Сегодня был отличный вечер. Во всех отношениях отличный вечер, достойный того, чтобы запомнить его и внести в копилку приятных воспоминаний. И я был не одинок, впервые за все последнее время.
Хотя, наверное, не стоит так безусловно говорить, ведь быть среди людей еще не значит не быть одиноким. Наверное, мне просто не хотелось портить им праздник, и самое лучшее решение во имя этого – уйти на балкон, расположившись на одном из высоких стульев, глядя вниз. Зал весь в ярких брызгах жизни, в обрывках чужого веселья, но отчего-то мне совершенно не хочется сливаться с ним, отдавать ему себя. Сторонний наблюдатель – роль сегодня по мне.
Нет, мне нравится. Правда, нравится. Этот клуб, эти люди… друзья, пришедшие вместе со мной. Мне нравится быть здесь, хорошо выглядеть, ловить на себе чьи-то взгляды, болтать ни о чем с кем-то совсем не знакомым, просто потому что мы синхронно опираемся локтями на стальное ограждение, с интересом глядя в колыхающуюся толпу.
«Вы здесь в первый раз?»
И мне безумно хочется ответить «нет», хотя в этом клубе я действительно впервые.
Если честно, это отвратительное чувство, когда вроде бы выбрался отдыхать, вроде бы и живешь полной жизнью, вроде бы и счастлив, на своем месте, но вот именно тогда то ли из души, то ли из сердца поднимается что-то неприятное, но хорошо знакомое, и в лоб спрашивает: «Ну и что? Вот сидишь ты здесь, и что?». Какой-то провал, словно шагнул, не задумываясь, а там – обрыв. Даже чувствуется, как резко перехватывает дыхание.
А все потому что просто сегодня здесь нет тебя. Нет тебя со мной.
Где бы я ни был сегодня, куда бы не пошел – к стойке бара, в толпу, на балкон – все равно, я шестым чувством ощущаю, как все могло бы быть, если бы ты был сегодня здесь. Совершенно по-дурацки вспоминается тот вечер, около месяца назад, когда ты ввалился ко мне в квартиру сильно навеселе поздно вечером, после посещения этого же самого клуба. А я тогда не пошел с тобой. Мог бы, но почему-то не пошел.
Жалеть об упущенных возможностях. Когда-то ты сказал мне, что это глупо. Ну, что ж…
- Ну, как тебе тут? Нравится?
- Да, нравится. Даже очень.
- Все лучше, чем дома, правда?
- Конечно.
Знаешь, все-таки у меня еще остались друзья. И сейчас один из них радеет исключительно за то, чтобы я расслабился и прекратил думать. Тем более о таких вещах, о которых, думай - не думай, все равно останутся неизменными. Но ему не понять.
…Ты знаешь, я тут нашел недавно старые фотографии. Года три назад. Тогда у тебя было еще другое лицо, в нем даже осталось что-то детское. Банальнейшие джинсы, завязанные в хвост волосы, и глаза… Глаза – как две льдинки. Из тех, что уносит быстрым потоком весенний паводок.
Вся моя жизнь бесполезная череда мгновений. Какие-то ловлю, а какие-то пропускаю мимо. И живу от одного твоего звонка до другого. Интересно, это лечится, Химэ? Можно ли еще вылечить меня от болезни, от сладковатой на вкус лихорадки, названной твоим именем? Ах, да… Тебе не нравится, когда я зову тебя по имени. Предпочитаешь только нежно-неуловимое, почти невесомое «Химэ». Ну, что ж … если так хочешь.
Я пишу тебе каждый день, каждый вечер. Каждый вечер прошу тебя ответить мне, а ты – молчишь. Нет, я понимаю, конечно, что у тебя помимо меня есть масса других дел, что твоя Вселенная не носит название «Кайя», но… Но…
Я бы так хотел, чтобы носила.
Иногда не нужно никаких слов, чтобы я безоговорочно и искренне верил в невозможную мысль о том, что все-таки ты действительно любишь. Любишь меня. А иногда даже твои слова, сказанные мне открытым текстом, все равно не убеждают, все равно заставляют сомневаться.

Я никогда не любил пиво, предпочитая сладкие алкогольные напитки. Неровный заразительный ритм ударных, отдающийся вибрацией где-то чуть ниже грудной клетки, становится даже почти уже не слышен.
Столик, за которым мы сидим, сделан так забавно – внутри по всем четырем сторонам видны маленькие мелькающие лампочки, столешница из тонкого, идеально-прозрачного стекла. Смотрю на эти лампочки, и отчего-то вспоминается, что в два часа ночи фонари вдоль трассы у моего дома отключают. Разом все. И я жду, как ребенок ждет чуда, именно этого мига отключения разом всех желтых лампочек. Раз… и темнота.
Тут же лезут воспоминания, как в конце нашего последнего лета мы гуляли перед самым рассветом по этой же трассе, держась за руки. Ты шел по бордюре, раскинув руки, помнишь? Такие короткие, такие счастливые мгновения. Общие. И каждое мгновение – вечность.

