Глава 1



Kamijo

"Почему ты лжешь мне? Ты ведь можешь просто взять и сказать правду?.."
Господи. Сколько уже раз одно и то же. Сколько раз я это слышал и сколько услышу еще. Просто потому что ты не веришь мне и никогда не верил. Потому что, наверное, так и выглядит начало конца.
Хотя, по совести, начало было положено гораздо раньше. Я ненавижу октябрь, это самый плохой для меня месяц, самый мучительный и самый подавляющий.
Черт знает, почему я именно сейчас об этом думаю. Тоже мне, нашел время, половина второго ночи, вставать в семь. Ты, разумеется, давно спишь, это ясно хотя бы потому, что я не слышу твоих шагов туда-сюда по спальне, а из-за двери уже не так сильно тянет сигаретным дымом. Ты еще три года назад начал игнорировать мои просьбы не курить в квартире, а теперь уже запах "Салем" въелся в каждую вещь и в нас обоих.
Знаешь, что я сделал ради тебя? Я бросил ради тебя весь мир, всех друзей, просто потому что они не понимали, как я могу жить с таким человеком, как ты. А кое-кто ревновал даже, безуспешно пытаясь доказать, что ты меня портишь, а я и без тебя способен стоять на ногах. Но что толку от этих доказательств… Я это и так знал. А еще знал, что без тебя просто не смогу жить, как бы дешево не звучало. Я не смогу, я умру, медленно и постепенно, однако, как знать, не убьешь ли ты меня быстрее, потому что и так каждый день убиваешь, отравляешь по частям душу, мучаешь, пускай и не так, как мучил я тебя. Но мне тоже свойственна ревность. Ты говоришь, что я для тебя единственный, и ты любил только меня – я этому не верю. Не верю уже, и все. И может, именно поэтому я раз за разом начинаю тебе "мстить", изводить жалким подобием истерик, пытаясь задеть хотя бы так твою душу, хотя бы в этом еще докопаться до каких-то твоих чувств ко мне.
Мне кажется, что все погасло, износилось, стерлось. Ты уже даже не замечаешь, что прошло девять лет, что мои эксцентричные истерики себя просто изжили, уступив место глубокой печали и странной меланхолии. Ты не видишь этого, относишься так же, как раньше. И мало помалу я уже и сам начинаю от этого уставать.
Настенные часы громко тикают. В кухне мертвая тишина, за стеклопакетами не слышно даже шума редких проезжающих машин, только фары бросают отсветы на стены. Я закуриваю черт знает какую за ночь сигарету, едва успев раздавить предыдущий окурок в пепельнице, похожей на ежика, и вдруг вспоминаю одну из ночей в отеле, незадолго до того, как мы стали жить вместе. Это было так давно, и столько всего случилось после, что воскресить те чувства я уже не могу, помню только, что тогда это было очень важно. Твой запах. Тепло твоего тела. Даже твоя грубость в мой адрес не убивала, как убивает сейчас.
Что это такое – смертельно устать? Ведь даже лошади, идущие по кругу, не устают, они просто привыкают, и ходят потом так всю жизнь, потому что иной жизни не знают. Но я знаю. Короткие всполохи воспоминаний, несколько месяцев, которые даже в год не сложить, жизни без тебя – осень и весна в Австрии, и оглушительно сумасшедшие одиннадцать месяцев в разных городах Японии. В первый раз я думал, что не выдержу. Во второй внезапно остановился, огляделся и позорно сбежал от того, что окружало. В первый раз результатом нашего расставания стал "Scream Vampire", во второй – "Cat walk"…
Вздрогнув и зажмурившись от ярко вспыхнувшего света над моей головой, я чуть оборачиваюсь, равнодушно ткнув недокуренную сигарету в пепельницу.
- Ты снова хочешь себя до истощения довести? Спать иди.
Сухой, неокрашенный голос. Я не верю, что ты – тот самый человек, который ворошил мои волосы и говорил, как не хочет, чтобы мне было плохо. Я уже почти забыл, как ты говорил это, но ключевое "почти" не дает покоя.
Девять лет назад я бы ответил, что уже иду. Семь лет назад я бы сказал, что пойду только вместе с тобой. Пять лет назад я бы велел тебе отвязаться. Год назад я бы пожал плечами.
Сейчас я просто молча ухожу в спальню и забираюсь под одеяло, уткнувшись носом в подушку, которая пахнет твоими волосами. От этого я вряд ли смогу отвыкнуть, так же, как от привычки кусать губы. Ты уверен, что я все такой же эмоциональный и впечатлительный, немало не стесняющийся того, что мужчины не плачут. Я действительно не стеснялся, но последний раз мутно поплыло перед моими глазами где-то год или два назад. И с тех пор – ни разу.
Может, я просто перестал тебя любить? Нет, это невозможно. Я просто завис, как компьютер, и с этим надо что-то делать – либо срочно покупать новый, либо ремонтировать старый. А что делать, если денег нет, и причина поломки не известна?
Мы поменялись местами, и теперь в кухне сидишь ты, а я лежу в нашей спальне, тупо таращась в потолок, и понимаю, что у меня нет никаких эмоций. И то, что завтра у нас важный концерт с записью, не значит ничего.
Что стало с Королевой, Маю? Что стало со мной… И что стало с нами? Я устал искать ответ на этот вопрос. Может быть, Королева просто состарилась и вот-вот умрет, а наследника нет, и она понимает это, видя, как начинается борьба за трон, интриги, тайны, зреющие перевороты. Ей хочется крикнуть "Эй, я еще жива!", но сил нет даже на легкий шепот.
Когда ты последний раз целовал меня? Когда последний раз обнимал просто так? Когда мы последний раз занимались любовью? Я не уверен, что ты помнишь, потому что уже даже сам не могу точно вспомнить. Мне даже кажется, что никогда.
…Ты возвращаешься, по-видимому, решив, что я уснул, и теперь тебе ничего не угрожает. Но я не сплю, правда, старательно притворяясь спящим, слыша, как ты ходишь по комнате, выключаешь свет, ложишься рядом, не коснувшись меня, под свое одеяло. И сердце печально ухает в какую-то непонятную глубину, к горлу подступает ком, который я сглатываю, медленно переводя дыхание и открывая глаза.
- Прекрати реветь, Юджи. И спи. – Твой голос звучит глухо, видимо, отвернувшись от меня, ты уткнулся в подушку.
- Я и не собирался.
- Спать? Или реветь?
Это невыносимо. Не. Вы. Но. Си. Мо. Нельзя вынести. Прости меня.
Я встаю, резко откинув одеяло, подхожу к шкафу, вытаскивая джинсы и футболку, быстро натянув на себя и вдруг услышав стук капель дождя по подоконнику. Ко всему в придачу еще и дождь пошел.
- И куда собрался?
Свет ты не включил, но летом светает рано, и ночной мрак уже разгоняется едва заметными рассветными сумерками, льющимися в окно.
- Куда собрался, я тебя спрашиваю?
- Туда, где видят, что я существую.
- Камиджо, ради бога, прекрати… Ну, сил нет уже никаких. Заканчивай цирк и ложись, спать осталось всего ничего.
Ты не веришь, а я усмехаюсь. Между тем, это ведь уже не первая ночь, когда я вот так ухожу.
Ты все-таки идешь за мной следом в прихожую, внимательно следишь, как я обуваюсь.
- Я сказал, в ночь перед концертом я тебя никуда не пущу.
- Что, боишься на неустойку влететь за сорванный концерт? Расслабься, я приеду…
- Сука. Ты оглох!?
В плечо впиваются твои пальцы, ты с силой дергаешь меня, заставляя встать. И толкаешь в комнату, резко хлопнув стеклянные двери зала так, что закладывает уши.
- Маю, остановись. – Мне уже даже не страшно и не больно. Я просто устал от этого.
А ты на удивление молчишь, сжимая кулаки, глядя на меня в упор. И знаешь, пощечины или удара под дых я ждал от тебя больше, чем вот этого неожиданного, жадного до боли поцелуя, какого-то звериного и опасного. Мой затылок встречается со стеной, в глазах темнеет, но заледеневшее сердце рвется из груди, бешено колотясь, разрывая заковавшую его ледяную корку. Ты так давно меня не целовал, что я никак не могу освоиться, придти в себя, и успеваю только крепко обхватить тебя обеими руками за шею.
- Так я яснее выражаюсь? Ложись спать, идиот. – Ты не улыбаешься, но я даже в темноте вижу, что твои глаза блестят так, как блестели девять лет назад.
Короткий всплеск чувственности, и я уже сбит на землю, повержен, на какое-то время забыв обо всем. Но что-то подсказывает, что конец все равно неотвратим.
Хорошо, что я не успел еще позвонить Хизаки и снова напроситься к нему на ночь. Иначе пришлось бы сейчас объяснять слишком многое, а это не тот человек, с которым можно вот так. Я его едва знаю… И безумно рад, что о нем ничего не знаешь ты, Маю. Ты, сейчас снова целующий меня, на сей раз в шею, и мягко подталкивающий обратно в спальню.
Сколько еще мы будем вот так балансировать на краю?




Mayu

Когда-то давно, много лет назад я признался сам себе, что желаю тебя, хочу твое тело. Потом осознал, что не все так просто – это было не просто стремление обладать, а обладать безраздельно, забирая тебя без остатка. И только много позже пришло понимание, что я люблю тебя. Тогда я испугался по-настоящему.
Никто не даст определение понятию "любовь", но абсолютно всем известно, что идет оно всегда со словом "навсегда". Страшное слово, от которого веет безысходностью и осознанием, что теперь ничего не изменишь – навсегда вместе, и никогда не быть свободным.
Истинная любовь приходит к человеку раз в жизни, а все остальные чувства лишь подобие, тени, безрезультатные попытки повторить.
Все бы ничего, ведь многие счастливы друг с другом, привыкают, приспосабливаются, но в моем случае хуже всего было то, что полюбить угораздило тебя. Лживую истеричку, взбалмошную, часто невменяемую, самовлюбленную девицу в мужском теле. И это, к слову, вообще отдельная история под названием "однополые отношения, и как к ним относятся в обществе".
Любить тебя оказалось трудно, иногда невыносимо. Любовь к тебе не приносит ни радости, ни удовлетворения, ни, тем более, счастья. Но не любить невозможно, как это ни парадоксально, и я только горько смеюсь про себя, отвечая отрицательно на поставленные самим себе вопросы: "ты хотел бы никогда его не встретить?", "ты хотел бы быть с кем-то другим?", "ты хочешь, чтобы все прекратилось?".
Нет. Конечно, нет. Безусловно – нет. И пусть это мучение, с большой натяжкой именуемое отношениями, тянется из года в год, если бы мне предложили выбрать любого человека, какую угодно любовь в этом мире, я бы снова попросил только тебя одного.
…Сейчас, обнимая обеими руками подушку, я перебираю в памяти все наши размолвки и скандалы. Их несчетное количество, а вот солнечных дней было так мало. Но почему-то я снова думаю о том, что даже самые худшие минуты с тобой не променяю на часы счастья с кем-то иным.
Это ненормально и нездорово раствориться в другом человеке, но я уже не представляю себя без тебя. От этих мыслей больно, я понимаю, что уже ничего не исправишь, и что скоро, очень скоро все закончится. Печально от того, что сколько бы не уходил, доведенный тобой, я всегда возвращаюсь. Горько от мысли, что если уйдешь ты, то уже насовсем. А ты ведь сделаешь это, я знаю, ты уже уходишь, медленно, но верно. И только снова тихое "навсегда" шепчет о том, что и тебе не стать свободным.
Так хочется обнять тебя, еще больше – чтобы обнял ты, преодолев несколько разделяющих нас сантиметров. И что-то щемит в сердце от мыслей, воспоминаний, от твоей физической близости и при этом недостижимости, когда ты вроде бы рядом, но не со мной. Но вопреки чувствам, которые я старательно подавляю, вырываются грубые ехидные слова.
Ты снова психуешь, но неожиданно я не чувствую злости. Будь я более эмоциональным человеком, хотя бы наполовину таким, как ты, переломал бы всю мебель в доме еще два часа назад. И лишь понимая, что ты намылился свалить куда-то среди ночи, в душе поднимается волна ревности. Куда ты, черт возьми, собрался? Куда тебя несет постоянно? Или правильней сказать – к кому?
Ни за что не показывать своих эмоций, чтобы ты не увидел, не дай бог, этот страх от понимания, что в один прекрасный день, рванув вот так на выход, ты уже не вернешься. Липкий страх от вопроса, что я буду после этого делать, кем заполнять длинные серые дни одиночества.
Поэтому я преувеличенно медленно иду за тобой, наблюдая, как ты, присев, обуваешься. И перед глазами подобная картина, как ты в истерике уже уходил из дома и точно также собирался, старательно не глядя на меня. Только тогда у тебя были потрясающие длинные волосы, спадавшие на лицо изумительным золотистым водопадом, а я, не удержавшись, протянул руку, запуская пальцы в шелковистые пряди, заставляя посмотреть на меня.
"Ну и куда ты пойдешь? Один. Ночью".
"Не трогай меня, Маю. Я не могу здесь больше находиться".
"Тогда я пойду с тобой".
А потом была долгая ночь безумного секса, неудержимая страсть, эйфория, зашкаливающее восхищение. И утро с кофе и сигаретами, когда обнаружилось, что в холодильнике ничего нет, но на это было, мягко говоря, плевать.
Что изменилось, Юджи? Почему теперь мы не можем также одной улыбкой, одним поцелуем сгладить очередную глупую и по большому счету беспричинную обиду? Почему ни ты, ни я не делаем шаг навстречу, разбегаясь по своим углам?
Я физически ощущаю горечь во рту, сглатываю и зажмуриваюсь на секунду. Это все неправильно, нельзя так, нельзя отпускать, но как удержать тебя, я не знаю. Механизм запущен, и уже идет обратный отсчет. Я словно вижу песочные часы, в верхней части которых почти не осталось песчинок. Наше время, история под названием "мы" подходит к концу, но пока осталось хоть немного, я не позволю тебе вот так уйти.
Сам не знаю, для кого этот поцелуй оказался более неожиданным. Секунду назад мне хотелось вцепиться в тебя и вытрясти признание, куда ты, мать твою, шляешься по ночам. Но вот ты прижимаешься ко мне, целуя и отвечая на мой порыв. Ты всегда отвечал, никогда не отталкивал, с самого первого раза. Мне дышать нечем и хочется задушить тебя в объятиях от подкатывающей нежности. А после ударить за то, что мучаешь меня постоянно, за всю боль, которую причиняешь изо дня в день.
Стоило начать, и остановиться уже невозможно. Есть что-то особенное в этой удивительной ласке, когда я, даже не целуя, а просто легко прикасаясь, скольжу губами по твоей шее, от мочки уха, до плеча и обратно. Это какой-то особенный вид близости: чувствовать твой запах, ощущать тепло, прислушиваясь к твоему сбившемуся дыханию. И уговаривать себя, что все будет хорошо, не может не быть.
- Ну что, не передумал уходить?
- Не передумал. Сейчас разберусь с тобой и пойду.
И я невольно улыбаюсь, прижимая тебя сильнее и вновь целуя.
Ты очень изменился, Юджи. Блеск и глянец, ложь и самодурство – вот что я вижу, глядя на тебя. А тот светлый ангел, которого я рассмотрел много лет назад, почти не узнаваем за оболочкой из твоих приторных улыбок, фальшивых обид, измен и лжи. Иногда мне даже кажется, что я ошибся, что мне привиделся ты настоящий, что я выдумал тебя, поверил и полюбил плод своего воображения. Но в минуты, когда твое дыхание так близко, слышно, как бьется сердце, и сам ты неуместно серьезно вглядываешься в мои глаза, я понимаю – нет, не выдумал.


* * *

Ты держишь меня в своих объятиях, даже когда мы вместе ложимся досыпать эти несчастные несколько часов. А утром все будет по новой. Я думаю об этом, уткнувшись тебе в шею, впервые за несколько месяцев чувствуя, что твое дыхание раз за разом сбивается. Мы словно отвыкли друг от друга, но стоит только соприкоснуться, и снова в мгновение ока вспыхивает тот пожар, тот бешеный накал чувств, который был на протяжении почти десяти лет.
- Маю…
- Спи.
- Ты любишь меня?
Твое сердце стучит чуть чаще положенного, я кладу ладонь на твою грудь и чувствую его удары, невольно вздрогнув, когда ты накрываешь мою ладонь своей, но не убираешь ее, лишь сильней сжав запястье. И молчишь, упрямо поджав губы. Я знаю, Маю… Я все знаю, что ты дал себе зарок не говорить мне больше никогда о том, как ты меня любишь и том, как я тебе нужен. Потому что просто устал постоянно повторять и убеждать меня в этом. Это все верно и правильно, но знал бы ты, как мне иногда просто до ломоты во всех костях хочется, чтобы ты хоть раз это сказал. Пускай безразлично, пускай мимолетно. Но сказал.
- Неужели тебе еще нужны какие-то слова? И нет, это не вопрос. Я кажется велел тебе спать.
Это даже не досада, это отголосок какой-то тупой боли во мне, того, что испытал, когда ты позвонил и сказал, что не можешь быть со мной, что вдвоем нереально тянуть группу. Тогда ты убил меня в первый раз.


Телефон все звонил и звонил. У вас было когда-нибудь чувство, что сейчас тот самый ключевой момент, и либо полное и стопроцентное "да", либо идейный крах? И третьего не дано.
Два дня назад в это же самое время я разбудил тебя, поцеловав за ухом и поздравив с днем рождения. Всего два дня, а такое чувство, что несколько лет прошло.
Вчера вечером я отбирал и просматривал вещи в поездку, а ты вернулся на час раньше и, увидев это, не дав мне и слова сказать, ушел.
Но я ведь правда не мог сказать тебе, не мог выдать чужую тайну, предать просьбу друга. Лучшего, между прочим, друга. Но разве тебе объяснишь.
- Я тебя слушаю… - Прижав трубку к уху, машинально поглаживаю пластик, закрыв глаза и чувствуя колоссальное напряжение. – Маю.
- Я не могу. И не хочу. Вдвоем у нас ничего не выйдет, пойми. Тем более, ты уезжаешь.
- Выйдет. Если мы будем вместе, все получится. Маю, пожалуйста, не оставляй меня…
- Ты уезжаешь. – Нажим. Гадкий, собственнический, выходящий из-под контроля нажим.
- В Австрии тоже можно делать качественную музыку, тем более самолеты…
- Ты уезжаешь с ним.
Меня прошибает холодный пот, пальцы деревенеют. Хорошо, что рядом стена, на которую можно опереться. Потому что ты несешь сейчас какой-то бред.
- Он мой друг. Я должен ему помочь.
- Ты должен быть там, где ты нужнее.
- Я ему нужен!
- А мне?.. Мне не нужен, думаешь?..
- Приезжай, нам надо нормально поговорить.
- Нормально мы с тобой никогда не разговаривали. И говорить тут не о чем.
Мне кажется, что сейчас ты скажешь эти самые финальные роковые слова, которые воткнутся в меня как ножи. Только не в спину, а прямо под сердце, ты сделаешь это так, чтобы я видел, но без единого шанса для меня уклониться.
- Эмиру уходит. Мачи уезжает. Ты едешь за ним черти на сколько… И что это будет? Мне ждать тебя или ехать с тобой?
- Со мной…
- А если я не хочу быть при тебе просто бесплатным приложением?
Говорить действительно не о чем – ты уже все решил. Это слышно по голосу. Перед глазами как-то странно плывет, и фигура спящего на диване Мачи кажется какой-то размытой. Я нарочно думаю об отстраненных вещах, таких как тот факт, что драммер спит одетым – как пришел, так и лег, предварительно опустошив запасы спиртного в доме. А я действительно не могу тебе сказать, потому что он просил. Просто по-человечески просил.
Слезы сейчас - это пошло и дешево. Кажется, этот эпизод мы уже проходили. Но сейчас это вдвойне пошло и дешево, потому что сижу я в твоем свитере, неосознанно натягивая рукава на кисти, сжав пальцы свободной руки на своем предплечье.
- Я люблю тебя. – Совсем тихо и совсем сухо. Я не знаю, что сказать еще.
- Тогда останься со мной.
- Не могу.
- Значит, я ухожу. Из группы и от тебя.
Чертовы короткие гудки, кто их придумал? Так недолго и крышей поехать, мне кажется, что это уже медленно происходит. Садясь в кресло и сжав в руках трубку, я смотрю в одну точку, а в голове ни одной мысли, кроме оглушительного звука тикающих в гостиной часов. Если бы только я мог остановить время, пойти к тебе, убедить, что ты не прав и понял все неверно. Но это бесполезно, невозможно переклеить битые стекла. А ты только что разбил – "нас", меня и нашу жизнь.


Ты со мной. Мы просто не смогли долго друг без друга, слишком плотно вросли, проникли, стали практически единым целым. Говорят, нельзя дважды войти в одну и ту же реку, и мы не входили, мы просто каждый раз искали новый берег. Но сейчас у меня ощущение, что наша река обмелела, хотя воды ее все так же несутся со скоростью, способной сбить и потащить по камням.
Небо светлеет, за окнами рассвет. Ты наконец-то уснул, на этот раз по-настоящему. Я слегка приподнимаюсь на локте, убирая за ухо прядку волос, и смотрю на тебя, силясь запомнить каждую твою черточку. Хотя, может, в этом и нет нужды, я и так никогда не забуду, какой ты, когда спишь.
Мы оба слишком сильно изменились, и оба не хотим это принять. Я чувствую, что ты готов закончить со сценой, но не со мной. А я, хоть и боюсь признаться себе до конца в этом, еще не готов уходить. И как знать, что будет дальше, но я уверен, что если встанет выбор, я выберу сцену. Потому что уйти сейчас – значит наступить на горло собственной песне и оборвать полет почти на самой вершине.
…Утро врывается в мое сознание в виде тебя, сдергивающего с меня одеяло. Ни тебе нежности, ни кофе в постель. Хотя с тебя станется и на голову вылить, для бодрости.
- Подъем. Тебе еще красоту наводить, точнее, круги под глазами убирать.
- Ты так говоришь, как будто я ночью неизвестно что делал… - Мое недовольное ворчание тебя, кажется, веселит. А попытки натянуть одеяло обратно встречают ироничное сопротивление.
Болит голова, я чувствую саднящую боль в затылке и вспоминаю свой ночной почти-уход и "мягкую" встречу головой о стену. Да, кстати. Позвонить Хизаки, договориться со студией о его записях… Не забыть бы.
- Я сделал тебе чай, иди, пока не остыл. И да, завязывай с ним.
Ты в последнее время настолько резко перескакиваешь с темы на тему, что я просто не успеваю за ходом твоих мыслей. И сейчас, хмуро кутаясь в халат, ничего не понимаю, присаживаясь к столу, мелкими глотками отпивая зеленый чай с медом.
- Honey, ты о чем это?
- Не о чем, а о ком. И еще раз так назовешь меня…
Я усмехаюсь в чашку. Девять лет одно и то же, а ты так и не выполнил ни разу угрозы.
- Ладно. Так с кем мне завязывать?
- С этим гитаристом и его группой. Лишняя трата времени и денег. – Ты как-то очень отрывисто бросаешь это, не оборачиваясь ко мне, делая вид, что весь поглощен процессом приготовления кофе.
- Мне они нравятся... – Осторожно начинаю, но знаю, что закончить ты мне все равно не дашь.
- Тебе нравятся не "они", а "он".
- Маю, прекрати…
- Я все сказал.
Чертыхнувшись, резко отталкиваю от себя чашку, быстро уходя курить на балкон. Черт бы тебя побрал, это ты приучил меня к этому – чуть что, сразу сбегать и хвататься за сигарету.
За мной ты, понятное дело, не идешь. Давно перестал бегать, уверенный, что я и сам вернусь. Солнце висит еще низко, но поднимается стремительно, заливая оранжевым светом лоджию и заставляя жмуриться. Я откровенно не понимаю, чем тебе не угодил Хизаки и его группа. Хотя, скорее всего, дело в том, что он просто имел неосторожность слишком угодить мне.




Глава 2


Mayu

Наверное, сто лет можно провести рядом с тобой, а я так и не привыкну к тому, какой же ты, Юджи, мать твою, нежный. Слово не скажи, куда там. Между прочим, если говорят правду, обижаться не стоит. Кто же на нее обижается? А если возводят напраслину – тем более. Когда кто-то заблуждается на твой счет, это его личные проблемы. И тут напрашивается вопрос – какого ж хрена ты психуешь и уносишься от меня подальше в результате, казалось бы, ничего не значащего замечания? Ответ прост – вот именно, что "казалось бы".
Мысленно матеря твое истеричное поведение, закуриваю прямо на кухне и невольно морщусь от предвкушения очередных психов на тему "прокурил нам всю квартиру". За столько лет мог бы уже привыкнуть, честное слово. Хотя тебе лишь бы повод поистерить лишний раз.
Вкус сигареты кажется неприятно горьковатым, а сам процесс ничуть не радует, потому что при всем внешнем спокойствии на душе, как говорится, кошки скребут.
Я никогда не верил в предчувствия, приметы и прочую хрень, но сейчас ловлю себя на мысли, что да, это именно он – суеверный, ничем не подкрепленный страх. Или нет… Пока не страх, пока что просто опасения.
Если есть проблема в виде на первый взгляд беспочвенных подозрений, надо найти источник, откуда они растут. Тогда можно будет решать, что делать дальше. Вот я и не придумываю ничего лучше, чем заняться самоанализом, пока ты не вернулся, и пока тлеет кончик сигареты, которую совсем перехотелось курить.
Ты у меня принцесса легкого поведения, и это было известно еще задолго до того, как я вляпался в западню под названием "любовь к Юджи Камиджо". И сколько раз за эти годы, что мы вместе, ты сходил налево, я даже думать не хочу. Каждый эпизод, о котором я знал, и так заканчивался скандалами, а иногда и синяками на твоем теле. Пересчитывать любовников, о которых я не в курсе, принципиально себе запрещаю. Так почему же, черт возьми, теперь, когда появилась очередная белобрысая дрянь на твоем горизонте, я не просто злюсь и ревную. Мне покоя нет, что-то ноет под сердцем, а голос здравого смысла нашептывает, что правильный ответ я знаю, просто признаваться себе не хочу.
Ответ этот укладывается в одно предложение – он не интересует тебя в плане секса. По крайней мере, не только в плане секса. И, может, в твоей ветреной голове еще не оформилось это понимание, но какое-то чутье подсказывает, что я не ошибаюсь.
Это плохо. Совсем плохо. Много хуже, чем если бы ты просто захотел с ним трахнуться.
Подавив вздох, оглядываюсь в поисках пепельницы, и, не обнаружив искомое, давлю окурок прямо в раковине.
- Маю, совсем охренел! Это же свинство высшей степени!
Устало закатываю глаза – мадам вернулись, а я и не заметил.
- Я не знал, куда ты засунул пепельницу.
- Я засунул?! Это ты вчера полночи в спальне курил!
- Уймись, истеричка. Голос перед концертом сорвешь.
Уверен, у тебя есть что мне ответить, как всегда, впрочем, но слушать не желаю. И пока ты возмущенно выдыхаешь, добавляю:
- Готовность пятнадцать минут. Будь так любезен, не заставляй себя ждать.
Решительно развернувшись, отправляюсь в спальню, предоставляя в твое распоряжение душ. И очень надеюсь на то, что ты не понесешься следом, продолжая выяснять отношения.
А ты и не спешишь за мной. С одной стороны, это хорошо, лишняя нервотрепка ни к чему. С другой, неуловимо тревожно. Потому что раньше ты таким не был.

Пока мы едем по забитому машинами городу, я проклинаю все на свете и только неимоверным усилием воли заставляю себя не возмутиться: "Что ты творишь, кретин отмороженный?" Потому что несешься ты, будто у нас на хвосте исчадья ада, подрезая и проскакивая на красный везде, где только можно. Рассудив, что жизнь мне дорога, а погибнуть из-за того, что за рулем любимая психопатка, как минимум, глупо, старательно молчу, боясь подлить масла в огонь.
И только когда машина тормозит у черного входа концертного зала, невольно выдыхаю и, выбираясь из салона, не удерживаюсь от заявления:
- В следующий раз предупреждай, если у тебя критические дни. Я такси вызову.
Как ни странно, ты ничего не отвечаешь, но со всей дури хлопаешь дверцей – стекла чудом не вылетают.
- Тебя мама не учила, что в твоих проблемах вещи не виноваты и на них не отыгрываются? – понимаю, что надо бы заткнуться уже, ты и так на взводе, но злые слова словно сами рвутся до того, как я осознаю их смысл.
Как мы дошли до таких отношений, не поймешь теперь. И даже сложно поверить, что не далее, как несколько часов назад ты обнимал меня и тихо спрашивал, люблю ли я тебя…
Неожиданная щемящая теплота от воспоминания тут же замещается нехилым раздражением. Вот на хера постоянно задавать этот вопрос? Неужели и так непонятно? Терпел бы я такого идиота, если бы не любил? Нет, тебе подавай какие-то признания, которые, как всем известно, не стоят ни гроша.
Ты что-то отвечаешь язвительным тоном на мои слова, но я даже не слушаю, ведя с тобой бессловесную дискуссию. И неожиданно думаю о том, что, наверное, даже когда мы расстанемся, и пройдет немало времени, спустя годы я буду по-прежнему в чем-то мысленно убеждать тебя и что-то доказывать. От этого понимания становится горько, и я слабо усмехаюсь. Как назло, выражение моего лица ты принимаешь на свой счет.
- Если тебе так противно на меня смотреть, отвернись! – буквально шипишь сквозь зубы и чуть ли ни бегом направляешься внутрь здания.
Прекрасно. День задался. Уныло плетусь за тобой, думая, что вот теперь бы отмотать назад все события этого утра и определить хоть одну причину, из-за которой реально стоило поссориться да еще несколько раз. И я уверен, что сейчас ты ненавидишь меня и думаешь, что я получаю удовлетворение, обижая тебя. Если бы ты только знал, Юджи, что я сам при этом чувствую… Но ничего поделать с собой не могу, и это какой-то замкнутый круг.
Неторопливо хожу по сцене из стороны в сторону, пытаясь сосредоточиться и взяться за дело наконец, проверить лишний раз аппаратуру, например, но мысли ускользают, и я неохотно признаюсь себе, что теперь, когда злость отступила, я просто-напросто расстроен, и расстроен так, что можно взвыть.
- Чего это лидер-сан такой зеленый сегодня? Опять поругались?
Голос Эмиру выводит из задумчивости, и я открываю рот, чтобы, подавляя раздражение, попросить его не лезть не свое дело, когда взгляд фокусируется за его плечом.
То, что я вижу, словно физически бьет под дых, убивая все мысли, оставляя лишь ярость. И дело не в том, что ты мило болтаешь со своим новым увлечением. И даже не в том, что ему в принципе делать тут нечего, задолго до концерта.
Все дело в том, как ты смотришь на него. Как улыбаешься одними глазами, когда лицо остается серьезным. И даже на таком расстоянии я как будто вижу тепло, притаившееся в их глубине.
Это очень больно, Юджи. И еще более – страшно.


