пены.
- Мне тоже было хорошо. И знаешь… может, это и есть секс по телефону, но я никогда не думал, что он бывает ТАКИМ.
- Я тоже соскучился… Ю, еще целых два дня…
- Я знаю. – Короткая пауза, как передышка между любовным поединком не на жизнь, а на смерть. Жасмин, сам того не зная, сейчас точно так же ласково касается пальцами телефона, гладя бездушную вещицу, но думая только о том, что удовольствие он получать теперь может только с Камиджо. Не важно, каким образом.
- Созвонимся завтра, в это же время?..
Двенадцать. О семейных ценностях.
- У тебя очень милая мама… - Жасмин изо всех сил пытается скрыть неуместное смущение, зная, что если выдаст себя, надоедливый вокалист тут же пристанет и не исключено, что поднимет на смех. У него просто талант это делать.
- Я знаю. – Камиджо удивленно отрывается от программы телепередач, бросив пульт от телевизора на диван. – А с чего ты…
- И ты на нее очень похож. – Перебив, продолжает Ю, покосившись на пульт.
- Я знаю.
- Она мне понравилась.
Юджи лукаво улыбается, сделав звук телевизора потише.
- Я знаю. И ты ей тоже.
- Я знаю!
- Как мой друг.
- Я…
Неожиданно наклонившись, Камиджо закрывает Юичи рот поцелуем, чувствуя как тот, приличия ради, легонько бьет его по плечам и пытается что-то сказать, но как всегда безуспешно.
«Это была дурацкая идея», проносится в голове у Ю, в тот момент когда он, сдавшись, мягко обнимает Юджи за шею, скрестив руки и отвечая на поцелуй уже не сопротивляясь и не пытаясь отстоять свою точку зрения. Но действительно, ехать «знакомиться» с родителями Юджи Камиджо он был сегодня совершенно не готов.
- Ты еще скажи спасибо, что нас не оставили ночевать. – Вокалист издевается, совершенно точно издевается, нарочно шепча в губы, заставляя дрожать даже против воли. Ю хмурится, старательно делает вид, что недоволен, но если бы только он хоть раз мог взглянуть сам себе в глаза сторонним взглядом, мгновенно понял бы, что все это пустое. Во-первых, от Камиджо он просто физически не может ничего утаить. А во-вторых, так блестеть могут глаза только счастливого человека, а не отнюдь не чем-то недовольного.
- Не делай так больше. Ты просто воспользовался тем, что я не могу развернуться и уйти, оказавшись нос к носу с твоей мамой. – Прибавив звук, Жасмин сдержано улыбается, мягко коснувшись щеки Камиджо теплыми чуть обветренными губами. Но почему-то такая невесомая нежность нравится Юджи куда больше тысячи самых умелых поцелуев.
- Почему же? Ты вполне мог сослаться на неотложные дела, сказать, что тебе внезапно надо ехать к сестре, с собакой в ветклинику, на край света, да еще мало ли, куда…
- Ну, это же была твоя мама! – Ю почему-то сам того не желая делает упор на слове «твоя», тут же досадливо прикусив язык, увидев, как довольно заулыбался вокалист.
- И то, что это _моя_ мама не давало тебе возможности предстать в невыгодном свете? Ю, ну какой же ты…
Юичи очень хочется спросить «какой!?», непременно с оттенком недовольства и негодования. Но он почему-то не может, только кивнув и тут же пожав плечами.
Камиджо доставляет огромное удовольствие наблюдать за Ю, особенно когда тот злится или недоволен, при каждом удобном случае не забывая напомнить, что в гневе люди бывают очень красивыми. И только ради того чтобы разозлить и смутить его, Юджи устроил весь этот цирк с «съезди со мной сегодня кое-куда, мне очень нужно, чтобы ты был рядом».
Без особого интереса щелкая каналы, оставив ночной музыкальный, Жасмин протягивает руку, выключая в комнате свет. Камиджо тихо ворчит ему в шею, положив голову на плечо, потому что никогда не смотрит телевизор в темноте, считая, что это сильно портит зрение. Хотя, он вообще особенно телевизор не смотрит, и давно забыл, когда последний раз был в кино.
Приоткрыв глаза, он вдруг зарывается носом в волосы Ю, растрепывая и без того еле держащийся крохотный хвостик, недоумевая, как басист может столько времени тратить на укладку волос по утрам, весь день ходить, при каждом удобном случае не забывая эффектно тряхнуть копной каштановых волос, а вечером сделать что-то немыслимое, например – два хвоста. Совсем маленьких, за ушами, но придающих такой вид, что сдержаться нет никакой возможности.