- Без привязанностей жить гораздо легче.

Мне кажется, я слышу, как ты произносишь эти слова, вижу, как смыкаются твои губы, как слегка опущены веки и влажно поблескивают глаза. В такие минуты мне хочется спросить: «Ты что, всерьез?». И ведь знаю же, что да, что ты и в самом деле думаешь так. И даже спрашивать, любишь ли ты меня – глупо. А я все равно спрашиваю…
Конечно, ты не скажешь. Ты никогда не скажешь, если любишь, если и в самом деле я так нужен тебе. Ты же без привязанностей, ты же сам по себе.

- Химэ, а почему ты решил, что мечта умерла? Мы ведь еще живы.

В тебе два человека. Они похожи, как близнецы, и так же различны, вроде как посмотришь – одно лицо, а на самом деле… А на самом деле один из них еще ребенок, а второй слишком быстро повзрослел, и со свойственным этому цинизмом помыкает первым. Ты сам говоришь, что это похоже на подмену. Забываешь только добавить, что научиться контролировать сей процесс замены тебя настоящего на тебя искусственного не так уж сложно. Ты просто не хочешь.

- Я не хочу меняться. Не дождетесь.

И улыбка. Ты часто улыбаешься, но чувствуешь ли при этом радость? Или печаль? Боль? Любовь или нежность? Иногда мне думается, что ничего ты не чувствуешь, именно потому что когда-то на этом перегорел.

Солнечное регги сменяется блюзом, а я почти не фиксирую этого, по-прежнему глядя вниз, в разноцветную толпу, следя взглядом за причудливо изгибающимся неоново-зеленым лучом прожектора на стене. Странно так услышать после тяжести, которая в таком количестве даже неприятна, что-то мягкое и благозвучное. Хочется закрыть глаза и откинуть голову, положить ее на твое плечо. Единственно-невозможное желание.

- Я такой прелестный! Просто класс! Правда же?
- И главное, скромный…

Никогда не говорил тебе этого, дабы не подкреплять твой и так не знающий границ хотя пока еще здоровый нарциссизм, но да… Да, да, да, да, черт побери, ты кажешься мне самым красивым на свете. Или не кажешься, нет, ты и есть самый красивый на свете. Поэтому порой мне непонятно, что тебе может быть нужно от такого кошмара, как я.

- Кажется, у тебя проблемы с самооценкой.

Не только с самооценкой, Химэ, у меня вообще проблем много, в себе, вокруг себя. И вот вопрос, нужны ли тебе эти мои проблемы? Кто я такой, чтобы навязывать тебе свою жизнь? Как-то раз, помнится, ты уже вмешался, и вмешался серьезно, после чего, следуя какому-то восточному учению, ты до конца жизни обязан был нести за меня ответственность. Потому что мы в ответе за тех, кого приручили, но эта фраза уже из детской книжки одного французского писателя. Тебе ведь нравилась эта сказка, да? Я знаю, что да, у тебя даже экземпляр ее был. Только почему-то Маленьким Принцем ты быть не захотел, а может, не сумел.
А может – обманул меня, прикинувшись равнодушным пофигистом. И на самом деле ты волнуешься, переживаешь за меня, никак это не показывая? Вчера я получил подтверждение своих догадок, но, боже мой, ты сейчас слишком далеко, чтобы я ловил тебя на признаниях.