Kamijo

Всего несколько лет назад вот такие наши перепалки заканчивались грандиозным скандалом вечером, а потом не менее бурным примирением, как правило, в постели. И в этом, наверное, даже была своя прелесть, по крайней мере, я чувствовал, что нужен тебе. А ты, должно быть, понимал, что нужен мне. И не было той убивающий холодности, когда от твоих грубых и резких слов в мой адрес мне хочется отвернуться и исчезнуть, лишь бы не видеть, как сильно я тебя раздражаю.
Маю, если бы ты только знал, как мне больно от такого твоего поведения. Если бы я только мог понять, что тобой движет, что опять я делаю не так, чем так тебя раздражаю. Может быть, это ты уже ничего ко мне не чувствуешь, и все то, что раньше ты оправдывал любовью ко мне, теперь не дает тебе даже просто нормально со мной разговаривать? А в том, что ты как сумасшедший любил меня – я не сомневаюсь и не сомневался никогда.
…Отвечать тут даже ничего не нужно, я просто хлопаю дверцей машины со всей силы, надеясь хоть чуть-чуть сорвать злость. В первую очередь на себя. Ведь если твои чувства ко мне остыли – виноват в этом я и только я.
Очередной концерт, очередной зал, очередной саунд-чек перед выступлением. Все это было уже тысячи раз, только тогда мы еще не были надломлены. Я – твоей грубостью и уходами, ты – моими изменами. Почему я тебе постоянно изменял? Наверное, просто чтобы почувствовать себя нужным, хоть одну ночь.
А сейчас мне кажется, что все разваливается на куски прямо в моих руках. Казуми сказал несколько дней назад, что хочет уйти, и я испытал острое дежавю. Уже было. Вот так же спокойно как-то раз на репетиции меня отвел в сторонку Мачи и с самым серьезным видом сказал, что у него проблемы, которые не решаются просто так. И это был уже не тот Мачи, которого я знал, не тот красивый молодой человек, ни секунды не бывающий серьезным, с порой раздражающим чувством юмора и этим особенным европейским шармом. Я понял, что его нельзя оставлять, надо быть с ним, хотя бы несколько месяцев, хотя бы какое-то время. Просто было смутное чувство, что иначе он один не сможет. А ты так и не понял… Я же ничего не смог тебе рассказать и объяснить.
Луч прожектора выхватывает твою фигуру на сцене – ты привычно возишься с гитарой, что-то настраиваешь и наигрываешь пока без особой цели. Рядом крутится Эмиру, чуть поодаль Казуми. А через неделю начнется октябрь. И если все полетит к чертям в очередной раз, я все-таки поставлю точку, смирившись с тем, что просто не судьба.
- А почему ты не там? Мне казалось, у вас прогон.
От неожиданности этого вопроса за спиной я вздрагиваю, чуть выпрямляясь, и резко оборачиваюсь. Это странно, но Хизаки каждый раз появляется вовремя, едва я начинаю сваливаться в какую-то безудержную рефлексию.
- Мы решили пораньше придти. Посмотреть, как вы работаете, когда никто, кроме стафа, не видит. – Гитарист улыбается, слегка дернув за рукав стоящего рядом с ним Джуку.
Хироки я знаю давно, еще с тех самых пор, как он начал петь у Маны. Сразу ясно было, что парень там не задержится, хотя и обладает просто шикарным голосом. Но вот почему Хизаки пригласил в группу именно его, для меня загадка до сих пор. А впрочем… они же всюду вместе, мало ли. И нет, это совсем не ревность.
Хизаки сегодня какой-то особенно солнечный, хотя немного робко улыбается он всегда, когда бы я его не встретил. Мне нравится его облик женственной принцессы, но и вне этого образа в нем сразу чувствуется что-то вроде породы и стати. Он не любит джинсы, питает слабость к кардиганам и приталенным рубашкам. А сейчас его длинные светлые волосы собраны в хвост, перекинутый на плечо. Хорошо, что он без темных очков, я гораздо больше люблю смотреть людям в глаза, особенно таким людям, как Хи.
- Да что тут особенного. Сейчас начнется репетиция, все будут нервные, и в перерывах между нежными песнями о цветах крыть друг друга последними словами. Но я рад, что вы тут.
Я задержал пальцы Хизаки в своей руке чуть дольше, чем пальцы Джу, но сомневаюсь, что это кто-то заметил. Просто дело все в нем самом – мне упорно кажется, что Хироки меня недолюбливает, но в то же время относится с каким-то почтительным уважением. И хотя он тоже всегда улыбается, улыбка у него далеко не такая искренняя, как у Хизаки.
- Можно мы останемся до того момента, пока начнут запускать людей? – Отпустив мою руку, гитарист цепляет кончики указательных пальцев за боковые карманы расклешенных брюк. Джука смеется, поглядывая на сцену:
- Лидер-сан просто жаждет оказаться в первом ряду и развязывать тебе шнурки на сапогах…
Мы смеемся все трое, и я чувствую, что ледяная лапа, сжавшая мое сердце после утренней стычки с тобой, начала понемногу отпускать. Словно бы Хизаки, именно Хизаки, а не Джу, каким-то непостижимым образом сумел дать мне понять, что это не так уж и важно. Подумаешь, ссора. Впереди выступление, и сейчас самое время заново научиться получать от него удовольствие, как было когда-то.
- Камиджо.
Голос Хи как-то неуловимо меняется, он слегка поджимает губы, глядя куда-то поверх моего плеча. Я оборачиваюсь и, кажется, уже знаю, кто сейчас летит ко мне на всех порах с гитарой наперевес.
- Мы не хотели мешать…
Это звучит уже на задворках сознания, когда я вижу перед собой твои злые глаза, готовые испепелить меня на месте, и судорожно сжатые пальцы свободной руки. Такое впечатление, что ты решил, не разбираясь, съездить по лицу всем присутствующим, независимо от того, что в данный момент я на сцене вроде как не нужен.
- И как это понимать? – Ты не удостаиваешь Хи и Джуку даже мимолетным взглядом, целиком сосредоточившись на мне и грубо сжав плечо. – Ты совсем обнаглел, и решил, что пока мы там пытаемся хоть как-то прогнать что-то, ты тут прохлаждаться будешь?! – И уже без всякого перехода, отпустив меня, обрушиваешься на моих друзей все в той же убийственной манере. – Начало в семь. Это что, непонятно было!? Кыш отсюда, и чтобы больше я…
- Не смей орать на него!
Сам не понимаю, как у меня это вырвалось, но в душе поднялась такая злоба на тебя, и не потому даже, что ты взял и вот так запросто унизил моих друзей, которым я, кроме всего прочего, еще и помогаю как саунд-продюсер. Не только поэтому. Но потому что смотрел ты, говоря эти слова, уже не на меня и не на Джуку, который, к слову, мог бы сейчас в легкую заткнуть тебя, ему-то это не сложно - ты смотрел на Хизаки. И только от того, сколько ненависти было в твоих глазах, я не смог молчать.
Меня немного трясет. Обернувшись, неожиданно цепляюсь взглядом за взгляд Хи, который благоразумно молчит, сжав мое запястье, словно молчаливо умоляя не устраивать с тобой ссоры из-за него. Непостижимо. Почему он это делает?.. Почему его пальцы осторожно сжимают мою руку, явно чувствуя колотящийся под кожей пульс? Или же это просто злость на тебя, многолетняя, не проходящая, сейчас внезапно нашедшая выход.
- Иди на сцену. Я сейчас буду. И не смей никогда больше орать на него, тебе ясно?!
Дернув подбородком, смотрю тебе в глаза, мягко высвободив руку из пальцев Хизаки, нарочно повторив еще раз то, что сказал ранее. Чтобы дошло.


* * *

Ах, вот как мы заговорили. У извечного страдальца Юджи, который по жизни чуть что, сразу в слезы, словно барышня инфантильная, прорезался голос. Это вызывает даже не гнев и не злость, а самое настоящее удивление. Я даже теряюсь на секунду от твоих слов. Но ненадолго. Как только до меня доходит смысл сказанного, от ярости в глазах темнеет.
И в тот же миг исчезают все и всё – существуем только мы, ты и я, а остальной мир уходит на второй план. Кажется, что вокруг лишь оглушающая тишина, все замерли, застыли на месте, прислушиваясь и присматриваясь к маленькому концу света, разворачивающемуся у них на глазах. Это иллюзия, безусловно, ведь окружающие нас люди давным-давно привыкли к постоянным скандалам между звездным лидером и его любимым гитаристом. Но сейчас, наверное, из-за того, что ты впервые так злобно огрызаешься на меня, еще и при посторонних, я не замечаю чужого присутствия.
Сколько молчу в ответ, сам не знаю. Наверное, не очень долго, но за эти мгновения череда воспоминаний проходит перед глазами. Как все у нас начиналось, как было и как стало. Вот интересно, как это получается, что сначала люди надышаться друг на друга не могут, даже в мыслях не допускают ни одного грубого слова, а в конце, не задумываясь, публично оскорбляют? Где эта грань, после которой становится наплевать? И почему никто никогда ее не может определить?
А впрочем, в нашем случае все изначально было ни как у людей, и ругань началась еще до самих отношений. При таком положении вещей вроде и горевать не о чем, но откуда-то я точно знаю – ты изменился, а хрупкое чувство, которое с натяжкой можно назвать "любовью", покрывается паутинкой тонких трещин, как ледяная корка после слабого удара.
- А на кого, собственно, мне нельзя орать? – наконец подаю голос, сам удивившись, что удается говорить настолько спокойно. – На кого именно, Юджи? Их тут как бы двое. Или ты видишь только одного?
- Ты кретин, - бросаешь в ответ, и я даже не смотрю, но точно знаю, что ты сжимаешь кулаки.
- А ты, как обычно, не отвечаешь на вопросы.
- Нам, действительно, лучше уйти.
Перевожу взгляд на источник шума. Посмотрите, кто заговорил! Маленькое белобрысое увлечение моей блядской принцессы. Наши глаза встречаются, и меня даже поражает немного, насколько он спокоен. Как будто и не случилось ничего, как будто кто-то не спровоцировал скандал одним своим присутствием, как будто…
- Нет, не лучше! – твой голос звучит резко, с каким-то болезненным нажимом.
Теперь это для тебя дело принципа, оставить своих приятелей в зале вплоть до самого концерта, и даже если они сами начнут вырываться, ты им дорогу перегородишь, лишь бы не выпустить.
- У тебя на редкость умные друзья, Юджи, - смотрю в твои глаза и усмехаюсь, хотя веселиться совсем не хочется. – В отличие от тебя.
Теперь развернуться и уйти. Не быстро, чтобы это не походило на бегство. И, конечно, не на сцену, чтобы ты не думал, будто я тебя слушаюсь. А на улицу, так как курить хочется невыносимо, и я почему-то уверен, что без спасительной порции никотина рехнусь совсем скоро.
Пальцы дрожат, и первая сигарета падает на землю, но я даже внимание на этом не концентрирую. Надо собраться и взять себя в руки, иначе в таком состоянии я просто не смогу играть. Хотя, признаться честно, хочется сейчас лишь одного – послать к черту эту группу, музыку, концерт и самое главное – тебя. Тебя с твоими истериками, перепадами настроения и любовью ко всем встречным смазливым мальчикам.

Концерт проходит в каком-то тумане, и можно было бы это списать на последствия скандала, но врать себе бесполезно. Это уже не в первый раз.
Вот еще один риторический вопрос – когда проходит страсть? В какой момент восторг, эйфория, восхищение от одного понимания того, что ты на сцене, ты творишь, ты на своем месте, заменяются чем-то серым и невнятным под названием "рутина", а в голове крутится "отпахать бы и домой"? В этом даже винить некого, разве что только себя.
Зато ты у нас в ударе. Как обычно, выше всяких похвал. Сияешь, улыбаешься, поешь как-то особенно хорошо, разве что из штанов не выпрыгиваешь. И даже задумываться не хочу, для кого ты, тварь развратная, стараешься. Светловолосый объект новой страсти маячит почти под самой сценой, и я буквально заставляю себя не смотреть туда. Клянусь, Юджи, сегодня вечером ты получишь по полной программе. Я тебе объясню, как себя надо вести, а чего делать не стоит.
Едва мы возвращаемся за кулисы, даже не отложив гитару, я хватаю тебя за запястье и притягиваю к себе. Ты гордо дергаешь подбородком, как-то собираешься весь, словно приготовился давать отпор вражескому войску.
- Сейчас, милый мой, мы поедем домой. Прямо сейчас. И если ты намылился куда, мероприятие я отменяю.
Голос больше напоминает шипение, и боковым зрением я замечаю, как на нас косятся наши согруппники и стаф. Эмиру несмело переминается с ноги на ногу, как будто хочет вмешаться, но не решается. Правильно, очень мудро с его стороны.
- Не тебе мне указывать, - тихо произносишь в ответ, но это не спокойное "тихо", оно угрожающее, и я вновь отмечаю про себя, как сильно ты изменился за последнее время.
- А кто же тебе сегодня указывает, а? – заявляю с издевкой, все сильнее сжимая твое запястье, и также крепко стискиваю второй рукой гриф.
- Ревность – это от низкой самооценки.
- А блядское поведение – это от слабости на переднее место.
Ты хочешь что-то ответить, уже открываешь рот, чтобы выдать нечто остроумное на твой взгляд, не иначе. Но я силой дергаю тебя за руку, и ты морщишься от боли, так и не успев сказать ни слова.
- Заткнулся и марш за мной. Быстро и молча. А то хуже будет.


* * *

Меня буквально рвет изнутри на части злость по отношению к тебе, а еще стыд и желание надавать самому себе по лицу. Потому что я ровным счетом ничего не мог сделать, за исключением того, что рявкнул на тебя. Но это все. Ты, так или иначе, показал мне, снова ткнув лицом, кто тут главный. Одна надежда, что на Хизаки это не произвело большого впечатления, потому что меньше всего мне хочется, чтобы этот человек считал меня твоей личной заточкой во время психоза.
Ты и в самом деле стал нервным, сильнее, чем обычно. Если бы я не злился так на тебя, такое твое поведение меня бы встревожило. Может, тебе плохо на душе?.. Или что-то случилось? Но сколько еще я вот так смогу выносить все это в своей адрес – не знаю. У всего есть свой срок, и, похоже, мой выходит, равно, как и терпение. Оно почти на исходе.
…Я смог расслабиться, только когда начался концерт. Точнее, не расслабиться даже, а привычно погрузиться в иную атмосферу, в тот особенный мир, который уже не первый год для меня спасение и отдушина. В этом мире ты не такой, как обычно – ты меня любишь, и я тебе нужен. Но почему-то не сегодня.
Я ведь все замечаю, Маю. Я вижу, что ты устал, в тебе что-то надломилось, словно лопнула уставшая пружина в часах. И мне ужасно страшно от этого, страшно, что на этот раз это не "временно", а навсегда. Ты ни разу не улыбнулся сегодня, хотя я не раз замечал, что улыбаешься ты на сцене, только когда я подхожу к тебе. Я подходил, но ты отворачивался в сторону, будто не хотел меня видеть, и не смотрел в глаза. Я почувствовал себя внезапно страшно одиноким, как будто та толпа, которая смотрела на нас, могла меня разорвать.
И тогда, бесцельно следя взглядом по первым рядам, я увидел Хизаки и Джуку. Они остались, несмотря на ту отвратительную сцену, что ты тут устроил. Несмотря на твою неприкрытую грубость и мой психоз. Хотя, с другой стороны, ну с чего бы им уходить? Концерт это концерт, Хи же обещал, что будет сегодня в зале. Он смотрит на меня и слегка улыбается, склонив голову к Джуке, который что-то тихо ему говорит, кажется, он весьма увлечен. Но у него такое лицо, словно он слушает своего вокалиста только из вежливости, взглядом же накрепко переплетается со мной. Я делаю глубокий вдох, а за спиной раскрываются крылья. Наверное, я сам не понимал, как мне необходима в такие моменты отдача. Только вот прежде я получал ее от тебя, теперь же – из зала. От человека, которого еще так плохо знаю.
На "Ao no Soukutsu" я внезапно чувствую, что подъем стал еще сильнее, будто что-то поднялось в душе, и взорвалось блеском конфетти. Наклонившись к краю сцены и подняв одну из брошенных роз, я сжимаю стебель, забыв, что живые цветы, в отличие от искусственных, имеют острые шипы. Эта боль в ладони, кажется, только дополняет, довершает последним штрихом особенное состояние, в которое я погрузился. И я уже совсем не думаю о тебе, не вижу тебя, потому что есть только я и софиты, так давно и привычно жгущие мне глаза. Я привык. А ведь когда-то казалось, ослепну.
Роза летит в зал, в первый ряды, и падает у ног Хизаки, который тут же наклоняется, подняв ее и еще раз улыбнувшись мне. Я не вижу, но знаю, что его темные блестящие глаза сияют мне. Это – отдача. То, что я так отчаянно ждал от тебя.

…Когда ты вцепляешься в мою руку за кулисами, я почему-то почти не реагирую, автоматически только заметив, чтобы ты мне не указывал. Но мыслями я где-то далеко и очень сожалею, что сейчас не весна и сакура не в цвету.
- Маю. Я не хочу ни о чем говорить, оставь меня. – Дернув рукой, в общем-то, не сильно, высвобождаюсь от тебя, развернувшись и направляясь в гримерку. – Я возьму такси, ночевать дома не буду.
- Что… что это значит "не буду"? Куда ты собрался?
В твоем голосе нотки недоверия перемежаются с презрением. Ты, наверное, думаешь, что я поеду с кем-то или к кому-то. Маю… Как же глупо объяснять тебе такие очевидные вещи.
- Я хочу поехать к морю… Ночью.
- Ты курил что-то не то?
Мне противно. Настолько, что хочется развернуться и уйти, немедленно. Ты же ведь когда-то понимал меня, ты знал, что мне свойственно вот такое – убежать от всех, просидеть весь день в кофейне, думать. Мечтать. Я так бесконечно устал думать только о проблемах, а сейчас, впервые за долгие месяцы появилось что-то другое, то, чем можно дышать. И тут не до скандалов, я просто не хочу вспоминать это, не хочу думать о тебе, о нас, о перепалке перед концертом. Ни о чем.
Дверь гримерки хлопает, я слегка вздрагиваю, продолжая заниматься своим делом – неторопливо снимать грим, наблюдая, как сквозь привычную маску проступает мое собственное лицо. Интересно, а ты видишь меня таким, Маю? Или я для тебя теперь вечная маска – дорогая проститутка с заскоками и повышенной самооценкой?
- Мы домой едем, я тебе сказал.
Я молчу, не глядя на тебя, но слышу, как ты нервными шагами меряешь гримерку. Ты взвинчен, и едва слегка приоткрывается дверь, за которой, как я могу предположить, Эмиру или Казуми, ты тут же ладонью грубо ее захлопываешь, рявкнув что-то вроде "пять минут". Быстро же ты рассчитываешь разобраться.
- Ты спишь с ним?
- С кем?..
Развернувшись вместе с креслом от зеркала к тебе, я чуть улыбаюсь. Злость на тебя прошла, как схлынула. Ты никогда этого не понимал, считал, что невозможно так быстро переключаться, но это просто мое личное свойство. Злоба отравляет душу, должно быть, моя душа просто защищается, не может и не хочет злиться на тебя. Держу пари, ты уверен, что я играю, а вот объяснить, что на меня внезапно опустилось что-то вроде вдохновения – глупо и по-детски звучит – просто не представляется возможным.
- Прекрати делать из меня идиота. Я видел все, не слепой. Камиджо…
- Ты снова решил звать меня так? И я действительно не понимаю, о чем ты. Если о Хизаки… Отвяжись от него, слышишь? Нет у нас ничего.
На столике негромко пищит мой сотовый, кажется, я забыл включить тихий режим перед концертом. Ты наблюдаешь за моим мобильником так, словно это бомба с часовым механизмом.
"Вы были великолепны. Это сияние, Камиджо-сан". От Хизаки.
Сияние… Как он точно подобрал слово. Наверное, именно в тот момент, когда мы встретились глазами, и возникло это сияние, я понял, что реализовал еще не все, что во мне было. Еще даже не наполовину. И это не самоуверенность, это просто понимание.
- Так и будешь сидеть с блаженным выражением лица? Это что, новая тактика поведения такая, теперь будешь таким образом выводить меня из себя?..
Ты злишься. Нет, не так. Ты очень злишься, но не тому, что я не отвечаю тебе или присланным мне сообщениям. Ты злишься, потому что натыкаешь на стену, которая закрыла меня от тебя так внезапно.
- Жду у входа. И пошевеливайся.
Ты ничего не хочешь понимать. Не хочешь слышать. Потому что больше не веришь мне, и тебя ни капли не волнует моя душа, ты печешься только о теле. Точнее, как бы это тело не изменило тебе. Странно, Маю… Почему тебя не волнует то, что внутри, но так заботит то, что снаружи? И ты ведь всегда таким был, с самого начала – ты смотрел на меня и видел шлюху, готовую лечь с кем угодно. И пока сам не переспал со мной, так и не смог понять, что гораздо хуже пускать в душу кого ни попади, чем в постель.
Уронив голову на руки, я сжимаю виски, стараясь сглотнуть в горле комок. Опять. И так хочется, чтобы время остановилось, просто замерло или замерзло.
"Это сияние…"
Еще немного, и оно померкнет. Ты его как обычно грубо погасишь, так и не удосужившись просто попытаться понять.




Глава 3


Mayu

Ты сказал, что не спишь с ним, и я сразу поверил, ни на секунду не усомнился. Хотя ты, наверное, думаешь иначе, считаешь, будто я ревную до такой степени, что не отличаю черное от белого, а ложь от искренности.
Но от этой новости мне стало только хуже. Если бы ты спал с ним, трахался хоть каждый день, если бы все объяснялось просто напросто животной страстью, как же это было бы замечательно. Раньше я даже не представлял, что настанет день, когда буду рад известию, что ты изменяешь мне с кем-то. Всего-то изменяешь.
Просто за эти годы мы слишком сильно сроднились, срослись, как срастаются и переплетаются ветвями слишком близко растущие друг к другу деревья. Ты – это я, а я – это ты, и чтобы ни происходило между нами, ссоры, скандалы, истерики, каждый из нас понимает и чувствует другого.
То, что сейчас чувствую я, мне очень не нравится. Я откуда-то знаю, что это сообщение от него, и вижу, как теплый огонек появляется в глубине твоих глаз, а губ касается, нет, не улыбка, но ее тень. И кто знает, быть может, очень скоро ты будешь улыбаться ему по-настоящему.
Сообщаю, что жду на улице, и ты одариваешь меня каким-то рассеянным взглядом, как будто еще не стряхнул с себя наваждение от прочитанного сообщения.
И в этот миг мне жить не хочется, потому что ослепительной вспышкой из прошлого приходит воспоминание. У тебя уже было такое выражение лица. Когда-то, безумно давно. Когда мы еще не были вместе, и ты, наверное, еще даже не любил меня. Но смотрел именно так, такими же глазами.
Вылетаю за дверь, чуть не сбив с ног Эмиру, и бегом несусь к выходу, услышав за спиной:
- Чего ты нервный такой, а?
Только тут соображаю, что не переоделся и не умылся. Но чему тут удивляться? Благодаря тебе, я скоро забуду, как меня звать, а не такие мелочи.
Проходит всего несколько минут, а я выкуриваю уже третью по счету сигарету. Руки тянутся за четвертой, но усилием воли останавливаю себя. Хватит, это уже напоминает истерику.
Почему я нервный? Я не нервный, а напуганный, до чертиков напуганный. Вся моя жизнь летит под откос, именно вся, потому что ты столько лет был со мной, что кажется – до тебя и не было ничего. И я уже доказал на личном опыте – никуда от тебя не деться, сколько не уходи – все равно я возвращаюсь. А вот ты не вернешься. Не вернешься и все тут.
Меня знобит и трясет, хотя ночь жаркая и душная, и я обнимаю себя руками, понимая, что такой незамысловатый метод не поможет, ведь имеют свойство успокаивать только объятия дорогого человека.
Постояв еще немного, наконец соображаю, что надо вернуться – переодеться, привести в себя в порядок и забрать вещи. Шальная мысль плюнуть сейчас на все, развернуться и уехать, не выдерживает под напором здравого смысла. Без денег да в таком виде… А если говорить о машине, так ключей же нет, они у тебя, скорей всего.
В гримерке обнаруживаю Казуми и Эмиру, весело что-то обсуждающих. Но стоит переступить порог, они прерываются на полуслове и смотрят на меня настороженно.
- Я что, похож на призрака? – бросаю недовольно и поспешно начинаю переодеваться.
- Ага, причем на весьма воинственного, - с готовностью объясняет наш басист.
- А этот где? – не считаю нужным реагировать на последнюю реплику.
- Понятия не имею, вышел куда-то.
Интересно куда, хотел бы я знать. Куда тебя понесло, когда ты знаешь, что я жду у черного входа? Но думаю об этом я уже без злости, потому как ни с того, ни с сего наваливается такая неописуемая усталость, что становится разом на все плевать.
А ведь правда, почему не поехать сейчас домой? Куда ты делся – непонятно, где искать – неизвестно, а ждать вполне возможно бесполезно.
Только усмехаюсь и, подхватив свою сумку, киваю на прощание согруппникам.
Да, определенно я стал другим. А, может, иным стало мое отношение к тебе. Не так давно я бы перевернул верх дном этот концертный зал, заглянул под каждое кресло и в каждый сортир, пока не нашел бы тебя. Но ведь если подумать, не так давно и ты не смотрел бы рассеянно мне вслед после очередного скандала, а мчался бы на всех парах, психуя и вопя дурным голосом.
Поймать такси – дело двух минут, а дорога домой пролетает и того быстрей. Я приказываю себе ни о чем не думать, и лишь скольжу взглядом по проносящимся за стеклом огням ночного города – фонарям, вывескам, светящимся окнам.
…В пустой квартире совсем тихо. Слабый ветерок из приоткрытой форточки шевелит занавесками, а по потолку изредка проходят полосы света от фар проезжающих машин. Я специально не зажигаю свет, потому что не хочу видеть твою полупустую чашку, оставленную на столе, забытые на тумбочке в коридоре сигареты и небрежно брошенный в кресле пиджак. Ты кругом и везде. По сути мне и видеть не надо, я и так помню и чувствую все эти мелочи, касающиеся тебя. Однако свет все равно не включаю.
Случись такая сцена, как сегодня, лет пять назад, мы бы уже занимались сексом, проклиная и любя друг друга до потери сознания. Случись это девять лет назад, я бы нажрался до беспамятства, лишь бы забыть о тебе хоть ненадолго.
Но время неуловимо и неумолимо меняет нас, как они горько это признавать. Все уже не так, и теперь ты неизвестно где, а я совершенно не хочу напиваться.
Вместо этого беру гитару, усаживаюсь на диван, откидываю голову на спинку и прикрываю глаза. Тихий мелодичный звон, едва я касаюсь струн, в тишине комнат кажется нереальным, и впору усомниться – действительно ли это моя гитара, а не игра воображения.
Сейчас я не чувствую ничего, ни злости, ни боли, только пустоту. И тихо спрашиваю сам себя – придешь ты сегодня или нет.

Этот день был очень давно, кажется, что в прошлой жизни, но я помню его до последней минуты.
Лето тысяча девятьсот девяносто восьмого. Ровно год, как мы с тобой вместе – самое золотое наше время. Мы немного привыкли друг к другу, приспособились быть вместе, и при этом еще ничто не надломилось в наших отношениях.
В этот выходной мы отправились на побережье, и за весь день ни разу не поругались. Солнце клонится к закату, а я смотрю на тебя и не могу налюбоваться. Ты закатал брюки до колен, чтобы не промочить, а сам по щиколотку стоишь в воде. Твои волосы в последних прощальных лучах кажутся золотыми, но я смотрю даже не на них, а на твою улыбку, самую красивую на свете.
- Маю, ты опять не слушаешь, - тихо смеешься и хватаешь меня за руку, слегка потянув к себе.
- Можно подумать, ты говоришь что-то важное.
- Конечно. Я, кстати, рассказывал, как люблю тебя.
- И как?
- Как никто еще не любил.
Я целую тебя, без лишней страсти и огня. Они сейчас лишние, потому что в моих чувствах преобладает нежность. Поцелуй ласковый и неуверенный, как будто первый. В ушах шум моря, волны накатывают на берег, словно ласкаясь, касаются босых стоп. Нет никакой возможности описать, как я люблю тебя, но это и не нужно, потому что ты и без слов знаешь.
…Таких дней, в чем-то типичных для любой нормальной пары, за всю нашу с тобой историю почти не было. И, возможно, именно поэтому я запомнил ту поездку к морю, не раз воссоздавая ее в памяти в особенно трудные для нас периоды.
Я вспоминал тебя – в белой свободной рубашке, с распущенными золотистыми волосами в лучах закатного солнца, которыми легко играл ветер, вспоминал твою улыбку, и эти воспоминания помогали преодолеть очередной кризис.
Напоминали, как бесконечно я люблю тебя. Как боюсь потерять.

Из воспоминаний меня вырывает резкая боль в руке. Не сразу понимаю, что произошло, и подношу к лицу правую руку. По пальцам стекает кровь, и я понимаю, что порвалась струна, поранив заодно меня.
И неожиданно вместе с физической болью возвращается боль душевная. Хотя, возможно, виновато волшебное воспоминание, пришедшее вместе с горьким осознанием того, что так, как в тот уикенд у моря, больше никогда не будет. Но боль не приходит одна – ее верные спутниками злость и ярость.
Начало первого на часах, а тебя нет. И где, мать твою, ты шляешься?