- Юджи-и-и… - Ю втягивает голову в плечи, стараясь уйти от щекотных прикосновений, в то же время чувствуя, как вся кожа покрывается мурашками. – Ну что ты делаешь, не порти мне прическу, ну!...
- Это – прическа? Хотя, впрочем… Я помню, что у тебя на такое слабость.
Голос у Камиджо какой-то сонный, мурлычущий, словно у довольного жизнью кота. Мягко приобняв его одной рукой, Жасмин ласково вплетает свои пальцы в его волосы, словно бы в ответ лохматя и тут же приглаживая прядки.
- На что у меня слабость? – В ночной тишине квартиры, прерываемой лишь неясным гулом телевизора, голос басиста звучит глухо.
Юджи задумчиво целует его, стаскивая резинку с волос и растрепывая, вдыхая сладкий запах духов и шампуня.
- Я помню, когда-то давно у тебя было два шикарных длинных хвоста… И знаешь, что мне всегда хотелось сделать, когда я их видел?
- Что?
- Дернуть.
Жасмин смеется, и не как обычно по секрету, а искренне и от души, уткнувшись лицом вокалисту в шею, рассеяно поглаживая кончиками пальцев по щеке.
- Ты случайно не в закрытой школе для мальчиков учился?
- Нет, а что? – Юджи слегка дергает его за прядки волос, сдерживая смех.
- Кажется, ты в свое время недостаточно насладился прелестями переходного возраста, когда так тянет дергать девочек за хвостики и косички. – Отвечает Ю, все еще не в силах справиться со смехом, про себя совершенно не ожидав, что Камиджо помнит такие детали его джакуровского прошлого.
Тринадцать. О ревности.
Десять лет назад, если Юджи Камиджо вдруг чувствовал упадок сил, или дурное настроение, или мучился от совершенно обоснованной ревности – об этом бы знал каждый встречный и поперечный. Сейчас же об этом не знает никто, но, впрочем, и ревность обоснованной назвать нельзя.
Жасмин плотнее сжимает губы, молча и упрямо смотрит с огромной высоты жилого комплекса вниз, на океан мерцающих огней под своими ногами, почти не чувствуя холода. И не совсем понимает, какого черта вокалист ходит и дергается, нарочно делая все максимально громко. Завершающим аккордом становится что есть сил хлобыстнувшая дверца шкафа, и только тогда Ю не выдерживает, возвращаясь в комнату.
- Чего ты бесишься? – Задает он, бесспорно, самый прямой в мире вопрос, решив, что путь истины – кратчайший путь.
- Всё нормально.
Камиджо на него даже не смотрит. Натягивает через голову тонкий свитер, проверяет ключи в кармане, телефон и пару кредиток. Всё это называется «Я собираюсь домой, Юичи Кагеяма, а ты сядь и подумай». Представление старо как мир, и Ю даже внимания бы не обратил, если бы не одно но – у Камиджо едва заметно подрагивают пальцы, а губы искусаны почти в кровь. Как всегда, когда он нервничает на самом деле.
Пожав плечами и ловко подцепив кончиками пальцев леопардовый плед, Жасмин заворачивается в него, чувствуя, как по ногам гуляет сквозняк, и понимает, что забыл закрыть балконную дверь. Если уснуть посреди декабрьского ночного воздуха, можно легко простудиться и проболеть недели две, забить на репетиции и, может быть, понять, что случилось, и почему человек, еще утром боявшийся разбудить легким поцелуем в сонно сомкнутые губы, сейчас торопливо собирается куда-то в ночь. То, что время еще вполне светское, Ю раздраженно отметает.
- Какого черта ты делаешь, Жасмин?
Вопрос звучит настолько неожиданно, что басист поднимает взгляд, машинально пожав плечами.
- Что я делаю?
- Ты со всеми, кого давно не видел, вот так запросто целуешься?
Ю кажется, будто что-то треснуло, и раздался какой-то противный стекольный скрежет, от которого передергивает, а распахнутая балконная дверь равномерно постукивает ручкой о стену, раздражая, точно китайская пытка каплей воды в затылок.
Значит, видел. Видел и промолчал, решив втихомолку ревновать. Ю едва заметно мрачнеет, сведя тонкие брови и сев в кресле удобнее, упорно не понимая, почему еще не послал все подальше, и почему ревность Юджи вызывает в нем какие-то странные чувства, похожие на вину и стыд.