Все-таки я не прав. Ты здесь, со мной – в мыслях и воспоминаниях, не оставляешь меня ни на минуту. И знаешь, я бы совсем не удивился, если бы вдруг сейчас заприметил тебя в толпе. Может, я поэтому так пристально весь вечер вглядываюсь в лица, потому что отчаянно необходимо увидеть здесь твое лицо? Как бы фантастично это не звучало, мне мерещится, будто твои глаза следят за мной, за каждым движением. Нет, это не мешает расслабляться, просто… непривычно.
Все чаще, даже сейчас, в эту самую секунду, в памяти мелькают обрывки последнего лета. Такие неоднозначные. Было слишком много всего, чтобы уместить это в три месяца, слишком много, чтобы говорить об этом вслух.
К примеру, была ночь, когда я бежал, точно зверь гонимый к месту последнего пристанища, где меня могут принять. Вообще к единственному человеку, который мог бы принять меня – к тебе.
Был день, когда ты уезжал. Когда ты так быстро исчез в дорожной пыли, а я остался один в раскаленном асфальтовом городе, ждать.
Были дни-ночи-вечера совершенно стертые в одни длинные-предлинные сутки. Ложиться спать в восемь вечера, просыпаться в двенадцать, и уходить от мира. А утром – все по новой, новый рабочий день до восьми вечера. И так, пока ты, наконец, не вернулся… В город, в родной дом, и ко мне. Мне бы хотелось верить, что и ко мне тоже.
Потом были ночи, когда мы гуляли до утра, словно влюбленные подростки. И именно тогда ходили по трассе ночью, ходили просто по улицам, пили сладкие цветные коктейли, сидели на парапетах набережной, бросая в реку камешки… И молчали. Господи, какое это счастье – молчать вместе.
Твои откровенные слезы, твои слова, больно ранящие в самое сердце. Только я не задумывался о том, что ты ранишь не просто так, что ведь прежде и я тебя ранил, но на волне врожденного эгоизма просто не замечал. И ты отдалялся и привязывал меня к себе одновременно, с какой-то даже детской жестокостью. Просто чтобы посмотреть, что будет.
И привязал.
А я как-то раз дернулся, пометался туда-сюда, но поздно. Связан. Да так, что не распутаешься. Распутать мог бы, наверное, только ты, но тебя снова рядом не было, а у меня кипела своя жизнь, бурлила, мешала и несла меня в каком-то потоке, когда даже некогда было думать.
Уходишь и возвращаешься, возвращаешься и уходишь. Уезжаешь и приезжаешь. И бесконечные дни ожидания, бесконечные поезда-поезда-поезда… Я уже счет им потерял. Я потерял счет, сколько раз оставался на перроне, а ты уезжал в ночь. О чем ты тогда думал? О ком? Каково тебе было? Я не узнаю этого никогда.
Знаешь, я как-то раз по глупости и опрометчивости признал одного человека своим Богом. И сказал ему об этом. Да, еще надо бы добавить, что я любил его, как только может это делать человек, отчаянно желающий любить и быть любимым. А он обманул меня. Он меня оставил, прежде чем дал понять, что чудес на свете не бывает. Теперь все идет по кругу. Я снова выбираю себе Бога, и говорю об этом. Тебе. Только ты честнее, ты открыто говоришь мне все в глаза, и будешь говорить впредь. Однако теперь я уже не знаю, что лучше – горькая правда или сладкая ложь. От тебя я предпочел бы ложь, но беда в том, что лгать ты не умеешь… Да и не станешь.
А потом та ночь… Ты помнишь ту ночь? Когда мы оба были безобразно пьяны, когда твои пальцы бродили по моей коже, будоража сознание, легко смыкались на предплечьях, или когда уже мои ногти выписывали узоры на твоей обнаженной спине – ты смеялся, ты боялся щекотки. И ничего более. Только твои слова – такие обидные, колкие, как остро заточенные ножи. Господи, как мне больно было… Ты не представляешь себе, как мне было больно, до обиды и слез хотелось крикнуть тебе в лицо, что все не так, что я не такой, что я хочу быть тебе нужным. Что я тебя… Я…
В комнате горел светильник, пропуская вверх свет из-под абажура, царил полумрак, как и сейчас, здесь. Но там он был мягкий, даже какой-то интимный, а тут, в этом истеричном мелькании сумрак неокончательный, вселяющий смутную тревогу. Впрочем, может, кого-то он как раз побуждает веселиться. Но тогда…. Тогда музыка играла тихо-тихо, парила на два сантиметра от пола, и пальцы мои путались в твоих волосах. Светлых… Мягких и так сладко пахнущих светлых волосах, что хотелось нагнуться и зарыться в них лицом. Ночь под одним одеялом, когда мне мешала спать затыкающая горло нежность и количество выпитого накануне алкоголя. Химэ, ты знаешь, я ведь совсем не умею пить… Наутро, сколько бы не выпил, всегда убийственно трещит голова, сил нет, свет в глазах дрожит. Вот и в то утро, я проснулся от страшной жары, чувствуя, что тело мое слишком безвольное и слишком ватное, чтобы собраться и уйти сейчас же. Ты сидел рядом и опять писал что-то, склонив голову, и волосы вновь прятали от меня твое по-утреннему прекрасное лицо.