Kamijo

Я видел, как ты взял такси и поехал домой, машину, видимо, все-таки оставив мне. И сейчас сложно понять, принял ли ты мое внезапное желание или же сделал это демонстративно. Настолько тяжело в последнее время понимать твои мотивы, что даже сами раздумья об этом уже заранее погружают в какую-то безысходность. А ведь я не просто так сказал тебе про море… Наверное, я бы хотел сейчас, чтобы ты был со мной.
До ближайшего побережья, разумеется, очень далеко, я не успел бы до рассвета, но, в конце концов, смотровая площадка телебашни тоже совсем неплохо.
Перила шаткие, и на них лучше не облокачиваться, но мне все равно. После выступления осталась странная легкость в теле, и одновременно ноет каждая мышца. Ночи такие теплые, и почти все время идут дожди, к утру же на небе ни облачка. Ночные дожди в городе – это, пожалуй, единственное спасение.
Я смотрю вниз, докуривая третью за час сигарету, и машинально перекручиваю кольцо на пальце, которое не снимал уже лет восемь. Та символическая "помолвка"… Ты говорил, что это самая идиотская идея, какую только можно представить. А кольцо носишь, так же, как и я. И Эмиру. И мне хочется верить, что Мачи тоже.
Внизу, под моими ногами, тысячи огней не спящего города, чьи-то судьбы, любовь и ревность, равнодушие, боль, страдания и счастье. Если бы у всего этого были звуки, я бы услышал мелодию, выстроенную нотами на мостовой. Почему наши с тобой отношения, Маю, всегда были таким досадным выпадающим из звучания минорным полутоном? То самое, не заметное на нотном стане, но так четко режущее ухо несоответствие, тем не менее, завораживающее своей красотой. Если только ты когда-нибудь любил меня, то ты все поймешь и уже сейчас понимаешь.
Я часто в последнее время вспоминаю прошлое, а это верный знак, что в жизни грядут перемены. Но будучи трусливым по природе, я не хочу этого признавать, и именно сейчас мне приходит в голову мысль о лайве. Еще одном. Таком, какие были давно, ты должен помнить. Мы соберемся еще раз, мы сыграем все наши самые лучшие песни. Я буду петь только для тебя, и ты снова будешь улыбаться только мне. Поймешь, как глупо сейчас уходить – сейчас, когда есть все, о чем можно мечтать, и уже не нужно плыть против течения, вытаскивая друг друга за шиворот. И нам всего тридцать с небольшим, это же чертовски мало для того, чтобы всего добиться. Как ты не понимаешь, как не видишь, что вот теперь мы можем начать жить по-настоящему?
Мои волосы и одежду рвет ветер, и я почему-то вдруг вспоминаю о Хизаки. Когда мы в последний раз общались с ним наедине, тоже было ветрено, его светлые волосы струились по спине, он почему-то не собрал их в хвост. В нем есть какая-то странная жажда свободы и глубокая, тихая радость, как будто он познал себя, и это далось ему без мук. А ты до сих пор так и не стремишься заглядывать в себя, Маю, жить в ладу с собой и со мной, и прекратить уже меня ревновать. Слабый довод, но он единственный – если бы ты не был мне нужен, а точнее, не был нужен только ты один, я бы давно тебя заменил. Если не в сердце своем, то в группе. А ты орешь на меня за такие слова, куришь, психуешь втихомолку, а потом бьешь меня по лицу, как будто это доставляет тебе удовольствие. И я снова чувствую себя виноватым, понимая, что пришло время что-то менять.
Я ничего не ответил Хизаки на сообщение, но не потому что не нашел слов. Просто мне казалось это нечестным по отношению к тебе – мы ведь говорили с тобой, ты меня ждал. Говорил, что ждал. А сейчас, вертя в руках телефон и глядя на номер Хи, мне почему-то трудно набрать ему вызов, как будто это шаг, один из многих, от которого так много зависит.
- Прости за сегодняшнюю сцену. Это все нервы перед выступлением. – Начинаю я сразу же, без приветствия. Так будет лучше.
- Я все понимаю. Не буду говорить, что все в порядке, неприятно все-таки, но ты не волнуйся… Это такой эпизод, который быстро забывается.
- Вам с Хироки действительно понравилось выступление?
- Он уже замучил меня. Хочет теперь "что-то в этом роде".
Хизаки тихо смеется в трубку, а мне кажется, что я уже не на смотровой площадке, а над городом. На крыльях, которые почувствовал за спиной пару часов назад.
- Позовешь?
- Если захочешь придти.
- Конечно, захочу…
- Тогда как только. И спокойной ночи, Камиджо-сан.
- Мне больше нравится, когда по имени.
- Спокойной ночи, Оджи.
Он отключается раньше, чем я успеваю что-то ответить и так и стою с трубкой у уха, бессмысленно вслушиваясь в тишину. Что взбрело в голову Хизаки, и почему он вдруг назвал меня этим словом, так созвучным с моим именем, я даже предполагать боюсь, но вовсе не потому, что мне этого не хочется. Не хочется думать, что между нами зарождается какая-то особая симпатия, не похожая ни на какие отношения с моими прежними и нынешними друзьями. Сияние – то, чему дал определение гитарист всего пару часов назад, я ощущаю сейчас вновь. Оно греет теплом в груди, словно влетевшая шаровая молния, ослепительная, но не обжигающая. Хизаки – это спокойное ровное пламя, обузданное лишь наполовину, всегда готовое вырваться из очага. А я – вода. Вода всегда находит пути из, казалось бы, абсолютных тупиков, а еще так спешит. И это к лучшему.

…Когда я тихо открываю дверь своим ключом, за окнами уже чуть светлеет. Ночи так коротки, не успеют сгуститься вечерние сумерки, как почти тут же на город опускается рассвет.
В квартире света нет даже в кухне, где он горит практически всегда, независимо от того, дома кто-то из нас или нет. Но сейчас я точно знаю, что ты дома. И ждешь меня, опять делая вид, что спишь.
Я так устал от скандалов и собственного поведения чокнутой истерички. Еще три года назад наверняка устроил бы тебе сцену, резко включив свет в спальне, не обращая внимания, спишь ты или нет. Если любишь человека, имеешь полное право портить ему жизнь. Когда-то я и в самом деле так считал.
В горле пересохло, а я никак не могу утолить жажду, выпив почти половину бутылки минералки. Полная тишина и кромешная тьма – идеальное сочетание для наших отношений. От этого становится так горько, так сжимает тисками горло и резко мутнеет в глазах, что я немедленно быстрым шагом иду в нашу темную спальню, сажусь на постель и легонько беру тебя за плечи. Наклоняюсь и целую в щеку, прижавшись и закрыв глаза, еще раз убеждаясь, что ни черта ты не спишь.
- Я люблю тебя. Не заставляй меня в этом сомневаться.


* * *

Еще полночи проходит в бесцельных метаниях по квартире. Вспышки гнева сменяются приступами самоедства, и я ругаю по очереди то тебя, то себя за все беды и проблемы в наших отношениях. Но что толку сокрушаться, ведь с самого начала было ясно – ничего у нас с тобой не получится. Только это "ничего" живет уже десятый год, вопреки всему.
"Вопреки" – горькое слово, и я несколько раз повторяю его про себя, словно пробуя на вкус. Это очень трудно любить вопреки. Не "за что-то", не "почему-то" и не "просто так", а именно вопреки. Вопреки тому, что мы несовместимы и не можем быть вместе просто по определению.
Около трех часов ночи я решаю лечь в постель и хотя бы попробовать уснуть, заранее зная о тщетности таких попыток, и уже не понимая, чего хочу больше – убить тебя или прижать к себе, чтобы не отпускать так долго, как только смогу.
Сон, конечно, не идет, и я с редким мазохизмом перебираю в памяти все события последнего времени. Наверное, не ошибусь, если скажу, что за эти полгода мы ругались больше, чем за предыдущие пять лет. Все реже меня мучает совесть за собственное поведение, и все более усталые глаза у тебя, когда ты слушаешь мои вопли.
Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я слышу звук проворачиваемого в скважине ключа. И в тот же миг на меня накатывает такая усталость, как будто я бодрствовал как минимум пару дней. Теперь, скорей всего, я смог бы уснуть, просто зная, что ты дома, позабыв устроить тебе выволочку хотя бы в воспитательных целях.
Ты нигде не зажигаешь свет, а прямиком идешь в спальню, и я заведомо жду истерики с порога. Тело напрягается, нервы натягиваются, как струны, в предвкушении волны негодования, криков или, быть может, немого недовольства. Чего угодно, но только не того, что происходит в следующий миг.
Ты прижимаешься ко мне. У тебя, как обычно, ледяные руки, и вообще холодная кожа – я чувствую это, когда ты прижимаешься щекой. Как будто, ты пришел с мороза.
И шепчешь – шепчешь, что любишь. Я сотни раз слышал от тебя признание, но последний раз это было так давно, что замученное износившееся сердце делает кувырок, а потом еще один. Все чаще ты спрашивал, люблю ли я тебя, и возникало горькое понимание – прошло то время, когда хотелось давать и любить. Теперь только брать, и чтобы любили тебя.
Сейчас слова звучат искренне и идут от души. Я это знаю совершенно точно, чувствую, и как волна тока проходит по телу, потрескивая электричеством даже на кончиках пальцев. Хочется ответить: "Да. Да. Я тоже. Я тоже люблю", и повторять бесконечно, пока ты не поверишь.
Но вместо этого вырывается совсем иное.
- Где шлялся полночи?
В ответ ты молчишь, но не отстраняешься, а лишь крепче прижимаешься ко мне. Вот оно, это самое "вопреки". Говорить гадости вопреки тому, что хочется сказать самые нежные слова. Обнимать вопреки тому, что за грубость хочется врезать, вкладывая в удар всю боль и обиду.
- Слышишь меня? Где ты был, я спрашиваю?
Насильно оторвав от себя, сжимаю твои плечи и принимаю сидячее положение.
Твои глаза блестят в полумраке, и я, как обычно, ничего не могу прочитать по твоему лицу. Столько лет вместе, а я так и не понял, что творится в этой светловолосой голове, да и не пойму уже никогда.
- Ты оглох, мать твою? Где и с кем ты был?
Сам не знаю, зачем выспрашиваю, ведь это абсолютно неважно. Самое главное, что сейчас ты здесь, со мной, и ты любишь. Пока что любишь. Пока еще веришь в это вопреки всему.
- Ты так ничего и не понял, - наконец отвечаешь тихо, а голос словно надтреснутый.
- Так объясни мне, раз такой умный.
- Не важно, где я был. Важно, где я сейчас.
Твои слова – точное отражение моих мыслей, и это до того неожиданно, что я теряюсь, невольно ослабляя хватку. Ты тут же освобождаешься из моих рук и поднимаешься на ноги. Вся твоя поза говорит за тебя – ты стоишь, чуть ссутулившись и обнимая себя руками, а мне кажется в этот момент, что я не видел картины печальней. Это надо уметь одним лишь положением тела показать всю гамму чувств. А, может, просто я уже научился понимать не с полуслова и даже не с полу-жеста.
- Это очень важно. Но все же потрудись ответить на мой вопрос.
Сам не замечаю, как вылетаю из постели, замирая рядом с тобой и сжимая кулаки. Ты кажешься слабым и беззащитным, но это не вызывает жалости, потому что к самому горлу подкатывает ярость от мыслей, что ты где-то с кем-то неплохо проводил время, невесть чем занимался, а теперь стоишь передо мной со скорбным видом и заявлением, что любишь.
Это ненормально, нездорово, и рассудок тихо шепчет о том, какой я идиот, ведь понимаю, что ты не лжешь, что это я веду себя неправильно. Но… Но вопреки голосу разума руки сами хватают тебя за запястья и с силой прикладывают о стену.
- Я тебя внимательно слушаю.
Но с неожиданной силой ты отталкиваешь меня и смеешься так, что у меня мурашки бегут по спине. Это не истеричный смех, нет, это какое-то страшное отчаяние и такая горечь, что словами не опишешь.
- Слушаешь? Да ты же не слышишь ни черта! Всю жизнь не слышал!
И прежде чем я успеваю опомниться, ты едва ли не бегом вылетаешь за дверь спальни, хлопая ею так, что трещит дверной косяк.




Глава 4



Kamijo

Да что ты за человек такой, никаких эмоций, никаких чувств, только грубость и сарказм, язвительность, желчность, и лютая ненависть ко мне. Иначе чем, кроме ненависти, можно оправдать то, что ты говоришь в ответ на мою глупую искреннюю нежность. И мне хочется крикнуть тебе в лицо что-то вроде: "Ликуй! Я больше слова тебе не скажу!", но я знаю, что это вызовет лишь твой смех и новые обидные слова в мой адрес.
Со всей силы хлопнув дверью в спальню, я пару секунд стою неподвижно, стараясь унять охвативший меня жар и подрагивание в кончиках пальцев. Нервы ни к черту. Такими темпами меня скоро что-нибудь скрутит, а ты будешь орать, что я психопат и сам себя довожу. От таких слов мне хочется разбить тебе физиономию, заткнуть эти прихотливо смеющиеся губы, сделать больно тебе, чтобы ты раз и навсегда понял – с людьми так обращаться нельзя. С любимым человеком так обращаться нельзя по умолчанию. Что ж… видимо, я уже давно не любимый.
Только сейчас, спустя столько часов, на меня наваливается дикая усталость после концерта, и я понимаю, что самое верное сейчас – принять контрастный душ, лечь спать, а завтра с утра пораньше поехать к матери на неделю или больше. Я так давно не был дома, что уже и забыл, когда последний раз приезжал, хотя тут ехать-то всего ничего. И мне становится стыдно.
В ванной я долго смотрю на себя в зеркало, умываясь и смывая остатки концертного макияжа. Снова на свет появляются синяки под глазами, мои вечные спутники с того самого дня, как мы с тобой стали жить вместе. Хотя глупо винить, ты с таким же успехом можешь похвастаться хриплым кашлем, засевшим в твоих легких. И это тоже я, потому что всегда, когда тебе необходимо успокоить нервы, ты начинаешь курить одну за другой. В последние полгода ты, кажется, вообще не выпускаешь сигарету из пальцев, и нет, никто не смеет ничего сказать тебе по этому поводу. Я как-то раз по дурости проявил внимание и заботу о тебе, и ты протаскал меня на матах, велев не психовать без повода. Такие чувства, как обида и прочее, уже даже не всколыхнулись. В мозгу только болезненно мелькнуло досадное "Опять…"
Опять, снова и снова – грубые слова, угрюмое молчание, ревность, подозрения. А иногда и синяки на запястьях, или еще где, от твоих бешеных рук, и страх, что вот так теперь будет всегда. Каждый день, долгие месяцы, я отвыкал дышать тобой, а вдыхая изредка понемногу, просто начинал задыхаться, но уже не кислородом, а серой, рвущей на части душу.
Я включаю воду напором посильнее, чтобы заглушить все звуки извне, и медленно раздеваюсь, бросая одежду на пол. Вода, пожалуй, единственное, что сейчас может принести мне покой и заставить забыть о безобразной сцене до концерта и после, только что, в спальне. Какая тебе разница, черт побери, где я был. Я ведь сказал, что хочу к морю… Но, похоже, тебе эти мои слова, как обычно, показались бредом сентиментального трагичного принца, с которым ты имеешь несчастье жить.
Вода омывает меня, льется с лица на плечи, ниже, по пальцам ручейками на белый кафель стенки. Под дождем или душем очень удобно лить бессильные слезы, все равно не заметно. Но сейчас я не чувствую в этом потребности, может, потому что слез было слишком много в прошлом, и теперь они иссякли либо ушли куда-то очень глубоко.
Знаешь, Маю, иногда мне хочется уснуть и не проснуться, и со стороны посмотреть, как скоро ты заметишь, что меня больше нет. Это не мысли о суициде, тут другое. Просто мне кажется, что если бы домой вечером пришел другой человек, похожий на меня, ты бы даже не заметил разницы. А в мыслях неприятно крепнет убеждение, что таких, как я, на самом деле пруд пруди, и заменить меня другой истеричкой с художественным взглядом на мир, ты можешь всегда, лишь по инерции и от нежелания принимать решения, продолжая жить со мной. Я не могу добиться от тебя никаких вразумительных ответов, ни четкого "да", ни бескомпромиссного "нет". Только крик и посылы меня раз за разом, как бегство. Но вот от себя или от тебя – я так и не понимаю.
Вода шумит, тяжелыми каплями падая на дно ванной, и, видимо, поэтому я не сразу услышал тихий звук открываемой двери, осторожные медленные шаги. А когда услышал, было поздно выключать воду и кричать, что душ занят, и я скоро выйду.
- Маю, какого черта…
Ты распахиваешь дверцы кабинки резко, едва не срывая их с пазов, и я вздрагиваю, стоя к тебе в пол-оборота, недовольно убирая мокрые волосы назад. Ты молчишь, и как-то странно смотришь на меня секунду-другую, а я чувствую, что от этого взгляда у меня начинают гореть щеки.
- Что, не видел давно, полюбоваться решил? – Дернув плечом, отворачиваюсь от тебя. - Хочешь пялиться, черт с тобой, пялься. За просмотр денег не берут.
Но когда ты неожиданно хватаешь меня за талию, шагнув в низкую ванну и прижав к себе так, что я едва не оскальзываюсь, у меня сбивается дыхание, а сердце моментально начинает колотиться, как бешеное. Ты сбросил халат, и я чувствую твое обнаженное тело, слышу, как льется на пол вода, и пальцы сами судорожно натыкаются на краны в попытке завернуть их. Но ты перехватываешь мои руки, с силой толкнув и прижав грудью к мокрой стене, неожиданно впиваясь губами в плечо. Глухо вскрикнув, я даже не дергаюсь, пребывая в глубоком шоке от того, что ты решил не то взять меня, не то изнасиловать в собственной ванне.
- Маю!.. Прекрати, больно!
Это "больно" никогда особо на тебя не действовало, но сейчас я действительно боюсь и действительно чувствую боль, внезапно понимая, что ты меня держишь так крепко, что тяжело дышать. Что же ты делаешь, что ты творишь?


Mayu

Твое поведение – сопротивление, крики, бегство – повергают меня в ступор. И не потому что случилось нечто нетипичное, ведь истерики и скандалы стали для нас нормой давно, а от того, что приходит понимание – сейчас ты хлопнул не внутренней дверью в нашей квартире, сейчас все намного хуже, ты отгораживаешься в своей душе, защищая себя, удаляясь от меня.
Я закрываю глаза и массирую виски кончиками пальцев, только теперь понимая, насколько немилосердно болит голова. И откуда-то знаю, что какое-то время и ты стоишь под дверью, не уходишь, думаешь о чем-то и уж точно не ждешь, что я брошусь следом. Уже не ждешь, как бывало раньше.
Ловлю себя на том, что нервно расхаживаю из стороны в сторону по комнате. Панические мысли мечутся в голове, и главная из них "так нельзя". Надо что-то делать, надо как-то исправлять ситуацию, ведь в очередном скандале виноват лишь я один. Да, тебя носило где-то полночи, но ты же вернулся, пришел, с объятиями и нежными словами, а я… Черт.
Пальцы крутят сигарету, я на автомате достал ее, но прикурить забыл. Вот и правильно, нечего. Швыряю ее прямо на пол и почти бегом вылетаю из спальни, на ходу соображая, как далеко ты мог уйти, и где теперь тебя искать.
Шум воды в ванной сперва сбивает меня с толку, и к своему удивлению я понимаю, что никуда ты не ушел, как бывало неоднократно. Наверное, настолько привык к безобразным сценам, что решил просто плюнуть на все и не обращать внимания на мои вопли и присутствие заодно.
С минуту топчусь в нерешительности на пороге ванной, не зная толком, что собираюсь сделать, ведь сказать что-либо внятное, как и попросить прощения, я просто не смогу. Не смогу, и все тут.
Курить хочется невыносимо, и подмывает дать себе отсрочку, сходить за сигаретами и, прежде чем что-либо предпринимать, успокоить нервы и подумать. Но я гоню прочь такие мысли, как малодушные, и смело открываю дверь.
Наверное, ты не услышал звук шагов за шумом воды, погруженный в свои мысли, или просто не ждал моего появления, иначе не дернулся бы, как ошпаренный, когда я открыл дверцу кабинки.
В твоих глазах смесь удивления и негодования, и ты говоришь что-то резкое, но я даже не слышу, рассматривая так, словно первый раз увидел. Ты отворачиваешься, решив, видно, игнорировать мое присутствие, а я заворожено скольжу взглядом по твоим плечам, по лопаткам и спине. Ты чуть опустил голову, и я рассматриваю каждый выступающий позвонок, потемневшие от воды волосы, думая о том, что без всего этого не смогу, просто не выживу. Нет, не без твоего тела, конечно, а без тебя самого, близкого, знакомого до самой последней черточки. Любимого.
Сам не успеваю сообразить, как оказываюсь рядом, как, что есть силы, прижимаю к себе, понимая, что если не прикоснусь сейчас, не почувствую под пальцами твою влажную кожу, умру от самой настоящей жажды.
Ты такой горячий и желанный, что возбуждение в доли секунды закручивается неконтролируемым вихрем. Я отстраненно вспоминаю, как бесконечно долго мы не были вместе, не занимались любовью… Да что там любовью, просто не прикасались друг другу, если речь не шла о грубых захватах.
И не сразу понимаю, что что-то не так. Не как обычно.
Ты пытаешься вырваться, но не с силой, а панически дергаясь в моих руках, и я чувствую под своей ладонью сумасшедшее биение твоего сердца, как у загнанного зверька.
Юджи, ты что?.. Ты боишься меня?
"Молодец, Маю", - поздравляет внутренний голос. – "Доигрался, допсиховался. Тебя боится единственный человек, которого ты любишь в этой жизни. Который знает тебя лучше всех и искренне верит, что ты способен на подобное".
Мне больно и тошно. От страсти, пару секунд назад затуманившей мозг, не остается и следа, и я судорожно соображаю, что мне делать, что предпринять, лишь бы выбить гадкие мысли из твоей головы, чтобы ты не думал так обо мне, не смел думать.
Чуть ослабив хватку, я все равно крепко удерживаю тебя на месте, потому что кажется, стоит отпустить, и ты вырвешься, убежишь, а я уже никогда не догоню и не смогу убедить, что все не так, как ты подумал.
Легкими поцелуями покрываю твои плечи, прикасаясь так нежно, как только могу, и, чуть отводя в сторону мокрые волосы, целую шею, чувствуя, как под кожей бьется пульс.
Ты больше не вырываешься, да и вообще никак не реагируешь, от удивления, вероятно, но я рад и этому – все лучше, чем страх самого близкого человека.
- Дурак… Какой же ты дурак… - шепчу еле слышно, и за шумом воды ты, должно быть, и не услышишь. Но это и к лучшему.
Одной рукой я по-прежнему прижимаю тебя к себе, а пальцы второй скользят по твоим ключицам, по груди, вниз – по животу, касаясь легко, нежно, словно изучая.
И вот теперь страшно уже мне от мысли, что я опоздал. Что все разрушено и сожжено, что с такими ранами, которые я нанес твоей любви, она просто не выживет, а спасать отношения, которые при смерти, уже поздно.
"Нет, нет, только не это", - бьется где-то на периферии сознания мысль. Или, быть может, это сама душа просит тебя простить и не отвергать, уговаривает и умоляет, зная, что вслух я все равно ничего не скажу.
Разворачиваю тебя за плечи, лицом к себе, и тут же зажмуриваюсь, боясь заглянуть в глаза, заранее опасаясь увидеть в них самое страшное – равнодушие.
Наши губы встречаются, я, замирая на секунду, несмело целую, так осторожно, как будто это может причинить тебе боль. Давай же, отреагируй хоть как-то. Сделай хоть что-нибудь.


* * *

Меня всего колотит, но уже не от того, что ты грубо схватил меня, а просто от твоей близости. Ты давным-давно вот так не обнимал меня, до дрожи в кончиках пальцев, скользящих по моему телу. Внизу живота что-то с силой дергает, я закусываю губу, только бы сдержаться, не выдать, как я реагирую на тебя. И не только телом, но и душой – меня всего бьет током высокого напряжения, а когда ты начинаешь целовать мою шею, хочется тут же откинуть голову на твое плечо и накрыть твои руки своими. И крепко сжать кисти, чтобы не смел больше никогда отпускать меня.
Все это я бы сделал еще даже год назад. А сейчас мне просто не верится, страшно поверить, что ты делаешь это искренне, что ты вот так гладишь и прижимаешь меня к себе не для того чтобы опять грубо ткнуть в то, как я тебя достал, а просто… потому что любишь меня. Ты – любишь меня? Это для меня уже открытие, и гораздо более значимое, чем тогда, когда мы только начали встречаться. Ты никогда не был щедр на слова и какие-то проявления своей привязанности, но я чувствовал – я нужен. А потом что-то сломалось, и я долгое время понимал, что остаюсь с тобой только ради нашего прошлого, не в силах забыть то, что было раньше, и каким ты был раньше. Сейчас же, впервые за долгое время, я ощущаю твой жар, через кожу чувствую твою страсть, опаляющую меня. И хочу, господи, как же я хочу тебя! Не только ради секса, быстрого и жадного, в душевой кабинке – я хочу, чтобы ты снова думал обо мне, любил меня, ждал меня, писал и звонил каждые десять минут, неожиданно будил ночью или утром простой фразой "мне не по себе", и только я мог своими объятиями или поцелуем заставить тебя не думать о плохом. Все это поднимается откуда-то из глубины души, комком затыкает горло, и мне трудно дышать, я задыхаюсь, неожиданно крепко обхватив тебя руками за шею и прижавшись, едва не сбивая с ног.
Твои губы на моих губах, ты целуешь как-то робко и несмело, будто боишься, что я могу тебя укусить. И я действительно кусаю твои губы, застонав прямо в поцелуй и судорожно отвечая на него, превращая из почти целомудренного - в головокружительно глубокий и жадный, будто вознамерившись выпить твою душу.
- Поцелуй меня еще… Я так по тебе скучал, скотина ты такая… Я так скучал…
Мне казалось, я кричу, но на самом деле вышел задушенный сип, прерываемый моим сбившимся дыханием. Вода льется на нас сверху, и я захлебываюсь, вдыхая ее, но наплевать. Наплевать, потому что ты опять меня обнимаешь и снова грубо и резко, но мое тело дрожит в твоих руках уже не от страха – я дрожу от желания, такого же неутомимого, как жажда, и такого же болезненного, как ломка. Спину обжигает холодом кафеля, а грудь и бедра встречаются с твоим телом, и я глухо вскрикиваю, уткнувшись тебе губами за ухом, часто дыша. Ты еще ничего не сделал, а я уже просто на грани, на тонком волоске от взрывающего удовольствия, машинально опустив руку вниз и со стоном накрыв твой пах, гладя между ног. Ты не выдерживаешь, кусая меня в шею. И я готов умереть.
- Юджи… что ты…
- Ты же любишь так… - Я смотрю тебе в глаза, подавшись ближе и снова поцеловав, другой рукой обняв за шею.
Мои пальцы ласкают тебя, ты быстро возбуждаешься, все чаще и чаще дыша мне на ухо, а потом снова целуешь, неистово и страстно, так, что становится больно. Мы не можем оторваться добрую минуту, задыхаясь, но не отпуская, ощущая влажные губы друг друга. Ты запускаешь пальцы в мои мокрые волосы и сжимаешь, гладишь, неловко дергаешь, удерживая мое лицо и целуя в щеки и губы, веки, в лоб, беспрестанно что-то шепча, а я лишь жалобно хныкаю тебе в ответ, словно забыл все слова. Ты шепчешь что-то сумасшедшее, от чего меня разрывает на части, в душе ревет ураган восторга, а в мозгу вспыхивает одно – я нужен тебе. Ты любишь меня, ты же все еще меня любишь, да так, что готов сломать мне что-нибудь, просто лаская, придерживая за бедра и с силой вжимаясь своим пахом в мой. Я опять вскрикиваю, оставляя на твоей спине длинную дорожку царапин, на краю сознания слыша, как ты шипишь и опять что-то шепчешь мне на ухо. Любовный бред, который я так редко от тебя слышал, сейчас с лихвой сыплется, словно из рога изобилия.
Обняв тебя за плечи, я склоняю голову, принимаясь расчерчивать твои ключицы и шею жадными поцелуями, неконтролируемо оставляя багровые следы, кусая иногда, чувствуя, как ты дрожишь в моих руках. А потом твои пальцы сжимаются внизу, я ахаю, откинув назад голову – ты ласкаешь меня, медленно, размерено, нарочно задевая пальцем головку члена. Это сладкая пытка, я кусаю тебя за мочку уха, неожиданно больно, и обвиваю твои бедра одной ногой, плотно прижавшись и потихоньку извиваясь, стараясь толкнуться в твою руку.
- Готов? – Шепчешь мне в губы, опять целуя, а глаза так блестят, что я ничего не вижу, и не замечаю, кроме них.
- Еще немного… Пожалуйста, еще, Маю, еще немного… Обними меня крепче… Я так соскучился, я… чуть с ума не сошел…
У меня давно не было никого, кроме тебя, а с тобой мы последний раз занимались сексом несколько месяцев назад, чуть ли не полгода, но я не думаю о том, что ты явно будешь удивлен, если я заору от боли. Мне хочется, хочется кричать в твоих руках, хочется, чтобы ты делал мне больно – это сладкая боль, от нее вытягивает каждый нерв в теле, затопляя диким удовольствием.
Мучительно всхлипнув, беру тебя за плечо, слегка надавливая вниз. Меня охватывает страх, что ты сейчас зло фыркнешь и уйдешь, бросив меня тут, исходящего от желания. Ты раньше не часто ласкал меня так, как я сейчас тебя молчаливо прошу, гладя по плечам и робко заставляя встать на колени. Но твои пальцы такие нежные, такие сводящие с ума, что я забываю обо всем, кусая до крови губы и глядя на тебя сверху вниз, нервно сглатывая, гладя ладонью по щеке и шее, отводя с нее волосы. Если только твое желание хотя бы вполовину так же сильно, как мое сейчас, ты сделаешь это, забыв обо всем, что было между нами прежде, забыв все те ночи, которые уже закончены. Сейчас что-то совсем особенное, даже в наш самый первый раз такого не было – потому что тогда я еще не знал, каким нежным и страстным ты можешь быть, одновременно заставляя выгибаться от сладкой боли. У меня уже нет сил терпеть, и я снова откидываю назад голову, зажмурившись и обняв тебя, заставляя прижаться щекой к моему животу, и тут же глухо вскрикиваю, потому что страсть не умещается в теле и выходит криком.