- Нет, не со всеми. – наконец очень тихо, очень спокойно выдает он, стараясь придать своему лицу менее отталкивающее выражение. – Из-за этого завелся?
Камиджо ничего не отвечает, выходя из комнаты и, судя по звукам, закрывая несчастный балкон. Задергивает шторы, будто отгораживает от всего мира себя и Ю в этой маленькой, хламной, но очень уютной квартирке. И со страхом думает, что сюда может проникнуть кто-то кроме них двоих.
«Он уйдет», - понимает Юичи в тот момент, когда слышит резкий щелчок выключателя в коридоре.
«Он уйдет», - стучит в висках, когда поворачивается ключ в замке.
«Он ушел», - безрадостно выскакивает мысль, и ее тут же торопливо подгоняет другая: «Ему всегда есть, куда отступать».
Может быть, Камиджо и есть куда отступать и куда спрятаться, где переждать и с кем, но кто сказал, что после этого он всегда возвращается прежним?
…Побродив по квартире, Ю цепляется взглядом за фотографию в тяжелой рамке из толстого, идеально-прозрачного стекла. И замечает, словно впервые, что в те моменты, когда Камиджо по-настоящему счастлив – он не улыбается. Улыбаются его глаза, от них невозможно отвести взгляд, и Ю каждый раз будто под гипнозом. Вот и теперь - заледеневшие пальцы слишком сильно давят на тупой стеклянный срез рамки, оставляя на коже следы. На фото совершенно счастливый Камиджо обнимает совершенно счастливого Юичи со спины за плечи. А совершенно несчастный Юичи смотрит на них сейчас и готов наплевать на принципы. Готов сам позвонить, сказать, что это была глупость и минутная слабость. Было бы проще простого, если бы вокалист не знал ничего о Сейке. И не понял, что это был не простой поцелуй.
«Самое смешное, что ты не прав…» - Пишет Жасмин на обыкновенном листке в клетку, вырванном из ежедневника. Пишет торопливо, мелко, в каждую строчку. Потому что знает, что Камиджо, не успев дочитать до конца, тут же примется писать ответ. А то, что примется – это совершенно точно.
«…ты не прав, если считаешь, что кто-то или что-то способно сейчас повлиять на мои чувства к тебе. Повлиять можешь только ты сам, сбегая и заставляя меня унижаться. И запомни, этого я тебе никогда не скажу вслух, так что благодари бога за то, что существует бумага и ручка».
Запечатав коротенькое письмо в отыскавшийся в каких-то папках с эскизами конверт, завтра Жасмин положит его на центр стола в студии. Ни Хизаки, ни Теру с Юки к нему не притронутся. А Камиджо, если на самом деле любит, обязательно вскроет и прочитает.
Это еще не решение проблемы, это всего лишь одна вариация. Ю встает, скинув плед бесформенной кучей на кресло, и забирается в постель, слишком холодную и будто не свою. Басист бессильно злится, проклиная Камиджо последними словами уже только за то, что тот приучил его не засыпать без своего тепла. Злится в принципе на дурацкий вечер, на свою глупость, на импульсивные загоны Юджи, на собственную абсолютную неспособность переступить через принципы, и еще много на что злится, пока поток его молчаливой злобы не прерывается бестактно разрезавшим гнетущую тишину сигналом сотового.
Одно новое сообщение. «Good night, honey».
Свернувшись под одеялом и уткнувшись лбом в смятую подушку, Жасмин медленно выдыхает, с силой сжав телефон в руке и плотно закрыв глаза, гоняя в подсознании словно заклинившее: «Я люблю только тебя».
Но завтра, всё завтра. Потому что завтра будет уже новый день.
Четырнадцать. О примирении.
Когда неделя молчаливой «переписки» на несчастном листке из блокнота подошла к концу, но ничего не изменилось, первым начал высказывать свое глубокое неудовольствие Хизаки. Однако каждый раз, когда он собирался завести что-нибудь в стиле «А я же говорил!», Камиджо смотрел на него таким взглядом, что хотелось замолчать и побыстрее смыться подальше.
Ю в такие моменты рядом, как правило, нет. Он вообще подозрительно часто стал пить кофе из автомата и бродить где угодно, кроме студии. То ли чтобы лишний раз не бесить лидера, то ли от Юджи скрываясь, то ли молча наказывая сам себя.