- Что ты делаешь?
- Да есть тут одно дело…

Я так хотел, чтобы ты пошутил, посмеялся беззлобно надо мной, улыбнулся. Но вместо этого ты опять отвернулся, а я закрыл глаза, проклиная невыносимо болящую голову. Позже ты говорил мне, что в ту ночь не хотел думать ни о чем, а просто расслабиться и пить, распластаться по кровати, смотреть в потолок. А еще сказал, что не помнишь. Я тебе не верю. И улыбаюсь сейчас, думая об этом. Я, наверное, наивный…

- Эй?
Оборачиваюсь, понимая, что рок-программа на сегодня уже, судя по всему, закончена. На ночь мне бы не хотелось оставаться, все-таки слишком велик соблазн потом долго грызть себя за невозможные глупости.
- Домой? – собираю в сумку телефон и ключи, непонятно зачем проболтавшиеся весь вечер в заднем кармане джинс.
- Ага… Тебе понравилось? Правда, понравилось?
- Лучше не бывает.
Улыбнувшись, обнимаю своих друзей – старых и новых – за плечи, подумывая о том, что после сегодняшнего вечера в записной книжке телефона появилось около десятка новых номеров. А вдруг, и в самом деле, пригодятся?
За окном мелькает заснеженный ночной город. Битый час в пробке, но сейчас потеря времени не кажется мне кощунственной. В конце-концов, я всегда могу подумать о тебе. Горький, невеселый смешок. Химэ. Ты рядом, словно Бог, и так же далеко. А еще я не в ладах с логикой, потому что мысли внезапно перескакивают, а проклятое образное воображение тут же угодливо подсовывает лихой сюжетец: лето и Ты.
Ты и Лето.
Я вижу тебя в чем-то светлом, летящем, в каких-то таких одеждах, где ты и легок, и весом, и виден мне во всей красе, и предательски скрыт за облаком летящей сверкающей ткани. Шелк или креп? Французский лен? Трикотаж? Что это за ткань, я не пойму, вижу только что она солнечно-золотого цвета, светлого, как солнце. А ведь прежде ты мне всегда напоминал вечер после грозы, когда листва влажно поблескивает, в капельках росы прячутся бриллианты. Эти драгоценные камни имеют одно свойство – они порой так часто мерцают в твоих глазах, словно кто-то сумасшедший собрал все звезды с неба и поселил их туда.
- Знаешь, я, наверное, пройдусь…
- С ума сошел? Ты соображаешь, сколько тут топать?
- Красиво сегодня. Приду домой – позвоню.
Выходя из машины, из тепла на незаметный, совсем комфортный морозец, оставляю за собой недоуменный взгляд и легкую снисходительность. «Пусть прогуляется… Ему это нужно».

Понять бы мне, Химэ, почему всегда и все мои мысли, какой бы изначально поворот они не принимали, неизбежно возвращаются к тебе. И ведь я же ничего не требую у тебя, так почему ты считаешь меня ребенком, никак не желающим жить самостоятельно, ни от кого не завися? Неужели это так плохо – чувствовать привязанность к кому-то? К тебе? Не переношу, когда ты принимаешься цинично ругать себя, приписывая качества, совсем тебе не свойственные. Я же знаю, знаю, какой ты на самом деле.
Может, в этом и есть причина… И такое твое поведение – просто единственная защита от мира? Если так, то мне не пробиться через нее, но попытаться я могу…
Вперед и вверх. По линии. В медленно-неуловимо сужающуюся перспективу. Интересно, ты замечал, что линии трамвайных путей похожи на стальные иголки, аккуратно вшитые в снежное полотно? Мне всегда было интересно, кто их чистит… Или рельсы в чистке не нуждаются?
Нет, я вовсе не очередной самоубийца, не сбрендивший, ушедший от мира хикикомори, не жертвенный камикадзе. Просто тротуар замело, и поэтому приходится прокладывать себе путь по единственной возможной плоскости. А по встречной линии с шумом пробегает трамвай, врываясь в сознание истеричным визжанием и звоном. А я иду, глядя в небо. В ушах – наушники. В них – ты.
У тебя есть свои собственные звуки, они божественны. Они пронизаны светом, а на твоих фото я усматриваю черты всех рафаэлевских мадонн. Странно. Когда я слушаю твою Афродиту, на душе становится так легко и светло, словно и в самом деле снисходит какое-то Откровение. Химэ, слышишь? Ты слышишь меня?
Кутаюсь в шарф, в густой теплый мех воротника, стараясь согреться, прогнать непонятно откуда взявшийся озноб. По правую сторону от рельс грохочут потоки машин, и кажется, будто они никогда не останавливаются, смазываясь боковым зрением в одну неровную, мерцающую разноцветными огоньками полосу.

back