* * *

Все же что-то хорошее я сделал, не в этой жизни, так в прошлой, иначе никак не объяснишь, почему судьба все же благосклонна ко мне и дарит еще один шанс.
Кажется, что ты очень долго не отвечаешь на мои ласки, на поцелуй, хотя на деле проходит совсем немного времени. И когда ты обнимаешь меня с такой силой, что можно задохнуться, я едва ли не падаю на пол, только неизвестно от чего больше – от неожиданности или от восхищения.
Голова кружится, а я с ума схожу от твоих прикосновений, от сияния любимых глаз и от сбивчивого шепота, к которому я даже не прислушиваюсь, и так зная все до последнего слова. И как мы могли так долго обходиться без этого, почему лишали друг друга близости? И не только физической. Я ведь знаю совершенно точно, что ни с кем уже не будет, как с тобой, только ты знаешь и умеешь сделать так, как мне больше всего нравится, чтобы на каждое касание отзывалось не только тело, но и душа.
Ты царапаешься и кусаешься, но от этого становится только слаще. Происходящее напоминает безумие, которое не хочется останавливать, и неожиданно я отмечаю про себя, что никогда – действительно, никогда за все годы – не видел тебя таким.
Ты тихо стонешь, как-то даже жалобно, и мне кажется, что еще чуть-чуть и заплачешь, вздрагиваешь при каждом движении и прижимаешься настолько судорожно и отчаянно, словно в последний раз.
- Юджи… Ну чего ты… Милый…
Слова сами рвутся наружу, хотя я сильно сомневаюсь, что ты в состоянии что-то расслышать сейчас. И когда твои руки опускаются вниз, поглаживая и сжимая именно так, как я люблю, лаская, как только ты один умеешь, остатки здравого смысла покидают окончательно. Мне стоит невероятного усилия не развернуть тебя сейчас, чтобы заполучить поскорее, и останавливает даже не понимание, что так я все испорчу. Просто хочется, чтобы происходящее не заканчивалось как можно дольше, чтобы ты оставался со мной, в моих объятиях. Быть рядом, обнимать, ласкать и любить, любить, любить… Ты же любишь меня? Всегда любил, все это время, правда ведь?
Прижимаясь к тебе все крепче, я как будто чувствую бегущую по твоим венам кровь, и температура ее давно перевалила за точку кипения. Тебя трясет, и если бы не опора в виде стены, наверное, уже давно не смог бы держаться на ногах. Но мне уже тоже не лучше, и я думаю лишь о том, что сойду с ума, если ты не будешь моим, прямо сейчас, срочно.
Сжимая пальцы на твоем члене, я ощущаю, что ты совсем уже готов. От моих прикосновений словно сносит последние рамки – ты впиваешься в мою спину ногтями, с силой проводишь, и кажется, что полосы кожи сдираешь. Поцелуи больше похожи на жалящие укусы, и если так дальше пойдет, ты разорвешь меня на куски. Вот только мне не страшно, сейчас я все готов отдать, чтобы видеть, чувствовать, знать, как сильно ты меня желаешь.
На секунду крепко сжимаю твое лицо в ладонях, целуя еще раз, и всматриваюсь в глаза. Нет сил больше терпеть, но ты отрицательно мотаешь головой и просишь еще. И я медленно опускаюсь на колени, даже не задумываясь о том, твое это желание или мое, потому что в настоящий момент первое неотделимо от второго.
Ты так возбужден и в то же время напряжен, что мне кажется, достаточно будет пары движений, чтобы довести тебя. Ну и пусть, все равно я тебя так просто не отпущу, а разрядка – это еще совсем необязательно конец.
Не успеваю прикоснуться, а ты уже стонешь, почти кричишь, и если бы не знать тебя, не понимать все твои эмоции, как свои, можно было бы принять твое поведение за фарс. Но я осознаю каким-то шестым чувством, что ты чувствуешь сейчас, и сам едва ли не срываюсь на стон, когда прикасаюсь губами к головке твоего члена, слегка и дразнящее.
Ты вдруг резко подаешься бедрами вперед, тут же вцепившись в мой затылок рукой, прижимая с такой силой, что я теряюсь на миг. От неожиданности колени разъезжаются на скользком полу душевой кабинки, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не упасть. Но, как будто опомнившись, ты отпускаешь, поглаживаешь меня по плечам, словно извиняясь за свой порыв. Где-то в груди все переворачивается от осознания того, какой ты – страстный и нежный, как ты хочешь меня, как сдерживаешься с трудом. От понимания того, что ты мой. Только мой.
Я двигаюсь безостановочно, но специально неторопливо, одной рукой крепко удерживая тебя за бедро, чтобы самому задавать медленный темп. Пусть это длится мучительно долго, ведь тогда вознаграждение в финале будет в десятки раз прекрасней. Пальцами второй руки я осторожно поглаживаю тебя между ног, надавливая несильно, а сразу ответом приходит боль в плечах, в которые ты с силой впиваешься ногтями.
Стоны сливаются с шумом воды, но я уже не слышу ничего, наслаждаясь твоим телом, тобой, просто упиваясь каждым собственным движением и отзывчивостью на них. Ты чуть шире расставляешь ноги, и я тут же провожу пальцами дальше, почувствовав, так ты зажимаешься на секунду, наверное, с непривычки, ведь так давно не было ничего подобного. Но тут же расслабляешься и шепчешь, сипло и слабо:
- Давай… давай же… Сделай…
Медленно, миллиметр за миллиметром проникаю внутрь, не прекращая движения языком и губами, и даже в ушах звенит от напряжения. Ты такой горячий, что я с ума схожу от желания, уже не соображая толком, что делаю.
Сколько это длится, даже не берусь определить. Движения становятся все более быстрыми и резкими, я сам забываю о том, что хотел растягивать удовольствие подольше. Только в какой-то момент ты слабо дергаешься, пытаясь вырваться, и до меня доносятся слова
- Хватит… А то…
Но я прижимаюсь лишь крепче, отстраненно думая о том, что теперь я тебя никуда не отпущу.


* * *

Я никогда не мог сдерживаться в такие минуты, да и не считал нужным, но сейчас стоны и слабые вскрики буквально рвутся из легких, и я жмурюсь от потоков воды и от того, что ты со мной творишь. Тело-предатель с ума сходит, оно полностью принадлежит тебе, отзывается на каждое прикосновение не просто дрожью, а током. Это почти больно, если бы не было так сладостно.
Мы мучаем друг друга – ты меня ласками, а я тебя ожиданием – но в этом есть что-то глубоко правильное, только такой и бывает взаимная близость. Мои пальцы мягко потягивают твои мокрые волосы, перебираю, порой сжимая сильнее. А то, что ты творишь губами и языком, заставляет выгибаться так, что стены касаются лишь лопатки, стонать в голос, и слышать, как гулкое эхо отражает мои стоны от кафельных стен. Когда ты входишь в меня пальцами, я окончательно теряю остатки контроля, вскрикнув и сжавшись, но мне не больно, мне до одури, сумасшедшее хорошо, и я уже мечтаю о том, чтобы ты убрал пальцы, развернул меня к стене лицом, и взял, как ты один меня берешь – грубо двигаясь, но нежно целуя, придерживая ладонями за талию.
Я так увлекся, настолько утонул в своих ощущениях, что не заметил, как подошел к грани. А ты не отпускаешь, даже несмотря на мой слабый протест, продолжаешь ласки и, кажется, даже сам стонешь, в тот момент, когда я кончаю, дрожа всем телом и неконтролируемо сжимая твое плечо.
- Маю!!..
Ты царапаешь мне бедра, а я кричу твое имя, пару раз рвано, не в ритм, двинув бедрами. Несколько мучительных секунд, и вот теперь мне страшно, я закрываю дрожащими руками лицо, захлебываясь водой, пытаясь хоть как-то восстановить дыхание и перестать всхлипывать. Кажется, что ты вот-вот выпрямишься и едко бросишь мне, что я опять только о себе и думаю, и веду себя как плохая шлюха, вздумавшая кончить раньше времени.
- Прости…. Прости, я… не мог больше…
- Юджи. Молчи…
В твоем голосе что-то новое, я никогда, или почти никогда, не слышал у тебя такого тона, когда мы занимались сексом. Ты поднимаешься с колен, обнимая меня за талию, и я опускаю руки, глядя на тебя. Ты улыбаешься как-то странно, медленно вытирая уголок губ, и от этого по телу продирает вторая волна дикого возбуждения, так быстро и жарко, что я закусываю губу, чувствуя, что на этот раз не просто покраснел, а весь охвачен огнем.
Плеск воды кажется оглушительным, словно мы не в собственной ванной, а где-нибудь у водопада. Не дав тебе и слова сказать, я подаюсь ближе, закинув обе руки за шею и слегка вытянув их, целую тебя в губы, чувствуя свой вкус и заводясь от этого сильнее, то кусая, то нежно зализывая укусы, постанывая тебе в рот, словно это наш первый раз.
- Давай же… Возьми меня, ты же хочешь… - Сбивчиво, почти неслышно, я повторяю это снова и снова, осыпая поцелуями уголки твоих губ, шею, плечи, прижимаясь губами под ключицами и утыкаясь носом в ямочку между ними. Ты мой, мой желанный, мой любимый человек, мой самый нужный на свете. Ну почему мы были такими слепыми идиотами, зачем рушили то, что с таким трудом строили? Я же люблю тебя, так люблю, что больно в груди, все эти чертовы девять лет люблю не ослабевающей любовью, порой сомневаясь, нужна ли она тебе, но ни разу не усомнившись в том, что ты – мне нужен. Это по умолчанию, понимаешь ли ты? Даже вот такой – язвительный, резкий, наглый, орущий на меня, грубо отталкивающий, делающий так больно, что хочется плакать как малолетней девчонке – даже такого я люблю тебя, даже такой ты мне нужен больше, чем кто-либо на этой земле.
Ты очень долго ждал, но твое возбуждение не спадает, я чувствую это, проходясь ладонью по твоему члену, нарочно задевая головку и сжимая двумя пальцами основание. От этого ты кусаешь губы и едва слышно стонешь. В той силе, с которой ты разворачиваешь меня к себе спиной, прижимая к стене грудью, есть что-то звериное и сводящее с ума до того, что ноет внизу живота, скручиваясь в болезненный тугой узел. Я покорно развожу ноги посильнее, упираясь руками в стенку, часто дыша и закрыв глаза, зная, что вот сейчас… Сейчас, еще мгновение, и я буду весь твой.
Я ждал этого мига и был готов, но все равно ты ворвался в меня неожиданно, так, что я закричал в первое мгновение от жгучей боли, а потом сорвался на стон, потому что следом сразу же пришло блаженство, разливающееся по телу. Ты никогда меня не жалел, не жалеешь и теперь, но честное слово, так даже лучше, и пускай мне будет с тобой больно, всегда же было так, но это такая особенная боль, от которой растворяются мысли, а все ощущения и чувства сосредотачиваются в одном слове. И его я тебе шепчу, старательно пытаясь удержаться на ногах, вздрагивая от каждого толчка.
- Люблю… я тебя… люблю… слышишь?...
Так тихо, так глухо, что ты естественно не слышишь, обхватывая меня за пояс и еще сильнее прижимая к себе, заставляя застонать. Я прижимаюсь спиной к твоей груди, откинув голову на плечо, и не стесняюсь никого и ничего, стараясь только, чтобы тебе было хорошо со мной, как никогда хорошо.
- И я тебя… Только тебя.
Мне казалось, я ослышался. Открыв глаза и попытавшись повернуть голову и взглянуть на тебя, я понимаю, что это невозможно – ты так сильно держишь меня, что каждое движение причиняет легкую боль, многократно усиливающую удовольствие. Но ты сам наклоняешь голову к моим губам, и целуешь, словно бы молчаливо подтверждая свои слова, а я сваливаюсь в какую-то бездну наслаждения, отвечая на поцелуй и понимая, что никогда не смогу полюбить никого так же, как люблю тебя.


* * *

Таких, как ты, больше нет, не существует, не было и не будет. И что бы там ни случалось, что бы ни происходило за эти годы, я совершенно точно знаю, что ни о чем не жалею. Кричать готов об этом. За счастье быть с тобой ни одна цена не будет завышенной.
Я верю тебе, как не поверил бы никому другому – ты любишь до сих пор, несмотря ни на что. И пусть мы абсолютно разные, чувства наши удивительно схожи, хотя на первый взгляд и не скажешь.
Перед глазами плывет от наслаждения, и не только физического, а шум льющейся на пол воды кажется просто оглушительным. Поэтому я не знаю точно, почудилось ли мне, или я действительно слышал, как ты шепчешь, что любишь. А, быть может, я уже научился слышать твои мысли, как и ты мои.
- Люблю. Только тебя, Юджи, только тебя…
Хотя говорить нет надобности. Ведь нет же? Ты же знаешь, правда? И сколько бы я не доказывал обратное, своей неконтролируемой ревностью и грубостью, ты обязан понимать, как сильно, как безумно я люблю тебя. И никогда не полюблю никого другого. Ты не можешь не знать об этом.
Непроизвольно движения становятся все более быстрыми, резкими, и я уже не отдаю себе отчет в том, что, возможно, причиняю тебе боль. Остановиться нет никакой возможности, это так естественно, это просто правильно – любить тебя, потому что ты мой, душой и телом.
Наверное, действительно есть разница – заниматься сексом или заниматься любовью. И пусть я всегда смеялся, когда ты мне пытался доказать это, а ты обижался на мои усмешки, все же надо признать, ты был прав. Когда занимаешься сексом, не задыхаешься от нежности, не чувствуешь восторга каждой клеточкой, не сходишь с ума от счастья. Чувства, накрывающие меня в один миг, не разложишь на отдельные составляющие, не опишешь словами, и я лишь шепчу твое имя, как заклинание. Весь мир для меня – это ты, ты – мое все, и не только сейчас, а всегда. Просто только в такие минуты хватает сил признаться себе в этом.
…Я как-то упускаю момент, когда ты закручиваешь краны. Или это я закрыл воду?.. Долго, очень долго мы стоим в тишине, обнявшись, некрепко прижимаясь друг к другу и не говоря ни слова.
И ты обязательно все испортишь, я точно знаю – любое хрупкое перемирие заканчивается, когда ты решаешь заговорить, требуя чего-то и обижаясь на что-то. Но сейчас от этих мыслей я невольно улыбаюсь, а в голове крутится снисходительное "какой же ты…" и гордое "мой".
- Давай поиграем в молчанку, - быстро предупреждаю еще не сорвавшуюся с твоих губ реплику, безошибочно уловив, когда ты делаешь вдох, чтобы заговорить.
И в следующее мгновение крепко сжать твое лицо в ладонях, целуя легко и нежно губы, почти невесомо скользнуть по щеке и прошептать:
- Пожалуйста…
Сейчас я верю, что ты поймешь и не обидишься на мое нежелание разговаривать. Ведь слова не нужны, они нарушат волшебную атмосферу. Есть вещи, о которых можно только молчать.

Я уже и забыл, как это – специально гнать от себя сон, при этом старательно делая вид, что уже давно сплю. Лишь для того, чтобы дождаться, пока уснешь ты, чтобы смотреть, любоваться, прислушиваться к глубокому дыханию, некрепко сжимать твою ладонь и легко касаться губами любимого, такого красивого и идеально правильного лица. Очень осторожно, чтобы не разбудить. И улыбаться от мысли, что ты спишь и не ведаешь, как за тобой подсматривают.
Я не знаю, почему отказывал себе в этом удовольствии последнее время, хотя раньше делал так постоянно. Быть может, если мы чаще вспоминали себя самих на заре наших отношений, все стало бы лучше. Может, тогда мы не позабыли бы, за что когда-то полюбили друг друга.
Впервые за долгое время не хочется курить. Вообще ничего не хочется, только лежать вот так, в серых сумерках рассвета и не думать о том, насколько недолговечно наше счастье.
И в этот миг приходит понимание, что любовь, которая выжила в стольких бурях, не уйдет никогда. Она часть нас, и что бы ни произошло, никуда нам от нее не деться. Обстоятельства, окружение много лет портили нам жизнь, но любовь не ушла. Любить и жить в гармонии у нас не получается. А, значит, надо менять не то, что между нами, а то, что вокруг нас.




Глава 5



Kamijo

Я не заметил, как все закончилось, потому что ты еще очень долго обнимал меня, почти невесомо касаясь губами мокрых волос и скул, такой неожиданно тихий. Мне было страшно прервать молчание, ты словно бы это почувствовал и решил все за меня. Такие простые слова, такие понятные сейчас – и почему я раньше так обижался на это твое желание не разговаривать? Зачем говорить, зачем вообще какие-то слова, когда в груди колет от нежности, и больно дышать?..
Не помню, как мы вернулись в спальню, вел ли ты меня, или я сам шел, но, едва опустившись на простыни и оказавшись опять в твоих объятиях, я испытал чувство глубокого счастья, просто от того, что мы еще способны понимать друг друга.
Скоро утро, еще одно утро в твоих руках, сладкая истома в теле, дрожь пережитого удовольствия, влажные волосы на подушке. Все это было, и было не раз. Но вот так – действительно впервые. Мне незачем делать вид, что я сплю, это какое-то пограничное состояние полусна, полу-бодрствования. Я все слышу, чувствую, знаю, что ты сейчас смотришь на меня, как смотрел когда-то давно, когда в первый раз я остался ночевать у тебя. Одна ночь растянулась на три недели. Три недели без ссор, скандалов и прочего, три недели любви и счастья. А потом первая крупная размолвка, после которой мы не разговаривали почти месяц. Несоразмерная плата за взаимную любовь.
Мне холодно, но я не хочу укрываться, не хочу, чтобы ты отпускал меня, не хочу, чтобы твои пальцы перестали легонько гладить меня по плечу и ключицам. Придвинуться к тебе хоть на полсантиметра, но так, чтобы ты почувствовал, непременно заметил и обнял меня. Говорят, постоянные вопросы о любви и желание тактильного контакта идет из детства – этим страдают люди, которых мало любили. Я не могу сказать, что меня мало любили, но вот порой чувств одного-единственного человека, который необходим, мне ощутимо не хватало.
Ты обнимаешь меня, как-то неловко уткнувшись в волосы и тихо вздыхая. Такой тяжелый вздох, будто мы не любовью только что занимались, а прощались перед казнью.
- Не спишь?
- Я же тебя просил помолчать.
- Я просто хочу, чтобы ты знал. Тебя никто никогда не заменит.
Открыв глаза, я смотрю на тебя, гладя по шее пальцами. А ты задумчив, кажется, крайне задумчив, будто и не слышишь меня.
- У меня кроме тебя никого никогда не будет.
Не знаю, что ты хотел этим сказать, но в груди что-то болезненно сжалось. Быть может, я вспоминал все свои измены, все наши ссоры по этому поводу, впервые четко осознав – я был не прав. Я был просто чертовски не прав, эгоистично прикрываясь всеми этими словами о том, что мне было необходимо чувствовать чью-то любовь. Это отговорки, глупые и бессмысленные. Я же с самого начала видел, какой ты, что ты за человек, и ни к чему было питать иллюзии, будто я сумею тебя изменить. Возможно, ты точно так же хотел изменить меня и искренне верил в это, но в какой-то момент понял, что это невозможно. И стал просто жить, а я считал твое поведение холодным и безразличным.
- Спи. Мы сегодня оба вымотались. – Твои губы касаются моего виска, но я упрямо кладу тебе руки на щеки, гладя, и осторожно целую в губы, чувствуя, что они горят после бешеных поцелуев там, в ванной.
- Уже сплю…
Но сон не идет. Мне совсем не сложно тихо лежать в твоих объятиях, не тревожа тебя, и мысли текут в заданном направлении, я ничего не могу с ними сделать.
Мы ведь так часто влюбляемся во внутренний мир человека, не обращая внимания, каков его мир внешний. И я вот так влюбился в тебя девять лет назад, разглядев, как мне показалось, в угрюмом и замкнутом, резком человеке поразительно хрупкую душу, так похожую на мою. Я и теперь не сомневаюсь, что ты таким и остался, где-то в глубине души, а я так часто наносил тебе раны, сам того не желая, что ты стал прятать то, во что я был влюблен, все глубже и глубже.
В какой момент пришло понимание, что мы совершенно разные – я не помню. Но когда я об этом подумал, меня охватил какой-то ступор. А что, если ты и я действительно отличаемся настолько сильно, что все твои мысли и поступки я воспринимаю нетактичными, порой даже злыми, а ты считаешь меня наивным идиотом в розовых очках. Может, так оно и есть. И может, меня я тянет к тебе эта наша непохожесть, но вот что тебя тянет ко мне, я понять не могу. Не только же тело, в самом деле, не только мои тексты, не только то, что вместе у нас получается какой-то неожиданный, неповторимый альянс.
Конечно, есть еще Эмиру и Казуми. Был и есть Мачи. Но меня никогда не покидало чувство, что мы двое – это одно целое, такое непохожее и переменчивое, как две стороны одной медали. Банально и глупо вспоминать лед и пламень, но я уже давно думаю об этом. Что бы ни случилось – ты навсегда останешься для меня особенным человеком. И только тебя мне хочется взять за руку и шагнуть в новую жизнь, как на новую ступеньку лестницы. Я знаю, как. Я знаю, чего хочу. И ты должен быть со мной, как все эти годы, так и теперь.

Я не заметил, как заснул, и чуть ли не впервые за долгое время, мне не снились сны, в которых мы с тобой расходимся или ругаемся так, что о перемирии не может быть и речи. Не помню, что снилось мне этой ночью, но после нашей вчерашней близости настроение просто зашкаливает, и я с удовольствием потягиваюсь в постели, не без грусти понимая, что ты, как обычно, встал раньше меня.
И где ты можешь быть, кроме как не на кухне? Маю, смешной такой… Сонный еще и взлохмаченный, в моем халате, стоишь и что-то готовишь, не иначе, как завтрак. Я почти забыл, что можно спокойно есть по утрам, без спешки и суеты, так же, как и забыл, что такое выходной день не в одиночестве, а с тобой.
- Доброе утро… - Невесомо обвив тебя за шею, легонько целую в макушку. – Спасибо, что дал мне выспаться.
- Не за что. Так сладко спать нужно уметь. – Тихо ворчишь, даже не оборачиваясь, но я чувствую, как ты подался ко мне ближе.
Мы так давно не проводили день вместе просто так, без репетиций, концертов, записей и гостиниц, что я сразу же чувствую себя непривычно, покосившись на странно притихший телефон. Обычно он еще с восьми утра разрывается звонками, а ты возмущаешься, что не нанимался в мои личные секретарши.
- Какие планы на сегодня? – Закинув ногу на ногу, подтягиваю к себе кофе, который ты только что передо мной поставил. Мой любимый, с пенкой и корицей.
- А обязательно должны быть планы?
Солнце бьет в окна, я слегка жмурюсь, тихо рассмеявшись и покачав головой. Ты всегда остаешься верен себе, даже сейчас, вместо того чтобы обнять меня – ворчишь и строишь из себя независимого грубияна. Маю-Маю… ну какой же ты все-таки…


Mayu

Нормально выспаться так и не удается. Вроде бы после утомительного дня и такой умопомрачительной ночи Морфей просто обязан принять в свои объятия, но не тут-то было. И надо признаться, в кои-то веки бессонница не выматывающая, а какая-то даже приятная. Время от времени я проваливаюсь в забытье, балансируя на тонкой грани между сном и явью, чувствуя тепло твоего тела, некрепко сжимая твои пальцы. Неповторимые, ни с чем не сравнимые ощущения, такое простое приземленное и при этом неописуемое счастье – засыпать рядом с любимым человеком.
Когда в спальне становится совсем светло, я решаю прекращать уговаривать свой организм поспать хотя бы немного и осторожно покидаю твои объятия.
Первым делом – выключить мобильные. После – выдернуть из розетки шнур городского телефона. Покосившись на входную дверь, думаю, не вырубить ли еще и звонок, но одергиваю себя, ведь это уже напоминает какую-то паранойю. Вряд ли кто-то заявится без предупреждения, а предупредить не удастся при выключенных телефонах. Отгородившись, насколько это возможно, от окружающего мира и мысленно поздравив себя с этим, отправляюсь на кухню.
Я не знаю, каким будет новый день, но впервые за долгое время сердце преисполнено радости, а на душе уютно сворачивается хорошее предчувствие.
…Ты умудряешься проспать все утро и даже часть дня, но сегодня совершенно не хочется ругать тебя за это. Я всматриваюсь в любимые черты, как ты сонно жмуришься и слабо улыбаешься своим мыслям.
- Раз у тебя планов нет, предлагаю свои, - сразу перехожу к делу. – И только попробуй с ними не согласиться.
- А то что? – хитро улыбаешься и пробуешь кофе. Первый глоток всегда самый сладкий и приятный, и, словно подтверждая этот факт, твоя улыбка становится еще шире.
- А то не верну твой телефон.
- Ну и не надо.
Ты весело смеешься, чуть запрокинув голову, и я ловлю себя на том, что пытаюсь вспомнить, когда последний раз видел тебя таким довольным и умиротворенным.
- Я-то думаю, почему так тихо все утро.
- Потому что у твоей секретарши сегодня выходной.
- Ну-ну, - качаешь головой, снисходительно поглядывая на меня. – Так что у тебя за планы, от которых нельзя отказываться?
- Мы поедем в Йокогаму, - заявляю максимально безапелляционным тоном.
- Почему именно туда?
- Потому что я так решил, а ты согласен.
Ты молчишь несколько секунд, как будто обдумываешь предложение, но по лицу я вижу, что ты задумался о чем-то совершенно ином.
- А помнишь… Помнишь, как мы тоже собирались поехать отдыхать, но так никуда и не уехали? Спустились на лифте на первый этаж и вернулись назад…
От воспоминания о самой заре наших отношений, когда невозможно было оторваться друг от друга даже для того, чтобы просто дойти до такси, что-то щемит в груди до боли, и невольно вырывается вздох.
Теперь все иначе. Но иначе ведь еще не значит, что хуже?
- Помню. Как можно было с тобой куда-то ехать, если ты не выпускал меня из постели?
- Это я не выпускал? – демонстративно возмущаешься, и, глядя на твое оскорбленное достоинство, я начинаю смеяться в голос, от души и счастливо, как давно не смеялся.

Сегодня определенно удачный день, потому что нам везет во всем. Мы почти не теряем время в пробках, погода благоприятствует отдыху на воздухе, и самое главное – за все утро мы ни разу не ругаемся, ни одного упрека или грубого слова. Возможно, это потому, что большей частью мы молчим, но ведь молчание тоже разным бывает. Когда-то я слышал, что хорошие друзья всегда найдут о чем поговорить, но умение вместе помолчать о чем-то свидетельствует о настоящей духовной близости. Сейчас мне вспоминается это утверждение и кажется непоколебимой истиной.
Погода просто замечательная, моя любимая. Безветренно, и небо затянуто светло-серой пеленой облаков.
Не спеша мы идем аллей большого парка, и я поглядываю украдкой на твой безукоризненный профиль, любуюсь слабой улыбкой, притаившейся в уголках губ, невольно задаваясь вопросом, откуда берется такая совершенная красота.
- Хватит подглядывать, - весело заявляешь, перехватив мой очередной взгляд, и прежде чем я успеваю ответить, быстро, но как-то несмело берешь меня за руку.
Людей вокруг не так, чтобы много, но все же я напрягаюсь на миг от мысли, как наша идиллия может выглядеть со стороны. На замешательство уходит не более секунды, и я сдаюсь, сжимая твои пальцы. Пусть смотрят – на самом деле, мне можно только позавидовать.
У тебя потрясающие руки, и неоднократно я ловил себя на мысли, что часами могу рассматривать тонкие кисти, любуясь чуть ли не с замиранием сердца. Но, если быть откровенным, разве есть хоть что-то в твоей внешности, чем можно не залюбоваться?
Эта мысль за долю секунды проскальзывает где-то на краю сознания, и я на полшага приближаюсь к тебе, прежде чем сам понимаю, что делаю.
Мои губы касаются уголка твоих, совсем легко и невесомо, как будто я целую не тебя самого, а твою улыбку. А ты замираешь на месте, должно быть, от неожиданности, памятуя о том, насколько отрицательно я отношусь к проявлению нежности в общественных местах. Но людей вокруг совсем немного, и даже о них я не думаю в этот момент. Твои губы чуть размыкаются, и это слабое прикосновение становится похожим на настоящий поцелуй, только совсем невинный. Наверное, так целуются в первый раз подростки. Или, наоборот, знающие друг друга до последней черточки люди, которым не надо бурно проявлять страсть, чтобы выразить свои чувства и быть понятыми.
Это длится недолго, может, всего несколько секунд, и я отстраняюсь, внимательно вглядываясь в твое лицо. Глаза затуманены, и сам ты такой растерянный, как будто невесть что произошло.
- Так, Юджи, хватит мечтать, - чуть дергаю тебя за руку, но не столько от раздражения, а больше оттого, что твоя реакция на такую простую ласку волнует и даже заставляет растрогаться. – Пойдем, а то полдня тут простоишь…
…Долгая прогулка приводит нас в ресторанчик, небольшой и совсем тихий. Мне кажется, что это место идеально подходит для отдыха в такой день, как этот. Посетителей немного, и мы устраиваемся на летней террасе с множеством маленьких столиков, украшенной незнакомыми мне белыми и сиреневыми цветами.
- Что будем заказывать? – ты увлеченно листаешь меню, не особо вчитываясь, а больше рассматривая картинки.
Прямо посередине столика в высокой вазе стоит красная роза, настолько идеальная, что мне кажется сперва, будто она искусственная. И только внимательно всмотревшись, понимаю, что нет, настоящая, просто очень красивая, совсем свежая, и легко представить, как серебристые капельки росы могли бы блестеть на тонких лепестках.
- Шампанское, конечно. Как в старые добрые.
- Шампанское среди бела дня?
- Белый день ты проспал. Уже почти вечер.
- Брал бы с меня пример, не был бы таким ворчливым.
- Не хочешь шампанское, будем пиво.
Ты тут же резко захлопываешь меню и изображаешь покорность.
- Хорошо, уговорил. Шампанское, так шампанское.
Я довольно улыбаюсь, отмечая про себя, что некоторые вещи не меняются с годами.
Осторожно вытащив из вазы розу и чуть уколовшись об острый шип, я кладу ее на стол прямо перед тобой.
- Держи, принцесса. Это тебе.
В первый миг ты недоуменно смотришь на цветок, а после слегка улыбаешься, осторожно поглаживая лепестки кончиками пальцев и как-то грустно улыбаясь своим мыслям.
- Где ты опять витаешь? - не выдерживаю больше твоего молчания, и поднимаю бокал, так вовремя принесенный официантом. – Давай выпьем, что ли. За нас?
- За нас.
С хрустальным звоном краешки бокалов соприкасаются, и я откидываюсь на спинку стула, пробуя холодное шампанское и глядя куда-то вдаль. Ты не нарушаешь молчания, а я думаю о тебе и обо мне. И о парадоксе под названием "мы".
- Ты никогда не задавался вопросом, почему у нас столько лет ничего толком не получается?
Я озвучиваю мучающий с ночи вопрос неожиданно даже для самого себя. Ты чуть хмуришься – не хочешь обсуждать неприятную тему, когда наконец наступило такое редкое для нас перемирие.
- В смысле? – осторожно уточняешь ты.
- Ты любишь меня, а я – тебя. Мы столько лет вместе, но покоя нет. Как ты думаешь, в чем проблема?