До Рождества несколько дней, в Токио как назло почти тепло и почти солнечно. Камиджо хочется снега, но снег бывает только в горах да еще во сне. Сны в последнее время снятся дурацкие, обрывистые, и то если удастся задремать хотя бы на пару часов. Можно было бы просто не позвонить Ю и не сказать, что он все может понять, но Камиджо почему-то не звонит, бессильно гоняя про себя обрывки никому не нужных фраз о любви на листке в клеточку.
«Если ты не доверяешь мне, нам лучше это прекратить» - «Если ты хочешь прекратить, нам стоит об этом поговорить». Но оба молчат, не прекращают и не разговаривают, и почему-то Юджи упрямо кажется, что под «этим всем» Юи имеет ввиду не молчаливое непонимание, а сами отношения. По ночам без сна он только и думает теперь о том, что отношения прекратить можно, а вот прекратить любить – нельзя.
Ю резко просыпается от короткого звонка в дверь, проклиная все на свете и зарываясь под теплое одеяло. Мелькает неуместная мысль, что притащиться в такое время мог только Юджи Камиджо, но так как это явно не он, открывать смысла особого и нет. Наги думает так же, сердито ворча и пробираясь под одеялом ближе к рукам хозяина. А в дверь все звонят и звонят, это уже какое-то издевательство, думает Жасмин, стукнув ладонью по подушке и сев среди кучи сбитых одеял и подушек. По закону подлости незваный гость прекращает ломиться в дверь, и в наступившей тишине Ю слышит лишь тревожный стук собственного сердца.
А спустя минуту телефон под подушкой начинает разрываться трелью и это уже серьезно. Потому что на дисплее – номер Камиджо.
- А с утра нельзя было позвонить? – Ворча и старательно изображая недовольство, Ю поджимает под себя ноги, свободной рукой нервно теребя мягкие ушки Нагои и поглаживая его по голове. – Между прочим, я сплю.
- С утра я могу, конечно, но вряд ли продержусь тут так долго. Впусти меня.
Едва Камиджо начал говорить, басист в очередной раз убедился, что Юджи какой-то совершенно непостижимый человек. И стоило избегать друг друга вот так всю неделю, а точнее даже почти девять дней, чтобы потом будить среди ночи и ставить перед фактом внезапного появления.
- Никогда я тебя не пойму, ни-ког-да, ясно тебе?! – Распахнув дверь и замерев на пороге, выдает Жасмин, глядя на ночного гостя и еле удерживая себя от глупостей. Например, шагнуть вперед, обнять покрепче, тихо выдохнуть на ухо «Ну прости меня, я такой идиот», а потом придушить. Для верности. Юи очень хочется верить, что Камиджо думает сейчас примерно о том же, но черта с два понять, о чем вообще этот человек думает.
- Одевайся. – Коротко бросает он, взяв Юичи за плечи и деликатно подтолкнув в квартиру, привычно захлопнув за собой дверь, а пальцы сами, на ощупь, запирают нехитрый дверной замок.
- Зачем? – Ничего не понимая спрашивает Ю, все больше и больше убеждаясь, что это просто очередной дурацкий сон, поражающий своей нелогичностью.
Но сонная реальность или слишком реалистичный сон – на выбор – все длится и длится, принимая совершенно непонятный оборот через сорок минут, когда одетый и сонный Жасмин смотрит в окно машины Камиджо, а сам водитель торопливо гонит куда-то прочь из центра. На заднем сидении спортивная сумка, наспех собранные кое-какие вещи, и Нагоя в корзинке, то и дело перебирающий лапками в своей уютной переноске.
А еще у Камиджо в кармане два билета на ночной рейс в Саппоро с обратными на третье января.
- Знаешь, за похищение людей срок дают. – Наконец прерывает молчание Жасмин, незаметно царапая свои джинсы ногтями, отдирая какую-то мелкую клепку у кармана.
- Мне все равно.
- Как ты взял билет на мое имя? Откуда у тебя мои документы?
- Копии с тура остались…
- Мошенник.
- Это совершенно законно. – Юджи сдерживает улыбку, покосившись на заднее сиденье. – И на него я тоже разрешение взял.
- Мошенник со стажем. – Резюмирует Ю, сдавшись и усевшись удобнее, откинув голову назад.
На стоянке в аэропорту они почему-то долго сидят, ни слова не говоря друг другу, хотя двигатель давно затих и фары выключены, а до отлета всего ничего.
Вытаскивая вместе с билетами сложенный вдвое, весь исписанный листок в клеточку, Камиджо молча подается к Ю и вкладывает билет ему в руку. А затем, помедлив, осторожно касается его губ своими, как-то слишком робко и несмело. Поцелуй выходит странный и неокончательный, Ю крепко сжимает билет в пальцах, и обнимает Камиджо за шею одной рукой, уткнувшись носом ему в щеку.
- Вовсе незачем было меня красть. - Шепчет он, чувствуя, как нехорошо и не в такт заколотилось сердце. Иногда так тяжело переступить через себя, даже если нужно. – Прости меня…
- Это ты прости. – Тут же перебивает его Камиджо, покрывая горячими поцелуями шею, а Жасмин едва не стонет, только теперь поняв, как же соскучился.
- Но это я сохраню. На память. – Юджи, улыбаясь, машет перед лицом Ю листком с их первой ссорой и первым недопониманием.
Уже в самолете, в небе, гладя уснувшего Наги и поглядывая на ватную шапку снеговых облаков, Ю понимает, что все правильно. Это будет их первое с Камиджо общее Рождество и Новый Год, которые обязательно надо встречать вместе.
- А почему Саппоро? – Не удержавшись, он убирает с глаз вокалиста высветленную прядку волос, заводя ее за ухо. И смотрит с каким-то странным теплом в карие сияющие глаза.
- Снег. – Как-то неопределенно отзывается Камиджо, сжав руку Юичи в своей и украдкой поцеловав ладонь.

Пятнадцать. О педантизме.
В сценическом образе Жасмин – само великолепие, произведение искусства, не то куртизанка, не то богиня на той особенной тонкой грани кричащей безвкусицы и воплощенного совершенства. Камиджо сам себе не признается, что до сих пор иногда робеет, глядя на Юичи, и не может соотнести его такого с обычными, ничем не примечательными и далеко не совершенными людьми.
- Где?!
Голос басиста раздается как выстрел, впрочем, Юджи успел слегка привыкнуть. За последние двое суток этих выстрелов было уже предостаточно, и поэтому он, не отвлекаясь и даже не ведя ухом, продолжает заниматься своими делами.
- Юджи Камиджо, ты что, не слышишь?! – Жасмин появляется на пороге с видом воинственности на лице, круглой расческой в одной руке и лаком для волос в другой.
- Я тебя прекрасно слышу. – Сдержано улыбаясь в ответ и продолжая сметать пыль с полок и прочих поверхностей, отзывается вокалист, почему-то почувствовав, что сейчас прольется чья-то кровь, и возможно, его.
Быстрым шагом пересекая комнату, Ю замирает перед ним, отобрав метелку для пыли и выразительно постучав пластиковой ручкой по полировке.
- Где мой фен? Где мои расчески? Где шампунь Нагои? Где всё?! Я смог найти только это, - басист красноречиво трясет руками в воздухе, - и сетки со всеми своими шиньонами. Где все остальное, куда ты всё сложил?! Юджи, я же просил не начинать убирать что-то без меня, где теперь всё это искать, ты же сам наверняка забыл, куда сунул, а у тебя не квартира, а лабиринт Минотавра с кучей ящичков, полочек, кладовочек, и…
Замолкнув на полуслове, Ю растеряно хлопает ресницами, глядя как Камиджо, посмеиваясь, садится на корточки и открывает нижний ящик тумбочки, с которой как раз только что смахивал пыль. Там, в идеальном порядке, от мелкой расчески в тонкий зубчик до щетки, лежат все его вещи, рядом покоится фен вместе со всеми насадками и несколько муссов и пенок одной фирмы.
- А где шампунь Нагои? – Помолчав и все-таки выдавив из себя, бурчит Юичи, бросив метелку на тумбочку и изо всех сил сохраняя оскорбленный вид. То, что Камиджо педантичный просто до безумия он, в общем-то, и так знал, но одно дело знать, а другое - вот так внезапно столкнуться на практике.
- В ванной. Стоит отдельно, там же где его щетка, на самом верху.
Тут уж возражать совершенно нечего, и пока Ю судорожно соображает, что еще поставить в вину, Юджи внимательно наблюдает за ним, вернувшись к приведению квартиры в порядок, медленно, упорно, и методично избавляясь от тонкого слоя осевшей двухдневной пыли, которую, по мнению басиста, можно было бы пока и не трогать. Его вообще поразил и почти шокировал тот факт, что, несмотря на наличие приходящей домработницы, блистательный Юджи Камиджо с какой-то истерией порой мечется по дому, прибирая всё и доводя до блеска. Иногда Ю даже кажется, что в глазах Юджи в такие моменты маниакально горит что-то вроде «Грязь, везде, убрать, срочно убрать!», и приходит к выводу что это либо мания, либо отголоски воспитания, которые совершенно ничем из него не выбьешь.