* * *

Настолько непривычно вот так проводить день, и не только потому что мы вдвоем куда-то выбираемся, а больше даже из-за того что впервые за долгие месяцы, а может, и годы, можно пройтись по городу без спешки или пойти в парк и гулять, как гуляют все нормальные люди. Я чувствую, что ты настроен на мирный лад и более того, ты здесь, со мной. А не опять где-то в себе.
Ресторан, шампанское задолго до вечера, и эта неожиданность в виде твоего короткого поцелуя, резко обжегшего меня. Ты всегда целуешь так, что я потом долго не в ладу с собой, по телу проходит дрожь. Столько лет… Но кое-что остается неизменным.
А потом внезапно этот твой вопрос, так осторожно сформулированный. Видно, ты совсем не хочешь ругаться, да и в голосе твоем мне чудится какая-то усталость. Но устал ли ты от меня или от наших постоянных выяснений отношений – я не знаю.
- Я об этом тоже думал. – Задумчиво пригубив шампанское, я ставлю высокий бокал на столик, глядя на тебя, а потом куда-то поверх твоего плеча, вглубь парка. – Наверное, это все потому что я слишком много от тебя хочу…
- Нет, дело не в этом.
И снова между нами молчание, в котором мы понимаем друг друга намного лучше, чем в разговоре. А причина мне ясна и без твоего вздоха. Просто я всегда считал, что одной моей любви хватит на двоих – не важно, что ты меня любишь. Важно, что я тебя люблю. Это чистейшей воды эгоизм, и постепенно я приучил тебя так думать – что ты должен только принимать, а я отдавать, что в наших отношениях боль и грубость это норма, что я всегда прощу любой твой выпад, а ты закроешь глаза на любую мою измену. Такого нельзя было допускать, потому что все эти мелкие уступки, в конце концов, убивают чувства.
Я все еще люблю тебя. Очень сильно люблю, и каждый раз мне больно, словно в первый. А вот в тебе что-то изменилось – ты перестал видеть и понимать, что нет больше истерик, нет скандалов. Есть только не проходящая, неисцелимая усталость.
- О чем ты думаешь?
Твой голос врывается в мое сознание так внезапно, что я растеряно вскидываю на тебя глаза, улыбнувшись уголками губ. Посетителей в кафе в нашей стороне совсем нет, людей вокруг мало, и я протягиваю руки через стол, накрыв твои ладони и погладив кончиками пальцев. Ты чуть напрягаешься, но рук не убираешь, задевая невзначай платиновое кольцо на моем пальце. Широкое, с одиночной витой нитью. "Помолвка".
- Я думал, что наши с тобой отношения, как Грозовой перевал. Кажется, что светит солнце, и так будет всегда. Но стоит обернуться, и на другом горизонте всегда можно заметить свинцовые тучи, и гром гремит тихо, но грозно, подгоняя молнии…
Ты обычно смеешься над моим "потоком сознания", как ты это называешь. И должно быть, считаешь, что я рисуюсь и нарочно создаю себе имидж эдакого тонко-ранимого создания. Но я действительно так думаю, так чувствую, в последнее время боясь открывать тебе свои мысли.
Но не сегодня. Сегодня ты, как и когда-то давно, когда мы только начали встречаться, слушаешь меня, задумчиво глядя на свое собственное кольцо – точно такое же, как у меня.
- Ты снимешь его когда-нибудь?
- Маю…
- Отвечай на вопрос.
Неужели сейчас ты опять все испортишь?
- Не сниму. – Я сжимаю твои пальцы крепче. – Не сниму никогда, обещаю.
Не то вздох, не то стон. Что сорвалось с твоих губ, я не знаю, но мне просто до безумия хочется встать из-за стола, подойти к тебе и обнять, обвить руками за шею, сесть на колени, ты же помнишь, как я это любил? А ты гладил меня по спине, с нежностью обводя позвонки. Ты и нежность – это такие ужасно несовместимые понятия, но со мной ты умел быть нежным.
Странный прилив сил у меня начинается внезапно, едва я замечаю, как блестят твои глаза. Кто-то в глубине кафе играет на акустической гитаре.
- Знаешь, у меня столько мыслей сейчас… Кажется, я знаю, куда мы пойдем дальше и что будет дальше. Ты помнишь наши концерты в зените славы?
Ты слегка улыбаешься, откинув голову, и луч закатного солнца нежно гладит твое лицо, порой нагоняя тень от трепетно покачивающихся в небе кипарисов, посаженных прямо у веранды кафе, где мы сидим.
- Я все помню, это сложно забыть. Но дважды ничего не бывает.
- Я знаю. Поэтому это будет совершенно другое. И символ…
Взяв со стола одинокую розу и осторожно проведя по темно-красным лепесткам пальцами, я улыбаюсь тебе, веря, что ты все понимаешь. Но взгляд у тебя удивленный.
- Роза?
- Розы. Целый мир роз.
Слишком много раз за сегодня я видел твою улыбку. И сейчас она опять меня обезоруживает, несмотря на слова, которые ты говоришь.
- А ты все такой же, Юджи Камиджо… Годы тебя красят, знаешь? Но как был ты мечтателем немного не от мира сего, так и остался. Пойдем, скоро сядет солнце, мы же хотели еще погулять.
Мы выходим из кафе, спускаясь по низким деревянным ступенькам в сад камней, где каждый осколок, и даже гравий под ногами пропитан теплым летним солнцем.
- И ты все такой же. Опять не слушаешь, что я тебе говорю.
Наверное, я просто не умею излагать свои мысли так, чтобы ты понимал меня. Но я верю, что ты поймешь, просто в глубине души услышишь. Так ведь бывало всегда, будет и впредь. То, что я хочу – темнее, прекраснее и величественнее прежней Королевы.


* * *

Ты думаешь, что я не понимаю тебя. Ты веришь, что как-то сможешь объяснить, со временем.
А я с тоской рассуждаю о том, что рад бы не понимать, но, к сожалению, все слишком прозрачно. И буквально недавно закравшаяся надежда, что наши отношения наладятся, что все еще возможно исправить, тонет в волнах реальности.
Есть некоторые вещи, которые невозможно перекроить, и нельзя изменить человека просто потому, что захотелось. Когда-то давно я полюбил тебя, такого, какой ты есть – избалованный, непостоянный, ветреный… Смелый, никогда не сдающийся, необыкновенно прекрасный. Наверное, за это и полюбил – за твою неповторимость. И глупо теперь сетовать на то, что тебя не переделать.
Сейчас, когда ты рассуждаешь о будущем, я признаюсь сам себе не без горечи, что ничего не сгладится между нами. Можно сколько угодно винить внешние факторы в наших проблемах, но изменить что-то не удастся. Потому что в этой жизни ты на своем месте, ты никогда не оставишь сцену, не бросишь музыку – она главное для тебя, твой смысл и цель. И надо заставить себя принять тот факт, что от меня ты уйдешь куда быстрее, так как мне принадлежит исключительно почетное, но второе место в твоем сердце. Ты любишь, но не принадлежишь мне, да и не принадлежал никогда.
В такой замечательный во всех отношениях день я приказываю себе не думать об этом, не портить впечатление от непривычной для нас прогулки. И в глубине души теплится слабый, непобедимый огонек надежды, что, быть может, я все же ошибаюсь, предаюсь пессимистическому настрою, и кто знает – вдруг ты и я еще долго будем вместе?
…Задумавшись, не сразу замечаю, что ты сам погрузился в свои размышления и уже успел от меня отстать.
- Еще чуть медленней, и ты пойдешь в обратную сторону.
- Может, мне не хочется уходить, - рассеянно улыбаешься в ответ. – Вот бы этот день не заканчивался…
- Было бы неплохо, - отвечаю тихо и неожиданно сам для себя улыбаюсь давнему воспоминанию. – Знаешь, когда я учился в школе, одному однокласснику на день рождения подарили интересные часы.
- Что может быть интересного в часах?
- То, что это были не совсем часы. Они выглядели, как часы, обычный циферблат и браслет, но стрелки в них двигались в обратную сторону.
- Маю, это бред какой-то, - ты весело смеешься и смотришь на меня с любопытством, уж не придумал ли я эту историю.
- Почему бред? Они не показывали точное время, по сути, это были не часы, а просто украшение. И, знаешь, я вот помню, что когда смотрел на них, первое, что чувствовал, это недоумение, а после хотелось рассмеяться.
- Еще бы…
- Но теперь я думаю, что было неплохо иметь такие часы.
Последняя фраза вырвалась сама, я даже сам не успел понять, что произнес ее вслух. И даже не глядя, почувствовал, что ты перестал улыбаться.
- Напрасно. Лучшее все еще впереди.
- Ты мечтатель…
- Я просто считаю, что все зависит от нас.
Ты внимательно вглядываешься в мое лицо, ждешь ответа, ищешь понимание и согласие с твоими словами. Но я думаю о том, что мы давно переступили за черту, когда от нас еще что-то зависело.
- Поехали домой, - наконец прерываю молчание. – Надо достойно завершить этот выходной день.
- Достойно – это как?
В твоих глазах вновь появляется веселый огонек, скорей всего, ты уговариваешь сам себя, что в чем-то тебе удалось меня убедить.
- Угадай с трех раз.
- Ну… Даже не знаю.
- Хватит кокетничать. А то не будет ничего.
- Так уж прямо и не будет? – подмигиваешь с хитрым видом, и я только демонстративно возвожу глаза к небу.
- Не будет. Так и знай.
- Давай тогда, чтобы наверняка не было, возьмем еще бутылку шампанского.
- Как же. Разбежался.
- Возьмем, возьмем. Ма-а-аю… Не будь занудой…
Ты опять тихо смеешься и слегка кончиками пальцев касаешься моей ладони, впрочем, тут же убирая руку. А я ощущаю свет и тепло, которые исходят от тебя, и снова глупая надежда шепчет: "а вдруг?.." Вдруг это еще не конец?
Кто-то из великих сказал, что надежда – это сон наяву. В этот миг я думаю о том, что так и есть. И не желаю просыпаться как можно дольше.


Глава 6


Kamijo

Мы действительно словно вернулись назад на несколько лет, в то наше самое счастливое время, когда умели еще не ссориться, не задевать друг друга обидными мелочами, не устраивать сцен на ровном месте. Не сразу отдаешь себе отчет, что вот такие мелкие, выводящие из себя детали по крупицам убивают все эмоции, оставляя только горечь. Сейчас же, когда то ли я, то ли ты, то ли мы оба, не сговариваясь, стали сначала думать, а потом делать, наступил просвет, и я уже больше не боялся дарить тебе нежность, а ты не отталкивал меня.
Две недели. Четырнадцать дней, не омраченных ничем, и будто прожитых в ином мире. Из всего этого я помню больше вечера. Вечерами ты становился каким-то особенно тихим, будто боялся потревожить тишину в квартире, и играл почему-то часами наши старые песни, выпуская гитару из рук, только когда я решался заговорить с тобой.
- Ты любишь эти песни, да?
- Я люблю все наши песни одинаково. Просто эти…
- …особые?
И ты рассеяно кивал, вновь задумчиво проводя по струнам мозолистыми кончиками пальцев, позволяя мне садиться позади тебя и легонько целовать в макушку. Это меня и радовало, и пугало одновременно – раньше ведь ничего такого не было, ты не выносил такой нежности от меня, будто она тебя пугала. Чем?.. Почему ты так боялся и до сих пор боишься целиком открыть мне свою душу, Маю?
К хорошему быстро привыкаешь, и по утрам теперь, просыпаясь и долго лежа в постели, слушая как ты тихо готовишь на кухне завтрак, я спрашивал себя, почему мы не могли жить вот так раньше. И не было тяжелых недавних мыслей, что нам надо разъехаться хотя бы на время, отдохнуть друг от друга, может быть, даже успеть соскучиться. От любимого человека нельзя "отдыхать", и чем дольше разлука, тем быстрее умирает наше общее "мы".
И вроде бы мы помирились, но легче не стало. И не светит, и не греет. Я все время возвращался к тому разговору в летнем кафе. И в самом деле – я люблю тебя, а ты меня, но почему-то у нас толком ничего не выходит. А может, выходит, но только до первой кратковременной бури, и это значит, что наша с тобой любовь – как воздушный замок, готовый рухнуть от малейшего дуновения. Или не любовь, а хотя бы близость, когда мы понимали друг друга без слов.
Четырнадцать дней покоя и тишины. А на пятнадцатый гром все-таки грянул, именно тогда, когда его перестали бояться.

- Завтра собираемся все как обычно, я уже позвонил ребятам. Будем обсуждать то, о чем говорили с тобой.
- Когда?
- В кафе. Когда ты подарил мне розу и поцеловал меня…
- Ты, кажется, о работе заговорил?
Только то, что были мы с тобой сейчас не на нашей милой уютной кухне, а в саунд-салоне, рассматривая полки с новой продукцией, удержало меня от того чтобы едко заметить – о работе я, по твоей просьбе, молчал все это время, но невозможно же молчать об этом вечно.
- Да, я заговорил о работе. Но не думал, что для тебя это настолько стало… тяжело.
- В каком смысле? Мне не тяжело, все должны работать.
Ты с самого утра какой-то странный, будто тебе покоя не дает маленькая невидимая ранка на нёбе, которая давно зажила бы, если не касаться ее языком. Но ведь это невозможно. И поэтому ты досадно раздражен, но как обычно скрываешь.
- Не знай я тебя, подумал бы, что ты устал. – Отходя от стеллажей с популярной музыкой, я подхожу ближе к инди-дискам, беря в руки новый альбом одной из групп Under Code Production, и улыбаюсь. Кисаки успел взлететь ровно настолько, насколько хотел.
- А может, я и в самом деле устал…
Оборачиваюсь к тебе, решив, что, видимо, я тебя либо не расслышал, либо неправильно понял. Потому что такие странные слова мог сказать кто угодно, но только не ты.
- Ты о чем это?
- Ни о чем, Юджи. Ни о чем… Так ты берешь этот диск или так и будешь стоять?
Что-то в тебе не так, что-то по мелочам менялось в течение последних двух недель, а я либо не видел, либо не хотел видеть. Ты все чаще носишь строгие брючные костюмы, почти не снимаешь очки, все короче стрижешь волосы, будто боясь опять отпустить длину, по которой я порой так тоскую. Я тоже изменился, но не чувствую, что изменились мои взгляды на жизнь, мои желания. Разве что, в последнее время они приобрели более четкие формы, а я так и не поделился еще с тобой, из-за этого дурацкого запрета на время "отпуска" не говорить о работе.
Мы все-таки покупаем диск и не спеша идем пешком к машине. Домой. Я тут вдруг внезапно все понимаю, даже остановившись и замерев, глядя себе под ноги.
- Что такое? – Ты на автомате прошел еще пару шагов вперед и недоуменно остановился, обернувшись ко мне.
- Тебе надоело.
- Что?
- Всё!
Я не хотел, это само вырвалось, и слово само окрасилось в такой нервный, претенциозный оттенок. Я не хотел кричать.
Как не странно, ты почему-то молчишь, подходя ко мне ближе и тоже изучая асфальт и носки своих туфель.
- Поехали домой. Пожалуйста…
Вот оно. Домой. Мы каждый день дома, каждое утро ты готовишь завтрак, вечером играешь на гитаре, или мы смотрим фильм, иногда днем выезжаем куда-то по магазинам или в парки. Ты говоришь о ресторанах, о том, что было бы здорово иметь собственное "Кафе Фей" которое когда-то так нам нравилось. Но ни слова о том, чем я живу, мы жили оба до недавнего времени – туры, концерты, записи, костюмы, клипы, сборники, аранжировки… Ни слова о музыке.
Остаток пути мы молчим, но молчание впервые какое-то тягостное. Припарковав машину на стоянке перед домом, я наконец-то решаюсь посмотреть на тебя, недоумевая, почему ты после моего резкого выпада промолчал и не сказал ничего.
- Маю… что происходит?
- Ничего не происходит. Все же хорошо, ты что.
Но я вижу что ты – нет, не лжешь – ты утаиваешь.
- Ты помнишь, что я говорил о концерте? О том, каким вижу это выступление, и о том, что будет дальше?
- Помню.
- Почему у меня чувство, что ничего уже не будет?..


* * *

Последние дни меня настойчиво не покидает ощущение затишья перед бурей. Или даже не так… Скорее, предчувствие девятого вала, когда кажется, что самое страшное позади и на горизонте появляется долгожданное солнце. Но стоит лишь на секунду забыться и расслабиться, как в самый неожиданный момент разрушительная стихия накрывает с головой, не оставляя шанса на спасение.
Наверное, такого покоя и взаимопонимания не было между нами за все годы. Ты кажешься настолько тихим и домашним, что ненадолго я забываю обо всех трениях и бесконечных проблемах, а глупая надежда снова уговаривает, что, быть может, это еще не конец.
Но жить иллюзиями глупо, и тому, кто забывается в собственных мечтах, потом очень больно падать. Тихое бесконфликтное существование – это лишь передышка, отпуск, но никак не жизнь. Да, быть может это – мой рай, но тебе в нем нет места.
Сейчас мне кажется, что усталость невыносимо давит на плечи, и я поражаюсь, как раньше не замечал этого. Напряжение и раздражение последних месяцев были ее следствием, но я даже сам себе не отдавал отчета, в чем проблема. Мы винили друг друга в том, что все рушится, но, по сути, никто из нас не был виноват. Просто годы прошли, и я сильно изменился. А вот ты – нет.
И я с горечью признаюсь себе, что на сцене, в музыке, во всей этой среде ты на своем месте. Тебя невозможно представить без света софитов, фейерверка страстей, энергии, которую дарит зал. Без долгих ночей в студии, до самого утра, когда не остается никаких сил. Без тихих редких вечеров дома, когда неожиданно рождается новая песня. Без страсти и огня, без постоянных переездов и гостиничных номеров. Без преклонения и восхищения. И без измен.
Это твой мир, он не дарит покоя, но в нем ты счастлив. Или даже не то, что счастлив, а просто – это единственно возможное для себя бытие. А вот я от такой жизни устал, но тишина и уют, которые так нравятся мне, тебя медленно убьют.

Что-то глубоко в груди замирает каждый раз, когда я думаю о том, что временное перемирие закончится. И поэтому, когда ты действительно нарушаешь табу не говорить о работе, я даже не успеваю испугаться.
Ты хочешь обсуждать предстоящий концерт, то, что нас ждет, и сколько всего еще нужно сделать. Я чувствую, что у тебя уже есть какие-то идеи, а, может, даже и наработки. Но в этот миг я задаю сам себе вопрос – а кто сказал, что работа есть только одна? Кто сказал, что музыка – это призвание? Мы так давно оказались в этой среде, что теперь и не вспомнишь, мечтал ли я когда-то быть кем-то иным. Когда-то давно я слышал, что большая беда всего цивилизованного общества заключается в том, что каждый человек выбирает себе путь в очень юном возрасте, когда еще сам не знает, что ему нужно. Ошибиться недолго, а потом часто уже поздно что-либо менять. Как узнать, правильным ли было решение в один прекрасный день взять в руки гитару?
- Почему у меня чувство, что ничего не будет? – доносится сквозь пелену до моего сознания.
Сейчас на меня наваливается самая настоящая апатия и желание лишь одно – не трогать эту тему, не трогать как можно дольше, потому что это и есть тот самый девятый вал. Нас накроет и, возможно, еще какое-то время мы будем барахтаться в ледяной воде. Но сколько не бейся, конец неизбежен.
- Юджи, пойдем домой. Там и поговорим.
Напряжение звенит между нами, как будто кто-то все сильней натягивает струны, и они вот-вот лопнут. А еще мне кажется, что я чувствую отчаяние, закрадывающееся в твою душу, потому что только сейчас ты начинаешь понимать то, что я узнал уже давно. Вероятно, ты тоже чувствовал, что конец близок. Но предполагать и видеть своими глазами – вещи совершенно разные.
Начинать разговор не хочется, и потому я закуриваю, специально медленно, словно несколько секунд отлагательства могут чем-то помочь.
- Я слушаю тебя.
Ты стоишь посреди кухни, замерев в напряженной позе, как будто перед опасностью. Хотя кому здесь надо защищаться – еще вопрос.
Усевшись на подоконник и подтянув к себе колени, я смотрю в окно, на осенний безоблачный вечер. Это только в фильмах и романах мир рушится в потоках дождя под аккомпанемент грома, а в реальной жизнь все может закончиться даже когда над головой чистое небо.
- Что ты хочешь услышать?
Я затягиваюсь и принципиально не смотрю на тебя. Хотя в этом нет необходимости, ведь и так знаю, как сейчас блестят твои глаза, как ты несильно сжимаешь кулаки, как неестественно прямо и напряженно держишь спину.
- Правду. О чем ты думаешь?
"Я думаю о девятом вале, Юджи. Я думаю о том, что после девятого вала еще никто не выживал".
- Хватит отмалчиваться! – ты немного повышаешь голос, но я знаю, что тебе хочется заорать, и мое отрешенное молчание тебя пугает больше любых самых страшных слов. – В чем дело? Ты что?.. Ты не хочешь больше ничего?
- Ну почему же не хочу, - горько усмехаюсь и снова затягиваюсь, отмечая, что сигарета неожиданно быстро закончилась. – Я хочу быть с тобой, как всегда.
- А работа?.. – начинаешь ты, но я резко прерываю.
- А что работа? Что работа? Какое отношение это имеет к нам?
От неожиданности ты даже отступаешь на полшага назад и смотришь на меня такими изумленными глазами, как будто я только что показал тебе невиданный фокус.
Твоя реакция вполне ожидаема. Я даже не пытался себе представить, как будет проходить этот разговор, когда придет его время. Но то, что ты будешь вести себя именно так – повышать голос и не верить – вполне закономерно. Однако сейчас я понимаю, что злюсь – злюсь из-за того, что ты не захочешь так просто принять правду. И при всем желании не сможешь меня понять.
- Что ты несешь? – твой голос немного дрожит, а говоришь ты неожиданно тихо. – Ты же лжешь сам себе. Потому что знаешь – мы никогда не были вдвоем. Нас всегда было трое.
- Я, ты и твои измены?
Грубость сама срывается с губ, я не успеваю вовремя прикусить язык, но, кажется, ты даже не обращаешь на это внимания.
- Я, ты и наша музыка. Это часть нас, это мы сами. Нас нет без нее.
На слове "нас" ты делаешь ударение, словно призывая меня одуматься, и смотришь такими глазами, что мне становится больно.
- Все зависит только от нас самих. Я не запрещаю тебе заниматься музыкой и…
- Что?!..
- И ведь есть немало счастливых пар, в которых людей связывает только личное, а занимается каждый своим делом…
- Маю, ты рехнулся? – твой голос срывается, и я сам вздрагиваю от этих высоких нот. – Да ты себя в зеркало видел? Какое еще свое дело?! Ты хоть сам себя можешь представить где-то за пределами сцены?!
Я молчу несколько мгновений, стараясь найти честный ответ на этот вопрос, потому что до сих пор я не задавал его даже сам себе.
- Я не знаю.
Тяжелый вздох вырывается против воли, и боковым зрением я вижу, как ты начинаешь нервно ходить из стороны в сторону, насколько это возможно на маленькой кухне. Будь в твоем распоряжении чуть больше пространства, ты бы метался, как загнанный зверь.
- Но одно я могу сказать точно – я не хочу терять тебя. Мы должны быть вместе в любом случае…
- Кому ты врешь?! – вопрос похож на полустон-полукрик, и я вновь отворачиваюсь, потому что не могу смотреть на тебя, на твои страдания. – Ты же знаешь, так не получится! Это не про нас!
- Можно попробовать… - слабо возражаю, но в глубине души понимаю, что ты прав, черт возьми, безусловно, ты прав, а мне просто очень хочется обмануть себя и тебя.
Твоя истерика обрывается так же неожиданно, как началась, и я молчу, не зная, что еще добавить.
Смотреть в твои глаза даже не больно, а невыносимо тоскливо, потому что, хотя ты не произносишь ни слова, я читаю в них все мысли.
Ты считаешь меня предателем. Ты уверен, что я предал не только и не столько тебя, сколько Королеву. Предал нас. И я с тихим отчаянием думаю о том, что более страшной измены для тебя не существует.
Не говоря ни слова, ты стремительно разворачиваешься и выходишь за дверь, а мой первый порыв броситься следом, но я тут же останавливаю себя. Хлопает входная дверь, я смотрю на свою сигарету, как миллиметр за миллиметром тлеющий уголек приближается к моим пальцам. Бежать за тобой нет смысла, потому что мне нечего сказать в свое оправдание.


* * *

Нет, это был не гром среди ясного неба – это был давно ожидаемый холодный душ, но я так не хотел верить. Верить в то, что стало слишком поздно что-то менять.
Выскочив из подъезда и остановившись, в первое мгновение, я очень хочу сразу же вернуться. Сбежать сейчас, в такую минуту, это все-таки подло и неправильно, тем более, что и уходить-то никуда не хотелось – я мог и дома спокойно обдумать твои слова. Однако внутренний голос, издевательски подгоняющий бежать, куда глаза глядят, утверждает, что именно в одиночестве мне надо понять и осмыслить.
Конечно, ты не уйдешь. А даже если уйдешь – вернешься. Ты всегда возвращаешься, рано или поздно, вопрос только в том, сколько еще раз я смогу принять тебя, и сколько мы будем вот так ходить по краю.
Ночной город на редкость приветлив, гуляет приятный ветерок, а я неспешно иду и иду куда-то, переходя по светофору перекрестки, останавливаясь у киоска и покупая сигареты. Я перехватил от тебя эту привычку – курить, когда истерзаны нервы, и кажется, что мозг просто взорвется без никотина.
Дойдя до ближайшей станции метро, я сажусь на скамейку. Платформа почти безлюдна, только что поезд увез отсюда последних припозднившихся с работы. Прикурив от зажигалки, я внезапно думаю – а это ли не то, чего ты хочешь, Маю? Возвращаться каждый день с работы вечером, уходить утром, жить на одном месте, купить уже квартиру побольше и в спальном районе, ближе к парку, например, и подальше от Шибуйи. Жить вот так, размерено и неторопливо, и не гоняться больше за воздушными замками, не изводить себя и меня скандалами. Жить?.. Просто – жить?
Для меня жизнь уже очень давно – это бег с препятствиями. Едва перепрыгнув одно, хочется развернуться и увидеть другое, еще более сложное. И дело не в пресловутом быстрее, сильнее, и выше. Дело в самом ритме жизни. Наверное, валиться с ног от полного изнеможения после концерта, когда даже тело плохо слушается, а в ушах еще звучат аплодисменты – вот это и есть мое счастье. А для тебя это давно уже сущий ад.
Вдалеке виднеются огни медленно приближающегося поезда, я нащупываю в кармане какую-то мелочь, понимая, что домой сейчас уже нельзя. Полчаса назад еще было можно. И даже десять минут. Но теперь – нет.
Вообще я не люблю ездить в метро. Это не то, что автобус или машина, где можно смотреть в окно и чувствовать, что тебя куда-то неумолимо несет. Здесь, когда вагон уходит в тоннель, и видны пролетающие с бешеной скоростью бетонные стены и провода, можно лишь уткнуться в газету, сотовый телефон, или вовсе задремать на заднем сидении в углу.
Я вспоминаю твои глаза за секунду до того, как трусливо сбежал, и меня душат слезы, которым не будет выхода. А твое "Можно попробовать…" - такое заранее обреченное. Попробовать? Да ты сам хоть понимаешь, о чем говоришь? Что это будет за жизнь, если ты даже сейчас, как и все эти годы, когда я рядом с тобой двадцать четыре часа в сутки, и то умудряешься исходить на ревность, пытаясь контролировать каждый мой шаг, а меня это просто неимоверно бесит. Бесит не твоя слежка, а то, что ты до сих пор уверен в моей склонности прыгать по чужим постелям. Я сам виноват, это я развил в тебе такую паранойю, но выросла она все-таки на более чем благоприятной почве. Ты же сам это все понимаешь. А что же будет, если мы поступим по-твоему – я буду продолжать тянуть группу и ездить по всей стране с концертами, бросая тебя в Токио? Мы вряд ли протянем больше года вот так, и неизвестно, кого первого хватит инфаркт.
Поезд с жутким свистом куда-то летит, и честное слово, как здорово было бы врезаться сейчас в глухой тупик, и разбиться к чертовой матери. По крайней мере, это избавило бы от ненужных, тяжелых, но неизбежных мыслей.