Бредя из комнаты на выход, Ю даже не сразу замечает на волне своей задумчивости, что вокалист забил свой бзик на почве чистоты и неслышно зашел ему за спину. Опомнился Жасмин только тогда, когда Камиджо, мягко сцапав, обнимает его за талию и не дает двигаться, что-то говорить и даже думать. Постояв минутку совершенно спокойно, Ю тихо сдается, откинув голову Юджи на плечо и мягко сжав его запястья.
- Никогда больше не смей перекладывать мои вещи.
- Хорошо.
По шее скользит дрожащее горячее дыхание, Юичи еле сдерживается, заставляя себя спокойно дышать.
- И не делай так.
- Ладно.
Его уха касаются теплые губы, хочется расслабиться совсем и раствориться до конца в этих руках.
- Раз уж я согласился переехать к тебе, придется как-то совмещать твою страсть к педантизму и мой любимый творческий беспорядок. Пусти. Ну, Юджи, отпусти уже меня!..
Камиджо смеется, и отпускать даже не думает. Нет, конечно, что говорить – в сценическом образе Жасмин само великолепие, глядя на него, хочется зажмуриться, потому что не бывает на свете такой буйной, распутно-изнеженной красоты. Но как ни крути, Камиджо любит его и в растянутом свитере, в джинсах, висящих на худых бедрах, с кое-как завязанными в хвост волосами, с тягой к бардаку, и с громким лаем носящейся из комнаты в комнату собакой.
Шестнадцать. О мыслях.
Каждый город – своя особенная планета. Каждый континент – своя отдельная галактика. И там, где действуют одни правила, начисто неприменимы другие. Можно мечтать о других мирах можно до безумия хотеть там оказаться, но реальность часто не совпадает с радужными мечтаниями.
Ю чувствует себя немножко инопланетянином среди обилия незнакомой речи, другого, слишком поверхностного ритма жизни. В Америке всё будто бы не всерьез, играючи, бессмысленно.
- Западный Голливуд. Это государство в государстве, - Камиджо подслушивает его мысли, появляясь в номере из ниоткуда. Как всегда.
- Не нравится мне здесь, - басист отпускает штору, та с тихим шелестом закрывает окно от любопытных глаз. Обхватив себя руками, Жасмин молча кусает губы, не зная, как сказать, как сформулировать то, что вот уже несколько часов крутится на уровне невысказанных подсознательных мыслей.
Он знает, что Юджи уже успел договориться с Юки, и тот отправится ночевать в номер Теру или Хизаки. Они продолжают зачем-то соблюдать конспирацию, хотя даже в аэропортах, ожидая отправки своего рейса, или в автобусе между городами Японии, всегда держатся вместе. Рядом. Юичи нравится порой незаметно сжимать в пальцах рукав пиджака или рубашки Камиджо, так, чтобы тот не заметил. И сразу отпускать.
В типовом гостиничном номере выключен верхний свет, горит только ночник, и Ю неожиданно ловит себя на том, что вот таких номеров он помнит тысячи. И нет никакого отличия, в Токио они, в Саппоро, в Хельсинках, или в Лос-Анджелесе.
Чуть вздрогнув, почувствовав руки Камиджо вокруг своей талии, Жасмин как-то слишком покорно, почти безвольно откидывает голову ему на плечо, чувствуя в затылке тупую саднящую боль, болезненно жмурится, с трудом подавив тяжкий, сухой вздох.
- Что с тобой? – самый родной на свете шепот на ухо. За этот шепот без преувеличения можно умереть, и сердце на секунду замирает, с силой трепыхнувшись. Ю тихо хмыкает, в мыслях мелькает неуместно и глупо: «Влюбился. И правда влюбился».
- Я знаю, что ты хотел от Штатов не этого. Мы поедем в Нью-Йорк. С тобой. Только вдвоем. Хочешь?
Камиджо иногда кажется, что он властелин этого мира. Юичи думает об этом, и слабо улыбается, чуть помотав головой.
- А работа как же? Ребята без нас? Мы же не отдыхать сюда приехали.
- Знаешь, что самое главное в отношениях между людьми?
Юджи верен себе, вечно отвечает вопросом на вопрос. Жасмин снова пожимает плечами, уговаривая себя высвободиться из мягкой хватки любимых рук, чтобы сохранить какие-то жалкие остатки гордости, и не позволять читать себя как открытую книгу. Раньше, еще год, да даже полгода назад он так бы и сделал, но почему-то не теперь. Наверное, дело в том, что прежде, со всеми своими серьезными и не очень партнерами, он никогда не чувствовал восхитительную слабость, глупое, почти женское желание раствориться в чужих руках, в теплых ладонях и контрастно ледяных пальцах. Их хочется греть дыханием.
- Не знаю, - наконец говорит он, затылком чуя, что Камиджо ждет ответ. А потом крепче сжимает его руку, потянув ближе к себе - невзначай раскрытой ладонью по животу и груди - и сердце при этом бьется все быстрее, а по коже, ощутимая даже сквозь одежду, проходит горячая волна мурашек. По очереди медленно целуя как всегда ледяные кончики пальцев Юджи, Ю больше ни о чем не думает. Даже о том, что ему так по-детски, так разочарованно-обидно не понравился Западный Голливуд.
- Главное – дарить счастье и радость. А для этого лучше всего исполнять заветные желания. А чтобы это сделать, в свою очередь, нужно уметь слышать чужие мысли.
Голос Камиджо звучит чуть хрипло и глухо, потому что он говорит это, низко опустив голову и уткнувшись губами в шею Ю. От этой обворожительной мягкой хрипотцы, мурашки становятся в миллион раз ощутимее. Жасмин все-таки изворачивается, выпутывается из плена объятий, и садится на подоконник, подтянув колено ближе у груди и обхватив руками.
- И как? Чужие мысли слышать? Как?..
Слегка цепляя штору кончиками пальцев, он отодвигает ткань ровно на пару сантиметров, выглядывая на улицу, уверенный, что вокалист так просто не сдастся. Но все равно вздрагивает, ощутив легкое прикосновение губ к своему виску, такое ласковое, невинное, и вместе с тем страшно интимное. Так целовать себя можно позволять только особым людям.
- Вот так, - Юджи целует его в висок еще раз, губами чувствуя чужую головную боль и чужие мысли, - теперь я знаю. Мы обязательно пойдем с тобой гулять по заснеженному Нью-Йорку. Зимой. Обещаю.
Ты настоящий сумасшедший, хочется сказать Ю, но он молчит, впервые в жизни молчит, когда так хочется говорить. И еще какую-нибудь чепуху, еще что-то о том, что самые прекрасные на свете глаза – карие, темные, будто бархатные, а в глубине незаметных зрачков душу потерять легче всего. Ему хочется поднять руки, обнять за шею, прижаться щекой к светлым, сладко пахнущим волосам, вдохнуть тот запах, которым пропитались наволочки подушек в его квартире.
- Сентиментальная чушь какая-то. А ты как всегда, и… Иди сюда.
Обрубив свои собственные грезы наяву, Жасмин резко тянет Камиджо на себя, цепко сжав в пальцах край его кофты, обнимает за талию, продолжая сидеть на подоконнике, и быстро кивает несколько раз, соглашаясь и со своими мыслями, и с каждым словом Юджи.
- Я обещаю… - повторяет вокалист еще раз, медленно перебирая каштановые прядки, садясь на подоконник рядом.
- Я запомнил, - отзывается Юичи, легко касаясь кончиками пальцев его спины между лопаток.
Семнадцать. О музыке.
Жасмин часто печалит то, что Камиджо крайне редко проявляет себя как музыкант, а если садится за рояль или синтезатор, то всегда в одиночестве. И каждый раз словно пугается, смущенно прекращая играть, когда замечает чей-то взгляд.
- Ты тогда соврал или нет? – спрашивает он, рассеяно поглаживая одной рукой уснувшего на его коленях Наги, и пристально смотрит на Юджи сквозь ресницы.
- Когда?
- Когда сказал, что стал вокалистом, потому что тебе хотелось стоять в центре сцены.
Камиджо смеется, и как всегда его смех и улыбка кажутся слишком европейскими, полными какого-то французского шарма. Хотя взяться такому совершенно неоткуда, он ведь не актер с полном значении этого слова, а те перевоплощения, на которые способен, дома совершенно неприменимы. Они просто ни к чему в такой вечер, как сегодня, когда на часах половина десятого, свет приглушен, а на низком столике у дивана стоит бутылка вина и два фужера.