…Никогда хорошо не ориентировался, и потому в первое мгновение, поднявшись из метро на улицу, даже не понял, куда меня на ночь глядя занесло. Какой-то совсем незнакомый район, и все же ощущение, что я тут был однажды. С кем-то.
А если все-таки уйти со сцены? Если все-таки взять и доказать тебе таким образом, что для меня важнее ты и жизнь с тобой, а не призрачные цели. Хотя, если так подумать, цели-то уже давно не призрачные, и бросать все на пике своей формы – это преступление. Но преступление только для меня, а как же ты? А Эмиру? А Казуми, который вообще уже давно хочет уйти? Он так похож в этом на тебя, только спокойнее от природы, и тянет его к такой же спокойной жизни. Но ты… Я просто не могу поверить, что ты хочешь бросить то, что мы вместе так долго поднимали, своими руками.
Королева стара и ищет преемника. Но дать ей его можем только мы – ты и я. Бросать ее, забывать, отодвигать куда-то, во имя банального личного счастья мы не имеем права. Ты бы посмеялся над этими словами, я знаю, но я-то так чувствую, и если ты все еще хочешь быть со мной, тебе придется с этим считаться.
Я настолько не ждал звонка, что даже не понял в первое мгновение, у кого это звонит телефон. Уже совсем стемнело, дисплей горит ярко и обличающе, а еще, кажется, что об этом звонке позаботился кто-то свыше. Хизаки.
- Камиджо-кун, извини, что поздно, и я помню, что у тебя отпуск, но мы договаривались связаться сегодня днем.
Да, я же собирался позвонить ему и сказать, что студия в его распоряжении на неделю для записи вокала.
- Прости. У меня выдался… не самый лучший день, и я забыл. Молодец, что позвонил сам.
- Ты на улице? Может, завтра?
- Хи, нет. Ты дома сейчас?
Гитарист секунду молчит, переваривая неожиданный вопрос.
- Дома. А что случилось?
- Наверное, нам стоит поговорить. Если, конечно, у тебя нет каких-нибудь дел. – Пнув носком ботинка камешек с мостовой, я какого-то черта думаю о Хироки, говоря о "делах". Но вдруг и в самом деле?
- Хорошо. – Хизаки на редкость покладисто соглашается, не высказывая удивления. – Где?
- Я рядом со станцией метро…
Объяснив, где нахожусь, и для верности указав пару ближайших магазинов, я вдруг слышу в трубке тихий смех Хизаки.
- Я живу на соседней улице. Наверное, нам сегодня и впрямь судьба встретиться и поговорить. Сядь где-нибудь, я тебя сам найду.
Глупо считать, что ноги сами привели меня сюда. И в совпадения я тоже никогда не верил, но сейчас, возможно, Хизаки единственный, с кем я могу говорить, не рискуя сорваться в истерику.
Становится чуть прохладнее, теплый ветерок постепенно сменяется более резким и заставляет ежиться. Прямо напротив, через дорогу, какая-то гостиница, и я развлекаюсь тем, что пытаюсь угадать, кто из ее постояльцев, то и дело появляющихся на ступеньках, простой командировочный, а кто миллионер.
- Ты чудесно смотришься за созерцанием, даже жаль прерывать.
Обернувшись и слегка улыбнувшись, отмечаю про себя, что, наверное, Хи и правда живет где-то очень близко. Кажется, он просто натянул джинсы, рубашку и спустился во двор. Длинные волосы собраны в хвост, а глаза не спрятаны за темными очками. И это хорошо.
- Я серьезно забыл, что ты живешь в этой районе. Так что – случайность.
- Случайностей не бывает. Пойдем, еще простудишься, не дай бог, изнеженная натура.
Не знаю, от чего я сейчас больше в шоке: от фразы Хизаки, от тона, каким она была сказана, или от того, что он на ночь глядя зовет меня к себе. Хотя, это еще надо уточнить.
- Ты, конечно, хочешь сказать, что знаешь тут где-нибудь круглосуточное кафе?
- Нет. Я хочу сказать, что ты оторвал меня от важного дела, и поэтому сейчас, без ущерба для него, мы пойдем ко мне.
Он все-таки поразительный, во всех смыслах. Если бы кто-то другой сказал сейчас такое, я бы, скорее всего, уже ловил такси до собственного дома. Но это Хизаки. И хотя я не могу сказать, что хорошо его знаю, но одного у него точно не отнимешь – когда нужно, он всегда рядом.

- Знакомься.
Я стою в дверях комнаты, не решаясь войти, глядя в упор на создание, которое сейчас изучает меня донельзя презрительно и недовольно, да еще и с таким выражением… лица, не лица, пожалуй, ближе всего будет сказать взгляда – что мне не по себе.
- Очень приятно. И как его зовут?
Хизаки смеется, проходя вперед меня и на ходу оборачиваясь.
- Её. Соня.
Подхватив серую персидскую кошку на руки, гитарист усаживается с ней в кресле и берет какую-то расческу, больше похожую на гребень.
- Вот от этого важного дела ты меня и оторвал. Она, как все женщины, страшно обидчива и не простит меня как минимум неделю.
Рассмеявшись и покорно кивнув, в знак покаяния и чуточку – почтения к дымчатой красавице, я сажусь рядом с Хи, в соседнее кресло. Соня подозрительно наблюдает за мной желтыми глазами, временами громко мурлыча.
Странно, но мне никогда не приходило в голову завести животное. И не только потому что ты был категорически против, мотивируя тем, что не желаешь выметать из дома тонны шерсти, но и просто потому что с нашими вечными разъездами за бедным питомцем все равно некому будет присматривать. Но Хизаки, кажется, не считает это проблемой, да и мало куда выезжает из Токио. По крайней мере, так мне кажется.
- Ты о чем-то хотел поговорить? – Не отрываясь от тщательного прочесывания длинной шерстки любимицы, спрашивает Хи, мельком глянув на меня.
- Студию вам я выбил и договорился.
Почему мне сейчас это кажется каким-то не важным?
- Спасибо. Ты не представляешь, сколько проблем разом это решило…
Оглядывая скромную квартиру Хизаки, мне кажется, что впервые за вечер я наконец-то смог успокоиться. И на душе уже не так тяжело, как в первое мгновение, когда ты сказал то, что камнем лежало у тебя на душе. И, видимо, давно. Маю-Маю… ну почему же ты тянул так долго? Почему дал мне развернуться в плане мечтаний, как всё будет дальше, но при этом уже знал, что дальше все будет совсем иначе. Теперь я действительно не знаю, хочу ли я еще чего-то, если рядом не будет тебя.
- Хи, а ты бы мог представить меня вне музыки?
Иногда мнение постороннего человека может быть самым объективным. Хизаки не такой уж посторонний, но я уверен, что он ответит честно. И он отвечает, даже не задумавшись ни на миг, хотя, наверное, лучше бы он задумался. Так мне было бы легче.
- Нет. – Вот так просто и безапелляционно. – И не потому, что создаешь особенную музыку. Скорее… эта особенная музыка создает тебя, твой мир. Некоторые пытаются строить его годами, и ничего не выходит. То ли таланта не хватает, то ли умения, то ли сил и времени. У тебя – хватило.
- А что, если это разрушает мою реальную жизнь?
- Смотря что на самом деле твоя реальная жизнь…
Моя реальная жизнь: короткий сон, кофе, сигареты, утренний душ, твоя одежда на спинке кресла, ноты на столе, студия, залы, люди, ты, музыка. Хотя, правильно было бы в обратном порядке, но первое место неизменно. Маю, я же без этого просто задохнусь.


* * *

Когда кажется, что меняется мир вокруг, в девяти случаях из десяти меняешься всего лишь ты сам. Я думаю об этом, вспоминая, как раньше, стоило тебе в истерике броситься прочь из дома, я со всех ног мчался за тобой, не раздумывая, не сомневаясь ни на секунду. А что теперь? Даже не сдвинувшись с места, я курю и смотрю в окно, про себя радуясь, что оно выходит во двор, и увидеть, как открывается дверь, как ты уходишь, я не смогу.
Но ведь и ты в чем-то изменился. Ты ни слова не сказал на прощание, ни оскорбления, ни гневного крика. Раньше такого не бывало, и, стало быть, ты тоже в чем-то стал иным. А может, просто понял, что конец нашего пути уже виден.
Об этом больно думать, и в груди щемит от одной только мысли, что когда-то я буду просыпаться без тебя, что не смогу просто так взять за руку, что нельзя будет даже позвонить и поговорить, ни о чем или о чем-то важном. После любви нет дружбы, кто бы что ни говорил по этому поводу, а сейчас мне даже кажется, что и жизни нет. И умом я понимаю, что время залечит, но когда крутит от боли, утешение в виде извечной фразы "все проходит", ни капли не помогает.
Я точно знаю, что сегодня ты не вернешься. И не придешь под утро, усталый и измотанный, после долгой прогулки по ночным улицам, как уже бывало неоднократно. Ведь не всегда же я шел за тобой после очередных ссор и скандалов. Но если раньше я оставался дома из принципа, в воспитательных целях, просто демонстрируя характер и доказывая тебе и себе, что ты не можешь мною манипулировать, то теперь я просто не хочу. Да и сказать мне тебе нечего.
Неожиданно ловлю себя на том, что очень хочется поделиться с кем-то, чтобы рядом оказалась хоть одна живая душа, готовая выслушать и посочувствовать. Кто-то, кому можно было бы рассказать о своих сомнениях и опасениях, о страхе сделать неверный шаг. Чтобы кто-то поддержал и посоветовал хоть что-нибудь. Но тут же с горькой усмешкой вспоминаю известное изречение – маленькая помощь лучше большого сочувствия.
Раздавив в пепельнице окурок, я поднимаюсь и подхожу к одному из кухонных шкафчиков.
Я точно знаю, что не усну сегодня. Чувство вины и сомнения будут грызть, причиняя вполне реальную физическую боль. А самое худшее – богатое воображение начнет подсовывать живописные картины твоего времяпрепровождения. Я даже не сомневаюсь, куда ты направился, к кому, и только от этого уже можно взвыть в голос.
Порывшись в беспорядке сваленных пакетиках, каких-то салфетках и прочей дребедени, которой в избытке найдется на любой кухне, я достаю из глубины шкафчика пузырек со снотворным, изрядно опустевший за последнее время. Бурная молодость, когда лучшим средством для успокоения нервов была выпивка, осталась в прошлом, да и просто надоело подниматься на утро с разбитой головой. А снотворное – это не привычка, нет. Просто мне так легче.
Проглотив две таблетки, я прямым ходом направляюсь в спальню. Надо бы раздеться, но так не хочется делать даже лишних движений, потому я просто заваливаюсь на нерасстеленную постель, приказав себе не думать о тебе.

Самое приятное пробуждение – это когда просыпаешься, потому что выспался. Сегодня именно такой день, потому как ни утреннее солнце, ни будильник, который никто не заводил, не тревожат меня. Но стоит лишь открыть глаза, как ушатом ледяной воды на голову выплескивается воспоминание о прошедшем вечере, и мне с трудом удается не застонать в голос.
На часах начало одиннадцатого, за окном голубое небо и хорошая погода. И, конечно же, тебя нет дома. Я еще не встал, еще не вышел из спальни, но уже понимаю это, чувствую.
Принимая душ, я думаю о том, что мне снилось – огромный мегаполис накрывают волны чудовищной высоты, а я словно смотрю на это из окна небоскреба, которого чудом не касается страшная стихия. Сон бессодержательный, или я просто не помню все детали, но из глубины памяти приходит воспоминание, как кто-то говорил мне, что город, накрываемый водой, сниться, если принято неправильное решение.
- Меньше фильмы-катастрофы смотреть надо, - сердито шепчу сам себе и поспешно закручиваю кран, потому что даже сквозь шум воды слышу, как проворачивается в замке ключ.
Если не знать, что вчера произошло между нами, глядя на тебя вполне можно подумать, что и не было ничего. Даже обычной ссоры не было. Настолько ты спокоен и не напряжен. Ты совершенно точно выспался, наверняка, и душ принял, и позавтракал. А заглянуть в твои глаза не получается, потому что ты, разуваясь, старательно смотришь то в пол, то в сторону, лишь бы не на меня.
И с силой захлестывает привычная ярость, когда я думаю о том, где ты провел ночь. Это даже не ревность, это острая режущая боль от мысли, что в этот раз ты мне не изменял. В этот раз все значительно хуже – ты отдыхал. От меня отдыхал, сволочь.
- Будь так любезен, Камиджо, расскажи, где ты был всю ночь.
Мне самому кажется, что голос звенит от стальных ноток, но на тебя это не производит ни малейшего впечатления. Чуть дернув плечом, ты поворачиваешься и заходишь в комнату, небрежно бросив:
- У Хизаки.
Просто убивает эта прямолинейность, спокойствие, с которым ты произносишь признание, как будто и нет ничего между нами, как будто, твою мать, я твой коллега всего-навсего, поинтересовавшийся, почему ты не из дома в офис пришел. И я зло цежу сквозь зубы, что есть силы сжимая кулаки:
- И ты считаешь это нормальным?
- Уймись. Я не спал с ним, я у него просто ночевал.
А вот в этом я даже не сомневаюсь. Ты не спишь с ним, безусловно. Мне даже кажется, что ты и не жалуешься ему, и обо мне даже не упоминаешь. Да только от этого тошно, хуже, чем от любой самой бесстыдной измены.
Резко развернув тебя, с силой впиваюсь пальцами в плечо, а другой рукой сжимаю подбородок. Ты морщишься от боли, и, зная, какая тонкая у тебя кожа, я уверен – к вечеру будут синяки.
- Послушай меня, дорогой. Пока мы еще вместе, будь добр со мной считаться. И в глаза смотри, когда я с тобой разговариваю.


* * *

Моя реальность похожа сейчас на сны нищего сироты, который каждую ночь видит себя в окружении любящих родителей, сестер, братьев, в гостиной, за столом с вкусной едой. И дело не в тепле, не в пище, а в том, что все это – другой мир и другая жизнь.
На короткие несколько часов я прикоснулся самыми кончиками пальцев к другой жизни, и наверное, именно это сейчас так тебя злит. Я пришел к Хизаки, потому что мне не к кому было больше пойти, и он принял меня, все поняв, но не задав ни единого вопроса. А сейчас я, как тот сирота, просыпаюсь, и вижу вокруг себя тот неприветливый привычный мне мир, голод и холод. И отчуждение.
Твои глаза горят, как угли, жгут меня, кажется, еще минута, и ты меня ударишь. Твои пальцы больно стискивают плечо и подбородок, и я чувствую себя проштрафившейся проституткой, которая вот-вот получит заслуженное наказание.
- Я сказал, пусти.
- А я сказал – смотри мне в глаза!
Пощечина. Это была бы пощечина, если бы ты не вложил в удар все свое отчаяние и злобу. Скулу саднит, губа мгновенно немеет, а затем ее пронзает боль. Знакомое ощущение, слишком знакомое. Ты часто разбивал мне губы, чаще, конечно, случайно. Просто потому что ни в силах был контролировать себя и свою злость на меня.
Тихо рассмеявшись, скидываю твою руку полушутя, как будто это вообще ничего мне не стоит, и я мог бы сделать это давно. Во рту неприятный металлический привкус крови, но заживает такое быстро. Гораздо быстрее, чем сердце, по которому ты только что нанес еще один удар.
- Я с тобой считаюсь и считался всегда. Прости, что не позвонил. – Пробормотав, ухожу в спальню, начав прибирать растерзанную постель. Ты опять не спал и курил одну за другой, в пепельнице полно окурков, странно, что не напился. Хотя в последнее время ты почти не пьешь, а я почти не провожу ночи в чужих постелях. Потому что мне надоело.
- Прости?.. Прости!? Это все, что ты можешь сказать мне сейчас?
Ты влетаешь в комнату следом за мной, пальцы, сжатые в кулаки, побелели. И кажется, ты в ярости, вот-вот опять рявкнешь на меня, а потом я буду виноват в том, что тебе плохо после таких выбросов агрессии. Чертовы эмоции. То, чем живу я - тебя убивает. Какие-то параллельные миры.
- Почему же… - Складывая одеяло и накрывая им подушку, чуть облизываю губы, понимая, что кровь на ранке запеклась. – Я уже сказал, мне жаль, что так вышло. Дома ночевать было нельзя, не по улицам же ходить.
- Дома нельзя? С каких это пор? Это твой дом, черт тебя подери, забыл!? Или ты иначе считаешь, а?
- Отойди от меня.
Тихо, так тихо, что ты мог бы и не расслышать. Но ты слышишь. Отходишь. А глаза такие, будто это я сейчас тебя ударил, а не наоборот.
На часах почти одиннадцать, ребята, наверное, уже на подходе к студии. Взяв пепельницу с окурками, намереваясь выкинуть все это и запретить все-таки тебе курить в постели, я подхожу ближе, чувствуя, что ты уже не злишься - тебе просто больно. Но мне больнее.
- Сейчас собираемся и едем в студию. Обсуждаем планы на ближайший лайв, это должно быть серьезное выступление. Ищем хороший зал. Заказываем новые декорации и начинаем репетиции. Ты понял меня?
- Лидера строить из себя решил, Юджи?..
Почему-то твой насмешливый тон, твоя ухмылка – ты будто скалишься – и пугает меня, и одновременно злит, а злость способна даже из последней тряпки сделать человека.
- А мне это не нужно, и знаешь, почему? Я и есть лидер. Я – лидер, понятно это тебе? И я не позволю ни тебе, ни кому бы то ни было еще вот так просто взять и все порушить, я не позволю тебе даже руку поднять на это. – У меня в груди кипит злость и ярость, но вместе с тем просто до безумия хочется обнять. Тебя. Только тебя.
Швырнув пепельницу на пол, с силой, больно утыкаюсь тебе кулаком в грудь, отталкивая, а ты, похоже, не ожидаешь. Ты вообще многого не ожидаешь от меня, кажется, так было всегда.
- Натрахался с кем попало и решил теперь крутого из себя строить? Может, еще с Кисаки потолкуешь, он тебя помощником продюсера к себе на лейбл возьмет? – В твоих словах не яд, а что-то гораздо хуже. Обида. Сильная и глубокая, кажется, сейчас мы оба поджигаем мосты. – Ты, видимо, кое-что забыл, Юджи Камиджо. Это – наша группа…
- Это – моя группа! Моя Королева, ясно? И я не дам тебе убить ее только потому, что наши отношения летят к черту!
Говорят, пока не назвать все своими именами, осознания краха в полной степени нет. И так можно жить очень долго – в самообмане, говоря себе, что все хорошо, все как всегда. Но стоит один раз сказать, назвать все, как есть, и больше врать себе не получится. Мы больше уже не сможем врать друг другу.
- Собирайся. – Голос дрожит, но я отворачиваюсь, быстро выходя из спальни. – Собирайся побыстрее, и мы едем. У тебя двадцать минут.
Это похоже на квантовый скачок, перемещение, подмена ролей. Потому что обычно такие слова говорил мне ты. Но я сомневаюсь, что едва уйдя с "арены", у тебя тряслись руки, невыносимо тянуло курить, а в глазах все плыло от вставших плотной пеленой слез. Просто потому что я не могу вот так.


* * *

Мне хочется верить, что это дурной сон, что вот-вот, еще немного, и он закончится. Но на самом деле сном было недолгое перемирие между нами, пара счастливых недель, а теперь пришло время пробуждения.
Иногда бывает такое, что тело живет своей жизнью и совершает какие-то действия прежде, чем успеешь подумать. Глядя, как ты кривишься, как на твоей нижней губе собирается маленькая капля крови, меня передергивает от вполне реальной ощутимой боли, словно я ударил не тебя, а самого себя.
"Это я сделал? Я?.." – чуть ли не вырывается вопрос, но на деле лишь ошарашено смотрю на тебя, ни в силах даже пошевелиться.
То, что я псих последний, мне самому давно известно, потому что только больной на голову может избивать дорогого, любимого, единственного нужного человека. Может избивать в принципе кого бы то ни было. Но держать себя в руках невозможно, когда ревность переплетается в причудливый узел со страхом потерять, и вмиг сносит все рамки здравого смысла.
Ты смеешься, и мне становится страшно – лучше бы ударил в ответ, честное слово. Но ты никогда так не сделаешь, не опустишься до подобного. Теперь надо извиниться, попросить прощения, да и вообще, ползти за тобой на коленях и благодарить за то, что терпишь это все, терпишь уже столько лет. Но разве я когда-то поступал правильно?
Я привык к тому, что после подобных инцидентов у тебя начинается истерика, ты уходишь, хлопнув дверью, или льешь слезы. Но почему-то даже не удивляюсь, когда твое поведение резко меняется в диаметрально противоположную сторону. Ведь рано или поздно это должно было случиться: у любви тоже есть лимит всепрощения, а у любой чаши терпения есть свой край.
- Это – моя группа! Моя Королева, ясно?..
Мне кажется, что ты сам испугался своих слов. Наверное, сказал раньше, чем подумал, озвучил то, что и так было понятно. Ты выходишь, и, пораженно глядя тебе в след, я горько усмехаюсь. Ты чертовски прав, Юджи, она действительно твоя, только твоя, хотя раньше была нашей. Я изменился и устал от общего дела, а ты остался верен всему, что было создано за долгие годы.
И мне горько от мысли, что ты видишь нас двоих и нашу группу только в связке, что ты не разделяешь понятия "мы" и "Королева". Ты искренне веришь, что мы живы, пока жива группа. Что если не будет группы, не будет и нас. Я не знаю, как объяснить тебе, что это абсурд, что не может быть так, ведь еще не все пропало. Но, как известно, доказать что-либо может только тот, кто сам безоговорочно верит в то, что пытается донести.
Я выхожу из спальни и направляюсь в сторону балкона, даже не сомневаясь ни на минуту, где ты сейчас и чем занимаешься.
У тебя дрожат руки, это видно даже со стороны, а судя по тому, что сигарета выкурена только до половины, она уже не первая. Демонстративно не смотришь на меня, затягиваясь и отворачиваясь.
Я не знаю, что мне делать, что говорить, зачем я вообще пришел к тебе. По-хорошему, надо бы держаться подальше, пока не наделал новых проблем и не успокоился окончательно.
Когда не знаешь, что сказать – делай. Я опускаю руку на твое плечо, и ты нервно дергаешь им, пытаясь сбросить, но я держу крепко.
- Посмотри на меня.
Ты молчишь и не поворачиваешься, затягиваясь еще раз и выкуривая сигарету чуть ли не до фильтра.
- Юджи.
- Спасибо, я уже насмотрелся.
Пальцы сами впиваются в плечо, и я с силой разворачиваю тебя к себе лицом, тут же задерживая дыхание на секунду, мысленно уговаривая себя успокоиться, не злиться, не натворить новых бед.
Ты все равно не смотришь на меня, упрямо глядишь куда-то вбок, и потому я беру твое лицо в ладони и едва ли не насильно заглядываю в глаза.
- Не будь идиотом. Я ничего не собираюсь рушить.
Это не совсем то, что я должен сказать, но что вышло, то вышло.
Ты закрываешь глаза и так шумно выдыхаешь, как будто тебе больно. Хотя почему как будто?
- Ты уже это делаешь.
- Если так подумать, я это делаю на протяжении десяти лет.
- Нет. Теперь все иначе.
Ты горько усмехаешься и наконец смотришь на меня, прямо и не моргая. Твои глаза сейчас блестят и кажутся очень светлыми, а я чувствую, как сердце падает куда-то, а легкие на несколько мгновений перестают работать.
- Всегда одинаково в жизни быть не может, - голос слегка дрожит, и я стараюсь контролировать себя, чтобы не дрожали в придачу и руки. – Все меняется со временем. А когда что-то меняется, кажется, что это конец, что все пропало.
Ты молчишь, и я неожиданно сам для себя легко касаюсь губами запекшейся ранки, которую сем тебе оставил полчаса назад.
- Шевелись, принцесса. А то опоздаем.
Отпустив тебя, быстро возвращаюсь в квартиру, лишь бы не смотреть больше. И чтобы ты не видел моего лица.
В душе сворачивается плотным комком нежность вперемешку с горечью, мне дышать трудно. А еще хочется дать по морде самому себе за все, что сделал с тобой и с нами, за то, что делаю и еще обязательно сделаю в будущем.
Да, самое сложное – это пережить перемены, если преодолеешь их, потом будет легче. Но я сам не уверен в своих силах, что смогу не повредиться рассудком от таких изменений в жизни.



Глава 7


Kamijo

"Это все не годится никуда", - вот фраза, которая преследует меня всю последнюю неделю, за исключением моментов, когда мы, слава богу, не в зале.
Хуже всего то, что никто не виноват. Не люди, которые с нами работают, и не мы тоже. Просто это все не то, чего мне бы хотелось, все это уже покрыто пылью и было сотни раз. За исключением одного-единственного номера, который идеален.
Эту песню написал Эмиру. И благодаря ей мы с тобой как-то раз помирились после очередной крупной ссоры. Была запись, и ты постоянно смотрел на меня, сидя в углу студии, а я цеплялся за твой взгляд и пел так, будто открылось второе дыхание. А потом, когда снял наушники и вышел к тебе – ты молча потянул меня за руку и поцеловал, хотя мы были не одни, а ты больше всего на свете ненавидишь, когда к тебе даже просто прикасаются при посторонних. Интересно, ты помнишь?.. Ведь это было совсем недавно.
- Юджи.
Мы с Эмиру давно перестали откровенничать, как когда-то. В первую очередь, потому что он разделял точку зрения Мачи, как-то раз сказав, что я не могу без сложностей, и сама жизнь без проблем кажется мне пресной. В первый момент после этих слов меня задушила обида. Но потом я понял, что он имел ввиду тебя.
- Я сейчас иду. Спать хочется. – Тру рукой глаза, упрямо стараясь смотреть на сцену, хотя видеть ее уже не могу. – Все равно не ровно получается, слева людей будет больше…
- Да какая разница? Все же в порядке, чего ты еще хочешь?
То, чего я хочу, так просто сделать нельзя. Есть важные и фундаментальные вещи, такие, как концепт. Строго говоря, это как политика в государстве. Ее не стоит менять в принципе, и уж тем более – вот так резко.
Эмиру садится рядом со мной на соседний раскладной стул, а я поглядываю на него украдкой, спрашивая себя, изменился ли он внутренне так же, как и внешне.
- Ты смог бы без всего этого?
Он собирается курить, но мой вопрос останавливает незажженную сигарету в паре сантиметров от его губ. Мы считаемся друзьями, но я не уверен, что пошел бы к нему в случае чего. Скорее, вот так, в стороне от всех, мимолетно поговорить о чем-то – это про нас.
- Нет, не смог бы. Ничего другого я делать не хочу.
Интересно, Маю, а ты вот, стало быть, хочешь?.. Ты – хочешь превратиться в другого человека, мне не знакомого, носить темный костюм-тройку, постричь волосы или забрать их в хвост, надеть уже раз и навсегда очки, у тебя ведь плохое зрение. И стать каким-нибудь скромным с виду ресторатором. Но вот вопрос – зачем? Умножать богатство? Умножать богатство детям, которых ни у кого из нас, наверное, никогда и не будет? Хотя вот так поспешно, даже в мыслях, решать за тебя я просто не могу. Ты, кажется, создан, чтобы иметь семью, но жить в разводе, обеспечив своему ребенку детство лет до двенадцати. Как мой отец. Он подождал, пока я хоть немного подрасту, а потом стал появляться раз в неделю. Потом раз в месяц. Затем, как-то раз мы не виделись почти год. А сейчас я даже не знаю, в какой части города он живет. Но тем не менее – он обеспечил мне счастливое детство, как, возможно, и ты… кому-нибудь. Почти семья, почти престиж, почти покой, почти счастье – это все укладывается в схемы. Но вот почти-любви не бывает, тут уж либо-либо: либо любишь, либо просто живешь.
- Ты все решил снова, да? Я же не дурак и не слепой. – Басист все-таки прикуривает, наблюдая за Казуми на сцене. – Он тут из нас самый счастливый, потому что не успел толком вляпаться. Как-то быстро все кончилось.
- Ничего не кончилось.
Я ответил скорее машинально, но совершенно твердо. Для тех, кто еще чего-то хочет – ничего не кончается.
- И я ничего не решил, по крайней мере, сейчас я думаю только об этом чертовом концерте… И ты бы знал, как у меня из-за этого голова болит.
- Только из-за этого?
Конечно же, не только из-за этого.
Губы заживают быстро, поболело пару дней и прошло, но почему-то больше не выходит засыпать хотя бы даже просто рядом с тобой – непременно либо я буду лежать без сна и слушать твое тихое дыхание, либо ты провозишься до рассвета, в пять утра окончательно уходя курить в кухню, а в восемь начиная готовить завтрак. И вот опять эти мелочи, но они так крепко связывают – я ведь точно уже давно умер бы с голоду, потому что готовить не умею совершенно.
Но теперь все иначе. Я вижу, что ты нарочно молчишь и давишь в себе любое слово против, и это так на тебя не похоже, что посторонний человек давно бы хлопнул меня по плечу и сказал "Знаешь, по-моему, ему на тебя положить". Затишье перед бурей. Хуже этого быть ничего не может.
- На этот раз все совсем иначе. – Невольно наблюдая за тобой, я ловлю себя на мысли, что ты опять надел мою рубашку. Ты почему-то в последнее время упорно таскаешь мои вещи, а я, конечно же, ничего тебе не говорю. – Я хотел устроить триумф. Но вместо этого чувствую, что будет провал…
- Брось. Билеты уже раскуплены, будет аншлаг, а не провал.
- Я не в том смысле. Сколько еще мы будем собирать полные залы, выезжая на старых песнях, старых костюмах, изученные вдоль и поперек?
- Ты перегрелся? Альбом же только вышел, и…
- И нам опять пошили что-то новое? Ты об этом?
- А ты о том, что Королева не тянет на главу империи?
Мне не хватает воздуха. Хочется дождя, немедленно и в помещении, потому что я задыхаюсь, хватая легкими пар и понимая, что вот-вот умру. И это не боль и не обида, это совершенно особое чувство, когда нет почвы под ногами, или стоишь, глядя на высокую кирпичную стенку, понимая, что и не обойти и не перепрыгнуть. Самое смешное, что я не устал прыгать и мне не сложно обойти, но я не знаю – как.
Эмиру давит окурок в пластиковом стаканчике, временно играющем роль пепельницы, и неожиданно улыбается, легонько потянув меня за руку.
- Не в группе дело, а в тебе. Тебе же мир подавай, весь, целиком. И на меньшее ты не согласен. Пошли.
Он – не уйдет. Казуми уже, по сути, ушел. Ты молчишь и молчишь, изо дня в день, и совершенно не ясно, как в итоге поступишь. Я – не уйду ни за что. В одиночку наскакивать на Мир как-то очень глупо, а ты наверняка заметил бы сейчас, что мне давно не девятнадцать, чтобы опрометчиво пытаться начать что-то заново. Забавно, Маю… я теперь не просто знаю, что и как ты скажешь – я словно слышу твой голос в своей голове, и вижу тебя перед собой. Какие-то специфические грезы наяву.
- Камиджо-сан, здесь Хизаки…
Картинки и слова пропадают из головы, я резко оборачиваюсь, словно шагая в иную реальность.
А Хизаки и в самом деле тут и приветливо улыбается мне.