- Я так и не смог заставить себя расслабиться, когда играю. Не думать о том, что на меня смотрят. Оценивают. И если я сделаю ошибку – все это сразу же заметят.
- Но ты ведь поешь. Это то же самое. На тебя так же смотрят.
- Нет, это другое.
Вокалист придвигается чуть ближе, осторожно забрав из рук Ю спящего песика, стараясь не разбудить. Нагоя едва слышно фыркает во сне, как и все собаки, тут же чувствуя чужие руки, но не просыпается, лишь дернув ушами. Камиджо уносит его в другую комнату, вернувшись спустя пару минут, и неожиданно усаживается у ног Юичи, прямо на ковер, потянувшись и взяв свой фужер.
- Тебе так удобно, да? – чуть удивленно приподнимает брови Жасмин, помедлив, коснувшись кончиками пальцев волос Юджи, убрав прядку ему за ухо.
- Вполне, - отвечает тот, какой-то на редкость сегодня задумчивый и погруженный в себя.
Они оба не любят яркий свет, и в квартире Камиджо теперь всегда полумрак, рассеянный самую малость слабым кремовым светом настольных ламп. Красное вино кажется почти черным в хрустальных фужерах, и бликует в идеально отточенных гранях. Обоим кажется, что время загустело и остановилось.
- Мой голос – часть меня. Любой музыкальный инструмент в моих руках остается всего лишь вещью, я не чувствую, что могу управлять им. А когда я пою, плохо или хорошо, это тоже я, так же, как мои руки или лицо, которое тоже может нравиться или не нравиться. Но я-то сам от этого отказаться и заменить чем-то другим не могу.
Вот и поражающее своей банальностью объяснение, думает Ю, невольно сползая на диване чуть ниже, а пальцы Камиджо легко скользят по его колену и выше, по бедру.
- Значит, это страх? – тихо спрашивает он, сделав пару глотков, чувствуя, как вино согревает и заставляет кровь сильнее прилить к щекам, быстрее биться сердце.
- Наверное. Я не знаю…
- Поиграй мне?
Жасмин сам до конца не понимает, что его подтолкнуло сейчас попросить Камиджо об этом. Может быть, просто такой вечер. А может быть, ему никогда не хватит смелости сказать вслух, что музыка Юджи так глубоко западает ему в душу, как никогда и ничья другая. Даже простые, незамысловатые мелодии.
Вокалист пару минут думает о чем-то, но лица его Ю не видит. Молча поднявшись на ноги и сев в другом конце комнаты за домашний синтезатор, Камиджо вдруг ловит себя на том, что пора бы купить рояль, или хотя бы фортепиано. Электронная музыка, конечно, совершенна, но именно в несовершенстве черно-белых клавиш из слоновой кости, в усеянной отпечатками пальцев полировке, в едва заметной фальши чуть расстроенных струн заключается истинная красота. Живая и настоящая.
Юичи отставляет бокал на столик, обняв подушку и забравшись с ногами на диван, прижавшись лбом к мягкой обивке. Слушает вкрадчивый, выпадающий полутоном минор, который на первый взгляд совсем неуместно звучит над вечерним Токио. Юджи не профессиональный пианист, но руки его будто созданы для рояля, неторопливо и уверенно выводя мелодию, от которой в горле появляется непонятный комок. Басист не знает, что это за мелодия, он не слышал ничего похожего ни в одной их песне, как и ни в одной песне Королевы. Может быть, в эту самую минуту, когда Камиджо знает, что его никто, кроме Ю, не видит, и он может позволить себе совершить ошибку, сфальшивить - в его голове рождается новая песня, на которую потом удачно лягут красивые, полные потрясающей внутренней красоты и гармонии слова.
Жасмин тихонько встает с дивана, неслышно, как кот, подходя к Юджи и наклоняясь, обхватив пальцами его плечи, слабо сжав. Мелодия на секунду смолкает, но тут же взлетает вновь, увереннее и выше, чем раньше.
- Я люблю тебя, - тихо выдыхает Ю, уткнувшись губами Камиджо в висок. И уже не слышит, что на этот раз музыка смолкла совсем, чувствуя только, как руки вокалиста обнимают его, усаживают к себе на колени.
Нет на свете ничего страшнее разомкнутых объятий. Юджи знает об этом, невольно крепче обняв Жасмин за талию, чувствуя вокруг шеи горячее кольцо его рук. И дает сам себе слово, что никогда по своей воле не отпустит его.

back