Mayu

Ты уходишь.
Не в буквальном понимании смысла этого слова – если так можно выразиться, физически мы все еще рядом. Спим рядом, в одной постели, завтракаем рядом, за одним столом, работаем тоже рядом. Но рядом – еще не вместе, ведь любому известно, эти слова отнюдь не синонимы.
Когда ты истерил после очередной нашей ссоры, когда разворачивался и уходил, часто в ночь или в дождь, у меня всегда оставалась возможность схватить тебя за руку, притянуть к себе и, целуя до синяков, заставить остаться. Потому что тогда, еще в совсем не давние времена, мы были вместе. А теперь ничего не поделаешь – за руку больше не поймаешь, и я ловлю себя на том, что тщетно хватаюсь за воздух, ускользающий сквозь пальцы, в надежде продлить хоть немного агонию наших отношений.
Сейчас, когда смотрю на вежливую улыбку твоего нового приятеля, ставшего моей персональной головной болью и наваждением, меня ощутимо тошнит. Душа рвется между двумя желаниями: закурить как можно быстрее или подойти и врезать. Сначала ему, чтобы не приходил сюда, не шлялся смотреть на нашу – нашу! – работу, не улыбался так услужливо, а потом тебе, чтобы навсегда выбить из головы мысли об этом человеке.
В настоящий момент ты не можешь меня видеть, потому как отвернулся и стоишь достаточно далеко, но мне кажется или, даже более того, я уверен, что сейчас ты не вспоминаешь обо мне и наверняка улыбаешься вполне искренне, не дежурно, радуясь встрече со своим другом.
Другом ли?.. Ты не спишь с ним, я в этом уверен. Я бы почувствовал, как чувствовал всегда твои измены. Но ты думаешь о нем постоянно, и мысли эти легкие и приятные, в отличие от тягостного ожидания, которое связано со мной.
Твой тихий смех выводит из размышлений, и я вновь смотрю в вашу сторону. Что тебе сообщила светловолосая дрянь, понятия не имею, но, судя по его довольной физиономии, произведенным эффектом он более чем доволен. Только теперь замечаю, что сегодня он явился не один, а вместе с мальчиком умопомрачительной красоты. Но на него ты даже не смотришь, не удивлюсь, если и не заметил до сих пор, вглядываясь в глаза и воодушевленно обсуждая что-то со своим приятелем.
Руки сами сжимаются в кулаки, во рту пересыхает. Желание подойти, схватить за локоть, развернуть к себе и ударить со всей силой, непреодолимое. Чтобы ты не смел больше смотреть на него, улыбаться ему, думать о нем.
И моментально забывается, что не далее, как сегодня ночью, я бесконечно долго всматривался в твое лицо, когда ты наконец уснул, задыхался от нежности и спазмов в горле, отдаленно напоминающих сухие рыдания. Ведь только ночью, под покровом темноты можно признаться самому себе – когда ты уйдешь, меня больше не будет.
Со сном в последнее время вообще беда. Я задаюсь вопросом, как долго человек без вреда для рассудка, может бодрствовать. Кажется, что я уже вечность не спал толком, ворочаясь в постели и лишь изредка проваливаясь в недолгое забытье, которое и сном-то не назовешь. С тобой творится нечто подобное. Часто, очнувшись от полудремы, я слышу твое неровное дыхание, и понимаю, что до объятий Морфея тебе далеко – так же, как и я в последнее время, ты лежишь часами и думаешь. О чем? О том, что все заканчивается? О том, как исправить и спасти хоть что-то? Или о нем?..
Ваша оживленная беседа продолжается, и теперь вы уже смеетесь втроем. В какой-то момент он взмахивает рукой, и у меня на секунду перехватывает дыхание от мысли, что он сейчас прикоснется к тебе. Этого не происходит – он просто заправляет за ухо прядь, но я уже не могу остановиться.
- Твою мать, Камиджо, я долго буду ждать?! – грубо окликаю, не подумав толком, что собираюсь предъявить тебе в этот раз.
Ты тут же оборачиваешься, и я вижу, как моментально гаснет взгляд, как опускаются уголки губ, превращая недавнюю улыбку в гримасу. Больно видеть такую реакцию любимого человека на себя самого, чувствовать разочарование, сквозящее в каждом жесте. Очень больно. А боль, как известно, провоцирует злость.
- Что ты хотел? – спрашиваешь мрачно и очень тихо, но я, безусловно, слышу.
- Хотел, чтобы ты работал, а не языком чесал.
Очень просится добавить "с кем попало", но это совсем грубо, а в памяти еще жив аналогичный скандал, имевший место не так давно. Да и, кроме того, смазливый дружок твоего приятеля уж точно ни в чем не виноват, чтобы вовлекать еще и его в очередной скандал.
- Я работаю, - холодно бросаешь в ответ, а я боковым зрением вроде бы замечаю, как напрягается твой собеседник и даже делает полшага вперед, словно норовит встать между нами. – Я работал, работаю и буду работать. В отличие от тебя.
Едкий ответ застревает в горле, я лишь выдыхаю, подавившись воздухом. И хотя сейчас ты не сказал ничего нового, только озвучил лишний раз мои собственные рассуждения об усталости и переменах, отчаяние и ярость водоворотом закручиваются в душе.
А еще мне обидно. Как не горько это признавать, мне по-детски обидно. Ты запросто говоришь о том, что так трудно дается мне самому, озвучиваешь такое, о чем мне даже думать мучительно.
Устраивать публичное показательное выступление на радость окружающим не хочется, и потому я только выдавливаю чуть ли не через плотно сжатые зубы:
- Марш за мной. Немедленно.
Развернувшись, быстрым шагом иду к выходу и думаю о том, что лучше тебе поспешить. Иначе сам не знаю, что будет.


Kamijo

Дежа вю. Уже было.
Это крутится в голове, когда я разговариваю с Хизаки, а ты снова так же бесцеремонно вмешиваешься, спасибо, хоть не грубишь снова при незнакомых людях. И отличие только в том, что Ю, который сегодня пришел вместе с Хи, поблагодарить за возможность сделать записи – это не Джука. Джу Хизаки может заставить замолчать одним взглядом, с Юичи же такое не прокатывает.
- На твоем месте я бы не позволял так с собой обращаться. В конце концов, это твоя группа. И, возможно, кто-то слишком сильно давит на тебя, а давление – это всегда последняя ступень.
Я точно знаю, что ты слышал слова басиста, потому что ровно на секунду ритм твоих шагов изменился, будто ты споткнулся. Хизаки молчит, лишь бросив предостерегающий взгляд на Ю, но тот только улыбается, как ни в чем ни бывало. И он, по сути, действительно сказал правду, хотя, может, она была и не совсем уместна.
- Прекрати себя во всем винить. Ты не виноват… - Хи берет меня за рукав, делая пару шагов в сторону. – И извини за Юи. Он же всегда так.
- Да все в порядке.
Все в порядке, но я знаю, что вечером меня ждет либо очередное гробовое молчание, либо – скандал. И слова басиста группы Хизаки тут ни при чем, все и так уже давно заметили, что ты с трудом выносишь всю эту нашу привычную суету, подготовку, репетиции и прогоны. Я не могу тянуть все на себе, когда ты не просто не помогаешь, ты еще и в обратную сторону гребешь, но мне каждый раз не хватает духу сказать тебе это. Просто потому, что мои упреки не по адресу, не обоснованы. Я ведь уже заставляю тебя делать это, я давлю, держа в страхе. Чего?.. Как хочется соврать на такой вопрос, но увы, самому себе это бессмысленно.
Я держу тебя в страхе своего ухода.
Хизаки задумчиво наблюдает за стафом, смотрит на сцену, и я вижу, как шевелятся его пальцы – он словно проигрывает какие-то партии, а может, вспоминает свои.
- После лайвов мне всегда мало и хочется еще. Позавчера отвыступали, Джу отдыхает с удовольствием, Теру домой поехал, а меня что-то все не отпустит.
Юичи давно отошел и бродит между декорациями тонкой изящной тенью, мы с Хизаки следим за ним взглядом, и, должно быть, оба невольно вспоминаем, как сильно этот человек меняется на сцене.
- А ты бы хотел выступить со мной? – Это срывается у меня против воли, я даже не успеваю подумать. Но самое удивительное, что гитарист отвечает мне точно так же, не задумываясь, настолько быстро, что будь на его месте кто-то другой, я бы усомнился в искренности. Но почему-то этому человеку я верю.
- Хотел. И хочу.
Эмиру стоит на краю сцены, он что-то мне говорит и поводит рукой в сторону микрофона, на концертный зал опускается неоновый свет – настраивают рампы, записывают движения фильтров. Идет музыкальная фонограмма, меня ждут. А я думаю о том, что когда-нибудь выйду на сцену с Хизаки. И его глаза буду сиять мне навстречу, мимолетным взглядом оторвавшись от гитарного грифа.
Меня как ледяной водой окатывает. Хи отпускает мой рукав и кивает – иди, тебя ждут, - а мне хочется немедленно найти тебя и обнять, попросить прощения. Ты, конечно же, не знаешь, за что, а у меня язык не повернется сказать, потому что ты точно не поймешь и не простишь. Одна случайная мысль, и от нее мой и без того в последнее время хрупкий мир разносит в клочья.
Но, в конце концов, если ты так хочешь, мы можем рискнуть.
…Я нахожу тебя там же, где ты когда-то находил меня, еще давно, в едва ли не первом или втором нашем турне – на балкончике прямо над черным входом в зал. Ты куришь, а гитара висит на плече, и мне вдруг до боли хочется крикнуть "Эй, ну как же так!? Это ведь и твоя жизнь, как ты мог от нее устать?!". Но вместо этого я подхожу ближе, сжимая твои плечи пальцами.
- Я так и знал, что ты тут.
- Чего ты прибежал? Вали давай к своему блондину.
Ты обижен и опять рявкаешь на меня, но я давно перестал бояться тебя. Обхватив за плечи одной рукой, зажмуриваюсь, уткнувшись в плечо.
- Ты все такой же ревнивый идиот.
- А ты все так же кадришь людей с третьей космической.
- Я просто им помог…
- "Им", как мило, это вон, ему ты помогал? Красивый парень, кстати.
- Ну, хватит.
Юичи усаживается на какой-то стул, закинув ногу на ногу, и мне смешно видеть, как Хизаки встает позади, нахально облокотившись о его плечи. Хи рассказывал, что они давние друзья и очень хорошо ладят. Интересно, а как это, когда просто друзья и ладят? Были ли мы с тобой друзьями хоть когда-то?
- Я подумал и решил. Если ты хочешь… это будет последний лайв.
Ты молчишь, даже дыхание не сбивается, но почему-то мне не по себе. Твои пальцы в моей руке слишком холодные, слишком чужие – как будто ты поймал меня за очередной изменой, и все твои силы уходят на то, чтобы не дернут рукой, оттолкнуть меня.
- Не надо делать что-либо из жалости. Пошли, все ждут. – Даже не взглянув на меня, поправляешь на плече гитару, давишь окурок в пластиковом стаканчике на перилах, и уходишь, не оглядываясь. В любой другой ситуации я бы почувствовал себя идиотом, но сейчас мне нечеловечески больно, а в горле ком, и ни единой связной мысли.
Внизу, подо мной, кружится "Sakura", ты проходишь мимо Хизаки и Ю, даже не взглянув в их сторону, и мне кажется, что все уже предрешено.


* * *

Твое заявление о том, что стоит мне пожелать, и этот лайв станет последним, не задевает ни единой струны в душе. Я даже не удивляюсь и не радуюсь, потому что ни на секунду не сомневаюсь – ты сказал это сгоряча, не подумавши. И в то же время точно знаю – он действительно будет прощальным, финальным аккордом, точкой. Для нас, но не для тебя.
Проходя мимо твоих приятелей, которые так оживленно беседуют, что и не замечают меня, я невольно отмечаю, что ты чем-то похож на них – тот же блеск в глазах, та же жажда и стремление. Людей творчества всегда видно издалека, и необязательно, чтобы они при этом творчеством всецело жили и зарабатывали на жизнь. Это просто личная особенность, искорка, которая у кого-то есть, а у кого-то нет. И сейчас я думаю о том, что моя искорка давно погасла, и только желание быть рядом с тобой заставляет отчаянно и безрезультатно пытаться разжечь потухший уголек.
- Слушай, ну какого ты на них взъелся? – голос Эмиру раздается за спиной, и от неожиданности я резко оборачиваюсь. – И так все наперекосяк в этот раз.
- Вот чего мне только не хватало, так это твоих поучений, - ухмыляюсь в ответ, отмечая про себя, что меньше всего меня сейчас волнует, что думает о происходящем наш басист. – И что наперекосяк? Все в порядке.
- Все просто отлично. Только Юджи все делает с каким-то надрывом, ты в апатии, и я вообще не понимаю, что с вами происходит.
- С нами происходит то же, что и все последние годы.
- Нет, не то же. И не смотри на меня так. А просто думаю…
- Меня не интересует, что ты думаешь, - гнев все же прорывается наружу, и я со злостью мысленно пересчитываю все раздражители.
В помещении жарко и душно. Басист – как августовская муха, пристал и, похоже, так просто не отстанет. Твои дружки мозолят глаз, и боковым зрением я непроизвольно слежу за каждым их телодвижением. А вскоре меня ожидает очередной унылый вечер в твоем обществе, когда ты будешь тяжко вздыхать и смотреть застывшим взглядом в стенку. Охренеть, как у меня жизнь удалась.
- Как знаешь, - на грубость Эмиру не обижается, должно быть, ему все равно, и в голосе звучит только усталость. – А цеплять эту парочку прекращай. Выглядит некрасиво и глупо. Тем более, они сейчас уйдут…
Дружный смех прерывает не в меру многословного Эмиру, и мы с ним, как по команде, переводим взгляд вглубь зала.
Я не заметил, когда ты успел вернуться, но от твоих усталости и печали не осталось и следа – белобрысый дружок, смазливая языкатая дрянь и ты сам активно веселитесь над чем-то, одним вам известным.
- Глупо и некрасиво, Эмиру-кун, ржать, как лошади, когда другие пытаются работать, - наверное, мой голос звучит слишком угрожающе, потому что басист косится на меня с тревогой.
- Не надо, - он предостерегающе хватает меня за рукав, когда я делаю шаг в сторону, но я лишь порывисто дергаю рукой.
- Успокойся, заботливый наш. Не собираюсь я их трогать. И говорить ничего не буду.
- Очень на это надеюсь, - в тон отвечает он и отворачивается.
А вот, действительно, интересно было бы посмотреть на нас со стороны. Зрелище, должно быть, еще то, раз даже вежливый, флегматичный, тихий и ни во что не вмешивающийся Эмиру не может промолчать.
Курить пятый раз за час – идея хреновая, и еще хуже она оттого, что я не уверен, пятый ли это, а не шестой, и не седьмой ли. Но если выбирать между нервным тиком и лишней порцией никотина, я однозначно за второе. Все же сигареты успокаивают немного, и лучше именно ими занять руки, чем этими же руками свернуть шею твоему дружку. Хотя приятель его мне нравится не больше.
Отойдя к выходу, чуть подальше от снующего туда-сюда народа, и стараюсь думать только о сигарете, больше ни о чем, а точнее – ни о ком.
Курение позволяет верить, что ты что-то делаешь, когда ты ничего не делаешь. Заканчивается первая сигарета, и я тут же достаю вторую, упорно убеждая себя, что мне просто так хочется, а не от нежелания возвращаться к сцене, туда, где твои опостылевшие протеже и не менее опостылевшая работа.
- …по этому вопросу. Но тогда лучше позже созвониться, - доносится до меня обрывок фразы, и я тут же оглядываюсь.
Так и есть – ты и он. Где третьего потеряли, интересно.
- Хорошо, как тебе будет удобно, - заявляет светловолосый гад и улыбается тебе так, что я слышу, как скрипят мои собственные зубы.
- Вот и договорились, - ты возвращаешь улыбку и киваешь.
А то, что происходит после, лишает меня возможности дышать. Я ощущаю, как в прямом смысле слова подкашиваются ослабевшие ноги, а перед глазами темнеет.
Это немыслимо. Это невозможно. Ты не можешь, не смеешь. И надо как-то прекратить, остановить происходящее, но вместо этого я таращусь во все глаза, ни в силах ничего сделать.


* * *

Я не ожидал такого от Хизаки, и не просто потому что он вообще достаточно сдержан, но и хотя бы потому, что я был уверен, мы не более чем приятели. А приятели так не делают, меня бросает в резкую дрожь, будто мерещится, всё – от начала до конца. Его пальцы легко, невесомо, проскальзывают по моим волосам у шеи, щекоча и сжимая на секунду, губы касаются щеки, задержавшись на мгновенье. А темные глаза блестят так близко и так лихорадочно, что в голове проносится совершенно глупая и неуместная мысль, что я пропал.
- Звони, я буду ждать. И улыбнись уже, у тебя красивая улыбка. – Хи и сам улыбается, разом растеряв всю уверенность в себе, кажется, он даже руки не подаст, не то что поцеловать вот так спонтанно. В щеку. Господи, какой же бред…
Гитарист уходит, кивнув мне на прощание еще раз, я наблюдаю, как они с Ю оба покидают зал, и резко чувствую пустоту в душе. А ведь мне и в самом деле хочется увидеть, как Хизаки работает, какой он в это время. Я был на их репетициях и концертах, но это не то, а вот если бы то самое чувство-ощущение, когда все на двоих – и волнение, и нервная улыбка, и "пять минут до выхода на сцену", общая гримерная, смех или сосредоточенность, мне хочется знать, какой он – Химе. Принцесса. Я знаю, что так когда-то давно звался Кайя, но Хизаки образ этот подходит как нельзя больше.
Иногда какие-то мимолетные события становятся знаковыми в жизни. И именно сейчас я так некстати это вспоминаю, обернувшись и увидев тебя с белым, как мел, лицом и привычной усмешкой. Ты, конечно же, всё видел, хотя "всё" - это слишком громко сказано. Но я получал и за меньшее, за один взгляд в сторону ты, помнится, с размаху ударил меня и даже не счел нужным объяснить, в чем дело. "Ты – проститутка, Юджи" - вот все, что я от тебя услышал, и страшно захотелось рассмеяться тебе в лицо, просто так.
И, наверное, именно поэтому я сейчас улыбаюсь, глядя на тебя, спокойно принимая вызов на такой убийственный взгляд.
- Может, ты уберешь с лица эту идиотскую улыбку? – Прислонив гитару к стулу, ты идешь ко мне, а у меня холодеет что-то в груди. Я сам себе не хочу признаваться, что стал бояться тебя и того, что ты можешь сделать.
Но ты ничего не делаешь. Стоишь, сунув руки в карманы, и смотришь на меня так, как на неизлечимо больного смотрит его врач, понимая, что ничего уже не исправить.
- Он мой друг. – Как-то совсем уж глупо и слабо. Я бы сам в такое не поверил. Ты и не веришь.
- Тебе еще не надоело врать?
- Что ты хочешь услышать? Что мы трахаемся? Отлично. Мы трахаемся. Доволен?
Я совсем не собирался это говорить. Но если сто раз сказать, что человек дурак, человек поверит. Я так устал от твоих подозрений, что готов прямо сейчас догнать Хизаки и предложить ему переспать, чтобы ты уже успокоился.
Нет, не готов, совершенно. И как был идиотом, так и остался.
- Маю… - Я не хотел, чтобы это вышло так устало и невыносимо, с напряжением. - Пойдем репетировать. Уйма работы, мы до полуночи отсюда не выберемся…
- У меня нет никакой работы.
Развернувшись на каблуках туфель, ты идешь к выходу, а я недоуменно смотрю то тебе в спину, то на твою гитару, сиротливо брошенную вот так, в шаге от меня. Ты никогда за все годы, что мы знакомы, не оставлял гитару даже просто без чехла в гримерной, что уж говорить о большем.
- Маю.
Это летит к тебе как досадное недоразумение, ударяется в лопатки и отскакивает. Ты уходишь, а я могу только верной собачонкой опять кинуться за тобой, просить вернуться, признавать себя не правым решительно во всем. Только тебе это не нужно. Никогда не было нужно, что бы я не говорил, и каждое мое "прости" провисало в воздухе, как чуждое и не нужное ни тебе, ни мне.
И только теперь до меня доходит, что ты развернулся и ушел в четвертый раз. Ушел, надо признаться, пока недалеко, но я чувствую, что на этот раз не стану тянуть тебя обратно.
Кожей я все еще ощущаю прикосновение слегка обветренных губ Хизаки, и черт знает почему, мне кажется, что я просто сплю. Это все сон. Этого нет. Но в конце все непременно будет хорошо.

- Где Маю?
- Я не намерен больше его искать и ждать. Работаем.
- Юджи, но…
- Дайте гитарную дорожку. Казуми, давай Imperial concerto.
- Но без Маю…
- Не хочет работать – черт с ним. Я хочу, и остальные тоже хотят.
Почему у меня чувство, что я превратился в бесчувственную машину, которую создал человек? Хочется крикнуть "Мне больно!", а в голове какой-то упрямый голос твердит: "Если я исключу из твоей жизни все эмоции, ни что не сможет больше причинить тебе боль". Да черта с два. Ты, Маю, прекрасно обходился без эмоций годами, по крайней мере, говорил так, но, наверное, менее счастливого человека я еще не видел. И безо всяких там угрызений совести я прекрасно понимаю, что в том, что с тобой творится, есть моя вина. Нет, даже не так. Это вообще целиком и полностью на моей совести, всё, включая твой сегодняшний очередной уход. Но я ведь и в самом деле не целовал Хизаки, хотя какая разница… Если по коже прошел ток, и я словно вернулся на миг в девяносто седьмой. Проклятый год. Проклятое лето, никогда его не любил.

Свет в коридоре, разумеется, не горит. Само собой – ты дома. Само собой – в комнате дым стеной. Я выхожу из лифта и минут пять стою у собственной двери, заранее зная, что увижу за ней.
…А дома неожиданно светло и пахнет розами. От аромата кружится голова и, заходя в гостиную, я вижу в высокой вазе букет с застывшими капельками воды на ярко-алых лепестках. Только от всего этого предчувствие почему-то такое, будто меня ударили под ребра или сунули туда нож.
- Маю?.. – Сглотнув сухой комок, я не могу понять, какого ты так спокойно и отстраненно смотришь на меня, почему-то одетый. Ты же пришел черт знает когда.
- Давай ты не будешь ничего говорить. Я… по горло, понимаешь?
Я понимаю. Но я не понимаю совершенно, что происходит, и почему сердце так нехорошо выбивается из ритма, хлопая так, как хлопает крыльями птица, камнем падающая вниз.




Глава 8


Mayu


Я не знаю, сколько проходит времени. В художественных произведениях в таких случаях часто звучит "целая вечность". Нет, это не вечность. Но очень долго.
Твои друзья уже ушли, а ты вернулся к работе, а я все так и стою, стою и пялюсь в никуда, а невыкуренная сигарета серым пеплом осыпается на пол.
Я всегда знал, что ты изменяешь мне. Это ранило глубоко, и раны затягивались ой как небыстро. Но иногда, крайне редко я признавался самому себе – устраиваемые мной по этому поводу скандалы были сильней реальных обид. Потому что я понимал – это неизбежно. Ты изменял и будешь изменять, но не потому, что я тебя не удовлетворяю, и не для того, чтобы навредить мне. Просто ты такой, какой есть – надежный, постоянный, но при этом очень ветреный. Если бы когда-то я попытался озвучить это вслух, прозвучало бы на редкость глупо, но в глубине души я искренне верил – так оно и есть. И твои измены не имеют никакого отношения к нашим отношениям. По крайней мере, мне хотелось в это верить.
Но ревность никто не отменял, и теперь я чувствую, как она раскаленной волной подкатывает к горлу, и я ни дышать, ни думать не могу. Потому что в этот раз все не так. Это не обычная интрижка, это серьезней. Может, ты сам еще не осознал, но так и есть. И я словно чувствую, как обрывочные мысли мечутся в голове: "прогнать", "не отдавать", "уйти", "убить"…
Тряхнув головой и отбросив уже бесполезную сигарету, я решительно направляюсь к сцене. В этот момент в чувствах преобладает раскаленный добела гнев, я сам понимаю, насколько плохо контролирую себя в подобных ситуациях. Но это и хорошо – уж лучше ярость, чем анализ наших отношений и появления третьего лишнего в них.
Наверное, ты звал меня. А может, и нет – все же ты тоже изменился за последнее время, и прошли те дни, когда ты, сломя голову, бросался за мной и умолял не уходить. И я точно знаю, что мне надо делать.
Я очень редко дарил тебе цветы. В принципе, это вообще подарок для девушек, да и к сентиментальной пурге я не склонен. Но сейчас, как на автопилоте, я покупаю огромный букет – двадцать семь штук. Двадцать семь – три раза по девять. Девять лет мы вместе. Девять лет назад все началось. Всего девять, а кажется целая жизнь.
Эти мысли медленно плавают у меня в голове, и я отмечаю про себя, насколько все же заторможен сейчас. Сознание как будто подвисает, впечатление, словно я хорошо выпил. Недостаточно, чтобы провалиться в беспамятство, но слишком много, чтобы принимать важные решения или сесть за руль, например.
Я совершенно точно знаю, что неоднократно пожалею. Уверен в этом. Шаг, который я собираюсь предпринять, слишком смелый, на грани безумия. И, кроме того, нет окончательной уверенности в его правильности. Но где-то в подсознании, очень глубоко теплится слабый огонек, трусливая мыслишка, что, быть может, это еще и не конец. Ведь может так случится, что ты уговоришь, выкинешь нечто такое, что все вернет на место, и станет, как раньше.
Малодушно думать о подобном – уходя, уходи, как говорится, но очень может быть, что эта слабая неуверенность и, что уж греха таить, полуживая надежда не дает мне свихнуться прямо сейчас.
Собрать вещи – дело получаса, все равно сразу все забрать не получится. Значит, надо брать лишь необходимое. Но, застегнув молнию на сумке, я смотрю в окно и вижу, что уже стемнело. Как долго я возился – не понять, и на краю сознания проскальзывает вопрос: а чем я занимался столько времени?
Наше "мы" – такое короткое с точки зрения продолжительности и такое долгое, если пересчитать приключившиеся с нами события – неумолимо близится к финалу. А мне просто не верится, что все закончится сегодня. И вроде бы умом я понимаю, что такой исход возможен, но сердце отказывается принимать действительность, и в голове стучит: "Еще не поздно. Не поздно остановиться".
Когда я только шел домой, мне казалось, что самым мучительным будет ожидание, что я рехнусь до твоего прихода. Но щелчок открываемого замка настолько неожиданный, что я чуть вздрагиваю. И приказываю себе собраться.
…Ты все понял. Ты все понял сразу, но отказываешься это принять.
Я вижу по твоим глазам, как расширяются зрачки, и точно знаю, что сейчас у тебя дрожат руки, как обычно. Смотреть невыносимо, и хочется отвернуться, но я терплю и не отвожу взгляд. Мысленно упрашиваю тебя молчать и не реветь, потому что я не уверен, что в этот раз смогу вынести твою истерику. Но умом понимаю, конечно: так просто уйти не удастся.
- Не я его целовал. Раз ты смотрел, должен был видеть, - говоришь почти ровно, и только то, как сильно поджимаешь губы по окончанию реплики, можно понять, насколько сильно твое напряжение.
- Дело не в этом. Не только в этом, и ты сам все прекрасно знаешь. Будем считать ваши лобызанья последней каплей. Не они, так что-нибудь другое…
- Какой последней каплей? Ты что, снова решил уйти?
- Не снова, - на секунду прикрываю глаза. – А насовсем.
"Это не я сказал. Я не мог такого сказать", - уверяет здравый смысл. Ведь нельзя добровольно отказаться от воздуха. Нельзя по собственному желанию зачеркнуть прошлое. Нельзя просто так растоптать свое сердце. И сердце самого дорогого человека.
И мне чудится, что слова эти произнес кто-то другой. Я не узнаю собственный голос, он звучит словно без меня. А, значит, не все так страшно – не торопись паниковать и сходить с ума, все хорошо. Это не ты. Это не с тобой.
- Этого не может быть, - в унисон моим мыслям звучит твой голос.
Я поднимаю глаза и вижу, что ты улыбаешься. Но улыбки страшней я не видел, потому что так улыбаются свихнувшиеся люди, больные и обреченные. Впрочем, уголки твоих губ тут же опускаются, и ты шепчешь хрипло с надрывом:
- Прости меня. Я не хотел…
- Вот только не надо, - поднимаю руку в протесте, лишь бы ты замолчал. Не хватало только твоих извинений за то, в чем ты на самом деле не виноват. Просто так вышло. "Так вышло" – по сути, лучшее описание любой человеческой жизни.
- Давай не будем портить друг другу нервы, - все же приходится отвести взгляд, потому что я не уверен, смогу ли сказать все, глядя в твои глаза. – К этому давно шло, ты сам отлично понимаешь, что нам больше не по пути. Мне очень жаль.
- Маю, кретин… - ты словно захлебываешься и тут же глотаешь воздух, чтобы продолжить. – Ты спятил? Ты считаешь, что можно сказать "мне жаль", и свалить?! Вот так просто свалить?! Спустя десять лет?!
"Девять", - мысленно возражаю я. – "Чуть-чуть не дотянули".
- Мне очень жаль, - повторяю снова и чуть откидываю голову, глядя на тебя. – Мне жаль, но я больше не люблю тебя. Ты не тот человек, которого я полюбил. Того Юджи уже давно нет.
"Вот теперь всё", - словно кто-то шепчет в моей собственной голове.
Я сам точно не знаю, зачем сказал это, и все мое существо протестует против такого лже-откровения. Но в глубине души я понимаю, что поступаю правильно, и неожиданно чувствую облегчение. Все верно – если уходить, то уходить полностью, разрывая все связывающие нас узы.
- Это ложь. Я не знаю, зачем ты лжешь, и чем я заслужил это, но ты лжец, слышишь?
В твоем голосе проскальзывают истеричные нотки, и я обреченно думаю о том, что самое страшное еще впереди.


* * *

Я словно опять сплю и вижу тот самый кошмарный сон, преследовавший меня несколько лет – ты спокойно смотришь мне в глаза, а я не могу понять, о чем ты думаешь. Ты будто заперся от меня, залез в плотную скорлупу, и я не могу достучаться, а то, что на поверхности – не более чем жалкий фарс.
Фарс, ровно до того момента, пока ты не говоришь, что больше не любишь меня.
- Это все сплошная ложь. – Я смеюсь, не выдержав твоего взгляда, отвернувшись, и чувствуя, что мне немедленно хочется что-нибудь разбить. Лучше всего свою голову.
Это, наверное, то, чего я боялся еще больше странных снов. Услышать вот это твое "я не люблю тебя" - все равно что взять линейку длинной в девять лет, и отчертить, оторвать, а оставшийся кусок жизненной бумаги смять и выбросить с седьмого этажа на не спящий город.
Взгляд цепляется за все что угодно: эти несчастные цветы, кажущиеся сейчас наглой насмешкой; конечно, это очень низко, Маю – принести цветы и объясниться в НЕлюбви; небольшая сумка, куда ты, по всей видимости, собрал вещи. Я как-то забыл, что у тебя есть отдельная квартира, а эта – записана на мое имя, и вообще, сначала это был мой дом. Я настолько привык, что он наш, что теперь мне почему-то приходит в голову совершенно неуместная мысль о равном разделе имущества. Вместе с напополам разрубленным сердцем, скорее всего.
Резко, муторно тошнит, я сажусь в кресло, глядя перед собой, временами поднимая на тебя взгляд и сосредотачиваясь только на том, как бы не вывернуло прямо здесь. Желудок и легкие, кажется, меняются местами, тяжело дышать, тяжело двигаться, по коже внезапно прокатывается волна жара, приливом облизав изнутри, как горячая плазма. И я понимаю, что это не сон.
- Давно следовало сказать это. – Голос тоже какой-то чужой. Мы смотрим друг на друга, и разговариваем чужими металлическими голосами. – Что будет с группой?
Боже мой, меньше всего на свете меня волнует, что будет с какой-то там группой, потому что мой любимый человек только что сказал, что разлюбил, собрал вещи и деликатно решил дождаться и проститься.
- Я не знаю. Меня это не волнует.
На меня будто обрушивается штукатурка. Пол под ногами дрожит, и вот-вот меня похоронит под грудой обломков, сердце бьется где-то в горле, а я смотрю в угол и вижу царапины на обоях, оставшиеся от какой-то разбившейся чашки. Кажется, это я швырнул ее, то ли три, то ли четыре года назад, ты ударил меня по лицу, схватил за руки и начал целовать, иступлено выкручивая запястья.
Твою же мать, Маю… Что ты делаешь?
- Хорошо. А что будет с концертом?
И какого черта сейчас делаю я? Зачем эти вопросы, ничего не значащие слова, в то время как нужно, необходимо притянуть тебя ближе, посмотреть в глаза, и попросить повторить вот это, о НЕлюбви. Ты же врешь, зачем?
- Это меня тоже уже не волнует.
- То есть, ты оставляешь нас за три недели до лайва? Потому что разлюбил меня, только поэтому?
- Камиджо, давай прекратим все…
А голос-то у тебя дрожит. Я же дрожу уже весь, от кончиков пальцев до макушки, понимая, что не должен сейчас двигаться. Пальцы мелко-мелко подергивает, мне даже кажется, что колет, я боюсь думать, сколько сейчас мой пульс. Мой. Я. Моё. Наверное, поэтому ты и не смог больше… Даже сейчас, осознавая, что ты – больше не любишь меня – я думаю о себе.
Встав с кресла и подойдя вплотную, я смотрю тебе в лицо, изучая знакомые до боли черты, и в это мгновение всё-всё понимаю.
- Королева не умрет, даже если умрем мы. Ты… помни, ладно?
Нет-нет, Маю. Не надо сейчас вот этого делать. Не надо так смотреть на меня, не надо протягивать руки, не надо касаться моего лица. Не надо делать это, раз ты уже сделал шаг в другую сторону.
- Юджи…
- Тихо. – Слишком спокойное слово, это произнес не я. Не мог это я. – Собирайся. Наверное, хоть раз в жизни я должен повести себя достойно, да?
Развернувшись, я быстро иду в коридор, оттуда – на площадку, поворачиваю ключ и оставляю его в замке, поспешно бросившись в лифт, который точно нарочно поджидал меня на этаже, и больно ударяюсь плечом о стенку. Кабина едет вниз, наверху, на табло мелькают этажи, меня все еще тошнит, выворачивает изнутри, и, кажется, я вот-вот начну кашлять сосудами. А ты там, наверху, остался и не пошел за мной. Слава богу, что не пошел, потому что, наверное, я бы сейчас просто не выдержал.
Говорят, в минуты самого большого горя люди не плачут. Я бы хотел посмотреть на того, кто это говорил. Меня душит что-то, а в глазах так мутно, будто я разом потерял зрение до минус десяти. Но что такое тошнота, сердце, слух и зрение, рядом с тем, что ты больше не любишь меня или, по крайней мере, так хочешь в это верить? Озвучить – значит, сделать первый шаг навстречу желаемому. Чего ты хочешь, Маю, – свободы? Ты свободен. Покоя? Я больше никогда не потревожу тебя ничем. Никогда. Ничем. Никогда.
Добредя по обочине до остановки, я поднимаю руку, голосуя, и довольно скоро рядом останавливается машина. В кармане надрывается сотовый, и я выкидываю его на дорогу, садясь с пассажирской стороны.
- Вам куда?
Явно не таксист, да и машина у него обычная, без спасительного так часто желтого или зеленого огонька. Страшно хочется курить. Откинув голову на спинку сидения, я смотрю перед собой, и зрение постепенно возвращается.
- Я оплачу, если вы просто повозите меня по городу. И остановите где-нибудь, чтобы я мог купить сигарет.
Парень раздумывает, а я ловлю себя на том, что мы примерно одного возраста, но я бесконечно, просто непоправимо стар рядом с ним. А потом он неожиданно протягивает мне пачку сигарет, жмет на газ и ничего не спрашивает. За окном колышется город, я прижимаюсь лбом к стеклу, выдыхая дым, наблюдая, как легкое серебристое облачко сносит ветром. Наверное, я и в самом деле выгляжу погано, если незнакомый человек рядом не рискнул задавать вопросов.
- В Синдзюку, пойдет?
Кивнув, я закрываю глаза, выбрасывая окурок, и тут же выбивая из пачки вторую сигарету, отмечая, что пошел дождь. В Синдзюку живет Хизаки.

* * *
Наверное, если бы ты повел себя сейчас, как обычно, все было бы иначе. Наверное, я остался бы. Наверное, опять были бы синяки и ссадины, а по результату – секс до умопомрачения. Наверное. Только теперь об этом уже никто не узнает, потому что твое поведение диаметрально противоположное обычному, а я ловлю себя на мысли, что не стоило забывать – ты все же не девушка, и характер у тебя далеко не женский.
"Довыделывался", - я словно слышу свой собственный внутренний голос, и медленно опускаюсь в ближайшее кресло, не моргая глядя перед собой.
Ты ушел. Ты. Ушел.
Ты уходил и раньше, многократно и даже можно сказать, что часто. Но в этот раз все иначе: я переступил черту и сказал слова, за которые не прощают. И ты ушел.
Я плохо соображаю, что делаю, когда дрожащие пальцы сами набирают твой номер. Долгие гудки сменяются тишиной, а когда я набираю повторно, бездушный электронный голос сообщает мне, что телефон абонента выключен, находится вне зоны и что-то там еще, но я уже не слушаю – рука с бесполезным аппаратом безвольно опускается, а сам я все так же сижу без движения и пялюсь в одну точку. Похоже, Юджи, мы с тобой поменялись местами, и теперь не ты мне, а я тебе пытаюсь безрезультатно дозвониться.
Когда-то я слышал, что антонимом слова "любовь" является не "ненависть", а "безразличие". Из горла – а кажется, что из самой души – вырывается хриплый надрывный смех, который тут же прерывается. Потому что я понимаю, что мне действительно безразлично, мне все равно. Я не волнуюсь за тебя, мне плевать на то, что ты можешь наделать. Я класть хотел на себя и на будущее. Мне абсолютно по хер, что произойдет через час, через два, завтра и спустя два года. И, стало быть, я не соврал. Значит, я не люблю тебя больше. Иначе как все это объяснить?
Поднявшись, я с удивлением отмечаю, что ноги почему-то ватные, и каждый шаг дается не то, чтобы нелегко, но как-то очень медленно. Подхватив сумку, выхожу на лестничную площадку и вызываю лифт. Я выключил в квартире свет, захлопнул входную дверь, и, должно быть, со стороны мои действия выглядят нормальными и логичными. Но только это следствие отлаженной до автоматизма привычки, результат того, что я сотни раз проделывал все это.
Голова не соображает, и я сам не понимаю, почему вместо первого этажа, жму на последний. Кабина лифта поднимается, а я заворожено слежу, как отсчитываются по нарастающей этажи.
Очень давно, в прошлой жизни – теперь уже в прошлой – мы точно также поднялись с тобой наверх, на крышу, выход на которую всегда был незапертым в твоем – теперь уже только твоем – доме, и долго смотрели на ночной город. Ты был настроен на романтичный лад и безостановочно рассказывал о том, что отсюда видны звезды, как прекрасно ночное небо, и насколько удивительные ощущения вызывает вид огромного мегаполиса, простирающегося прямо перед нами. Но я не слушал, а только смотрел на тебя, и в груди становилось горячо. А потом мы, кажется, целовались, как безумные, и едва хватило сил, чтобы спуститься в квартиру…
Память – удивительная штука. Сейчас, когда я стою на том же самом месте и смотрю на тот же самый город, никак не могу вспомнить, сколько лет прошло с того памятного вечера. Но мысленный взор отчетливо рисует тебя, твои глаза и блеск в них, каждый жест и каждое движение, а я отчетливо помню, какими были мои чувства – сворачивающаяся нежность, переплетенная с восхищением, настолько сильная, что порой становилось больно.
Запрокинув голову, я не вижу звезд и отстраненно думаю о том, что впредь будет так всегда. Больше не будет звезд, не будет тебя и не будет чувств, дарящих счастье и причиняющих страдание. И умом понимаю, что все проще, что просто небо затянуто тучами и вот-вот начнется дождь, но подсознание настойчиво шепчет "не будет".

Только переступив через порог гостиничного номера, я вспоминаю, что у меня есть своя квартира. Но тут же прихожу к выводу, что любой даже самый вшивый отель сейчас лучше, потому как что теперь в моем прежнем доме, я понятия не имею, ведь был там последний раз хорошо, если год назад.
События сегодняшнего вечера тонут в дымке. Когда я пытаюсь восстановить произошедшее, хотя бы вспомнить, как спустился на первый этаж, как вышел на улицу, на чем добрался сюда, и как в принципе додумался, что мне надо в гостиницу, воспоминания ускользают, словно имели место много лет назад.
Зато я отчетливо помню Кафе Фей, твои грациозные жесты и хитрые взгляды из-под полуопущенных ресниц, перевернутый бокал и истерику под подъездом. Помню, как потом ты пришел ко мне и застал моего любовника, так напоминавшего мне тебя, как хотел уйти, а я не позволил. Я четко вижу перед собой, как будто это было вчера, ужин в дорогом ресторане, где ты пожелал отмечать пятилетие наших отношений. Я посмеивался, что мы празднуем, как супружеская пара, а ты делал вид, что обижаешься.
Яркие картинки прошлого, как страницы быстро листаемой книги, сменяются перед моими глазами, а я понимаю, что сижу на полу, прямо возле двери, прислонившись к стене, и курю сигарету за сигаретой.
Стряхнув с себя это странное оцепенение, я наконец поднимаюсь и заставляю себя сосредоточиться. Сейчас надо принять душ, лечь в постель и постараться уснуть. Уснуть, впервые за долгое время не пожелав тебе спокойной ночи.
Я знаю, что у меня это получится, потому что в душе безразличие, мне спокойно. А еще знаю, что это последняя такая ночь, и что скоро, очень скоро меня накроет, я сотни раз прокляну этот день, пожелаю вернуться в прошлое и все переиграть. Ведь нет никакой уверенности, что мне захочется жить той жизнью, к которой я сам себя приговорил.


* * *

Я не заметил, как кончилась пачка, а отдавая парню деньги, забыл спросить, как его зовут. Вспомнил об этом, только когда неспешно поднимался по черной лестнице на десятый этаж, вверх и вверх, почему-то не думая, что Хизаки может не быть дома.
Кем был этот человек, который ничего не спросил и просто подвез меня? Наверное, он принял меня за сумасшедшего или что похуже, я не смотрел на него и не видел его глаз, чтобы убедиться в этом или опровергнуть. И, наверное, да, я сумасшедший, потому что сейчас, поднимаясь по лестнице к единственному человеку, который может меня принять, я думаю о тебе. Может, ты и правда разлюбил меня. Может, я это заслужил, сам этого добился, доигрался. Но, так или иначе, теперь ничего уже не поправишь, мне не хватит смелости вернуться, а тебе не хватит сил опять делать вид, что все в порядке.
Стукнувшись лбом в знакомую дверь, я жму звонок – коротко и уверенно. И вдруг ловлю себя на мысли, что никогда еще не приходил вот так к Хи, но все когда-то бывает в первый раз. Если он не откроет, я просто выйду на пожарный балкон, достану одну последнюю сигарету, закурю, состарюсь и умру.
Но он открыл раньше, чем я успел состариться и умереть.
Не каждый вот так может – без слов, молча пустить в свою квартиру, молчать ровно столько, сколько нужно, не трогать, просто стоять рядом, так, что тепло одного тела передается другому безо всяких касаний, сквозь кожу, сквозь одежду. А уже потом, когда проходит невероятно-длинные пять или семь минут, я, кажется, что-то говорю, прислоняясь спиной к стене, и чувствую вокруг своей шеи горячее кольцо рук. И крепче сжимаю человека в своих объятиях, чувствуя в глазах песок, и где-то на краю сознания – голос, чужой, не мой.
…Мне кажется, что я умер. Умер, и не заметил, только в груди что-то надсадно болит, и это странно, потому что по идее, мертвые боли не чувствуют.
Незнакомая мне маленькая подушка, под пальцами скользит алый атлас. Утро будет только через три дня, странный временной парадокс, но я знаю, что три дня – мой лимит. Я не смогу лежать, глядя в потолок, дольше. Но и раньше этих трех дней мне не всплыть, не пошевелиться.
Волос на затылке касаются чьи-то руки, мягко и бережно, так когда-то в детстве меня успокаивала мать. Она любила и любит меня больше, чем моего брата и сестру, но это был наш с ней секрет. Тайна. Как тайна сейчас то, почему и во имя чего этот человек сидит со мной рядом, гладит по волосам, наклоняется и обнимает. Переворачивает на спину, до дрожи касается губами лба, так неожиданно, и я вдруг понимаю, что вспотел и мокрый как мышь. Он молчит, а я самым гадким образом трясусь, сжимая то края подушки, то его рукава, то выше, чувствуя под пальцами распущенные волосы. Я тону, а он единственный, кто может меня вытащить. И он тащит.
"Поговори со мной. Не молчи, я прошу тебя. Юджи".
"Я знаю, что тебе не хочется, но ты должен хотя бы сказать…"
"Смотри на меня. Смотри мне в глаза. Мужчины не плачут, но ты можешь плакать, если хочешь…"
"Ты глупый. Глупый, глупый мальчик, который думает, что все кончилось…"
Я с усилием открываю глаза, чувствуя, что веки раздирает песок, сосуды лопаются, а неровный свет дрожит в глазах, смутным ореолом заставляя мои зрачки уловить лицо склонившегося надо мной Хизаки. Он бледный, вокруг глаз – темные круги, будто плохо смытый макияж. И покусанные губы.
- Все кончилось. Я кончился. И он… Я ушел. Понимаешь, он разлюбил меня… и я ушел…
Бессмысленный набор слов, Хи даже не знает, что такое "мы" - десять лет, три с половиной тысячи дней и ночей, любовь, злоба, постель, утро, кофе, завтрак, сцена, песни, глаза, губы, шепот, стоны, крики, боль, кровь, секс, "прости", "люблю", "мой", и опять утро, завтрак, песни. Песни. Песни.
Я не сразу понимаю, что кричу, вою в голос, как раненный волк, а Хизаки до боли прижимает меня к себе, покачивая и горячо касаясь своими губами моих пульсирующих висков, воспаленных глаз, щек, и неожиданно – губ. Это не поцелуй, это что-то совсем другое, но пока его теплые влажные губы давят на мои, я совсем не могу понять, как оказался тут, в его квартире, на его кровати, а в ногах топчется что-то большое и серое, Соня, ах да, кажется Соня, пришедшая на боль. Хизаки тоже так похож на свою кошку – он обнимает меня, растеряно гладит ладонью по груди слева, утыкается лбом в шею, шепча, тише-тише, все пройдет, тебе станет легче, все будет хорошо. Все будет хорошо, потому что кошки всегда готовы лечь на больное место и тянуть, пока не опустятся веки.
- Я хочу пить.
На самом деле я хочу умереть, но об этом обычно не говорят вслух. Хи отпускает меня на секунду, тянется к тумбочке, он же все заранее предусмотрел, будто уже сто тысяч раз успокаивал людей в истерике после расставания с тем, с кем были вместе десять лет.
Воду я не чувствую, ее будто нет. Но горло саднит, и приходит понимание, что она была ледяная и почему-то резкая и кислая, - парацетамол, наверное, - вдруг вспыхивает в сознании, и, пожалуй, это последняя четка мысль на сегодня.
- Маю. Я люблю тебя. Я тебе этого никогда не прощу и не забуду. Никогда не прошу тебе, ублюдок, как же ты мог. Как мог… Как же ты мог…
Слова похожи на бильярдные шары – они катаются по зеленому бархату, сталкиваются, раздаются щелчки, но не попадают в лузу. Парацетамол успокаивает и унимает жар, а мне хочется морфия внутривенно, кубиков пятьсот, чтобы наверняка. Но у Хизаки нет морфия, у него вообще ничего нет, кроме него самого. И он раздевается, я вижу в дрожащем свете, как они поднимает руки, стаскивая свитер, белый акриловый свитер, пахнущий духами и кондиционером, - и ложиться рядом со мной, оплетая руками, как ветками. Мы – два поваленных дерева, изо всех сил старающиеся думать, что все еще будет хорошо. Точнее, он думает, говорит мне это в ухо, в шею, в плечо, в голову, в мозг, в сознание. Я почти верю, опуская тяжелые веки, понимая, что мне душно, жарко, тяжело и очень, черт возьми, хорошо. Есть такая тонкая особенная грань – когда очень-очень плохо, становится хорошо.
- Я тебя ненавижу. – Шепчут мои губы, а Хизаки сцеловывает эти слова, проглатывает их, и я готов целовать ему колени за это. Таких слов нельзя произносить, они не должны звучать в мире, где совсем недавно еще жила любовь. Я тебя так ненавижу сейчас, Маю, что готов умереть, просто шепча твое имя, говоря с тобой, чувствуя, что Химе гладит меня по голове и все-все понимает.

Утро, вечер, ночь, день. Совершенно невозможно определить время суток, потому что Хизаки задернул плотные темные шторы, и сквозь них не пробивается свет. Никакой.
Подняв голову с подушки, я чувствую, что меня обнимают, перехватив рукой за талию и уткнувшись теплым лбом между лопаток.
- Проснулся? – Хи приподнимается, глядя на меня так, будто я воскрес.
Я действительно воскрес. В чем-то.
- Сколько я спал?
- Спал. Недолго.
Сесть не получается, накатывает тошнота и головокружение, настолько, что приходится упереться рукой в подушку. Мы спали, или я спал, а гитарист просто был рядом, на широкой двуспалке, покрывало которой сбилось в почти бесформенный комок, чем-то напоминающий инфаркт. Разорванное сердце.
Недолго. Электронные часы на тумбочке у кровати намекают, что сейчас понедельник. Я пришел к Хизаки вечером в пятницу.
- Я спал два дня.
Он кивает, садясь рядом со мной и убирая со лба волосы, а мне не хочется думать вообще ни о чем, в особенности о том, как я выгляжу.
- Хочешь есть?
- Не хочу. – Меня снова шатает при попытке встать. Это еще что такое, я же не мог разучиться ходить за два дня.
- Ты не хочешь. А организм твой хочет.
- Я хочу в ванную… если можно.
- Можно. Но сначала тебе придется поесть.
Сначала – не еда. Сначала – я оборачиваюсь и смотрю на Хизаки, видя, что под его глазами залегли глубокие тени, как будто он долго не спал. А он тянется ко мне и обнимает, перебирая пальцами волосы на затылке, и это именно то, от чего мне хочется закрыть глаза и проспать еще два дня, это то, к чему я так неосознанно привык, потому что он не отходил от меня. Теперь я знаю.


* * *

Я не знаю, сколько спал. Может, часа два, возможно, чуть больше. Но проснулся внезапно, в холодном поту, как будто мне снился долгий изнуряющий кошмар. Однако я уверен – мое забытье было сплошным черным провалом, никаких ужасов подсознание не показывало. Ведь самое худшее ждет наяву.
Не сразу понимаю, где нахожусь. Сквозь плотные шторы совершенно не проникает свет, и проходит несколько секунд, прежде чем я вспоминаю, как пришел в этот отель. И почему пришел.
Впечатление, как будто меня накрывает ледяной волной. Репетиция, чужой поцелуй, цветы, сбор вещей, ты… Ты смотришь не моргающими глазами, ты не веришь, ты уходишь. Тебя больше нет, нас больше нет.
Воздуха не хватает, я дышу глубоко и часто, но как будто вхолостую. Надо срочно встать, надо закурить, надо придумать, что делать дальше.
Сознание да и память заодно словно скачут. Вроде бы я только что сидел на постели, но вот уже мечусь из угла в угол без какой-либо цели. Лишь бы делать что-то, хоть что-нибудь.
Чуть пошатываюсь и понимаю, что сигарет не осталось. Сколько я выкурил перед сном? Неизвестно, но во рту горьковатый отвратительный привкус, а голова кружится, как после катания на карусели. С детства ненавидел карусели… Родители постоянно водили меня в парк, а я никак не мог объяснить, почему мне это не нравится…
Стоп. О чем я думаю? О чем мои мысли, черт возьми, когда я должен думать лишь об одном – тебя больше нет со мной. Нет и не будет. Теперь уже никогда.
От этого понимания становится почти физически больно. Наверное, должно разрываться сердце, но вместо этого у меня впечатление, что сейчас взорвется голова. Острая стреляющая боль, которую я ощущал с момента пробуждения, превращается в непрерывный непрекращающийся взрыв. Такое чувство, как будто что-то давит на виски изнутри. И я не сразу понимаю, что уже сижу на полу, обхватив голову руками, и с трудом сдерживаю рвущиеся стоны.
Это невыносимо. Не-вы-но-си-мо… И стоит прикрыть глаза, я вижу перед собой твое лицо в обрамлении длинных светлых волос, теплый взгляд, мягкую улыбку – тебя всего, только не нынешнего, замученного и доведенного, а много, бесконечно много лет назад, когда у нас все было впереди.
Не может быть, просто не может такого быть, что все закончилось. Так не бывает. Почему же я еще живой, если нас нет? Я же просто не смогу существовать дальше без тебя – это аксиома.
"А живой ли ты?" – как будто слышу немой вопрос, я хочется расхохотаться в ответ.
Да, вашу мать, я живее всех живых. Потому что не может мертвый чувствовать такую раздирающую, поглощающую боль. И, конечно, доподлинно неизвестно, но почему-то я уверен, что мертвые совсем ничего не чувствуют. А мне хочется выть… Хотя, быть может, именно это я сейчас и делаю?
Что я натворил? Зачем? Почему?.. Я отчаянно пытаюсь вспомнить – ведь совсем недавно мои действия казались не то, что правильными и логичными, а единственно верными. Почему-то мне думалось, что я поступаю так, как надо. Как нужно нам обоим. Потому что по каким-то неизвестным теперь мне причинам, тебя надо было отпустить. Как я мог позабыть зачем? Да и в принципе, чем я думал, когда сам отталкивал тебя. Ты же не просто ушел. Это я заставил. Но почему?..
И я точно знаю, что если вспомню, пойму, мне полегчает. Но ответ не приходит.
С этим надо что-то делать. Так больше невозможно. Лучше вообще не жить, чем жить со знанием, что все теперь будет без тебя. Утренние пробуждения, рабочие будни, короткие выходные, редкие праздники. Кофе и завтрак, поездки и просмотры фильмов. Без тебя. Без-тебя. Безтебя, безтебя, безтебя…
Я понимаю, что схожу с ума, что шепчу эти слова уже вслух. А перед мысленным взором по-прежнему твой образ, мне уже даже не надо закрывать глаза, чтобы увидеть его.
Когда-то я слышал, что сумасшедший человек не понимает, что он рехнулся, что теперь он неадекватен. Но это ложь. Псих осознает, что он псих. По крайней мере, для меня это очевидно.
На моей коже твои поцелуи, но они жалят и разъедают, словно яд. Я чувствую запах твоих волос, мой любимый, самый приятный на свете. Но сейчас я задыхаюсь от него. Я знаю, что все это галлюцинации. Но ведь сам смысл галлюцинаций в том, что человек не отличает их от действительности? Стало быть, раз я осознаю, что все нереально, это не глюки, это что-то иное…
Надо прекратить пытку, но разве кто-то придумал обезболивающее от разорванной пополам души? От переломленной жизни.
Я твердо знаю, что надо делать дальше. Мне надо уехать. И я уеду. Куда – не имеет значения. Это не называется шаблонной фразой "сменить обстановку", это будет побегом, простым и банальным. Оказывается, двоим может быть тесно в одном городе. Сейчас, еще немного, я приду в себя и подумаю, что делать дальше, куда бежать… Можно съездить к родителям – я не был дома черт знает сколько, наверное, года два, а то и больше. Можно куда-то подальше – вот еще чуть-чуть, я смогу связно думать и вспомню, какие страны хотелось посетить. Пункт назначения не важен, главное – как можно скорее. Сегодня же.
Успокаивать себя мыслями об отъезде получается совсем недолго. Я вновь думаю о том, что лучше бы я что-то сломал, лучше бы меня сбила машина, лучше бы я перенес какую-то страшную болезнь. Ведь что такое несчастная физическая боль, по сравнению с осознанием, что тебя больше нет, никогда не будет со мной?
Стоит об этом подумать, как непроизвольный стон срывается с губ. Слез нет, но тело сотрясают самые настоящие сухие рыдания, не приносящие никакого облегчения.
Мне кажется, будто что-то сгорает во мне, пылает, оставляя черное пепелище, причиняя адскую боль. Так не может длиться вечно, любой пожар рано или поздно заканчивается, хотя бы тогда, когда на растерзание пламени ничего не остается. Но когда догорит моя боль, что останется от меня?
Я медленно укладываюсь прямо на пол, подтягивая колени к груди. Тошнит, перед глазами плывет, но я по-прежнему чувствую твой запах.
Ты победил, Юджи. Ты всегда побеждал, с самого первого дня. Даже когда не знал об этом. Ведь мечтал же стать для меня всем – смыслом, жизнью, кислородом? Стать воздухом, без которого нельзя обходиться. Я знаю, что мечтал. И у тебя получилось, мой дорогой. Ты победил.



Глава 9


Kamijo


Утро понедельника, начало новой жизни. Но я почему-то чувствую, что это не начало, а конец всего, просто до мозга еще не дошло, а вот сердце прекрасно понимает и заранее шепчет мне что-то совсем нехорошее. Например, то, что я могу совершенно спокойно вернуться домой, ведь тебя там нет. Тебя там уже нет. Ты не такой человек, чтобы остаться.
Хизаки приготовил мне завтрак и заставил есть, но я не чувствую никакого вкуса еды, не съев и половины, медленно отодвинув от себя.
- Юджи, ты так заболеешь. – Гитарист варит кофе, помешивая ложкой в турке, а мне хочется зажмуриться и никогда, никогда не открывать глаза. Везде ты – даже в таких мелочах.
- Не заболею, некогда. Концерт же на носу.
- Концерт будет? – Хи оборачивается, и я вижу, что он тут же поспешно отводит взгляд, - Прости, я хотел сказать только то, что…
- Все в порядке. Конечно, концерт будет. Последний.
- Почему?
Кофе – это уже немного лучше, по крайней мере, у него есть вкус. Утро сегодня пасмурное, кажется, даже дождь накрапывает, я мне хочется отвлечься на него, чтобы просто не смотреть в глаза Хизаки. Потому что там столько всего… Столько вопросов, слов, - невысказанных, искренних. Но даже искренность мне сейчас кажется едкой на вкус.
- Потому что у меня есть не только желания, но и обязательства. Билеты проданы. Люди работают, в том числе и на этом выступлении. Казуми уходит со сцены, это будет его последний выход. Эмиру…
- Он звонил, искал тебя у меня. Где твой мобильный?
- Должно быть, в какой-нибудь канаве у дороги.
Тяжело освоиться с тем, что прошло два дня с того момента, как я сбежал из дома, сев в первую попавшуюся машину, оборвав разом все. Организм успокоился, а я помню. У меня уже не дрожат руки, в голове ясно, глаза не щиплет. Но это не потому что мне стало легче, сон только снял симптомы. В шестидесятые годы в Швейцарии изобрели довольно оригинальный способ лечения пациентов от сильных стрессов погружением в сон. Какое-то негативное событие, если постоянно думать о нем, образует в мозгу некую нишу, именно таким образом актеры заучивают свой текст. Но если человек спит – ниша пропадает, рана рубцуется, и облегчение, способное наступить только через несколько лет, происходит за пару недель.
Мне очень хочется в Швейцарию, на курс лечения сном недели на четыре.
Хизаки сидит, откинувшись на высокую спинку стула, и сосредоточено смотрит перед собой, между его бровей вертикальная морщинка, под глазами все еще лиловые тени. Я лишил его сна и покоя, и одному Богу известно, почему он вообще возится со мной.
- Знаешь, я решил прекратить. – Встав из-за стола и сев на подоконник в небольшой кухне гитариста, щелкаю зажигалкой, закуривая скорее автоматически, только потом заметив, что это сигареты Хи.
- Что прекратить?
- Всё. Всё, что не имеет смысла уже тянуть за шиворот.
- Но ты…
Усмехнувшись, слегка качаю головой. Нет, я не уйду. Вот теперь уже точно – ни за что не уйду. Это было бы слишком большой насмешкой над самим собой – потерять и любовь, и дело всей жизни. Фактически, саму жизнь. Я пробовал, вернее, мы пробовали без этого, и оказалось, что для меня это воздух, кислород, а для тебя вакуум, лишенный смысла и надежд. Надежда вообще глупое чувство, она продажна, она обманывает ожидания, она иногда даже сводит с ума. Просто верить - куда практичнее.
- Ты поедешь со мной? – Раздавив окурок в пепельнице, сразу же выбиваю из пачки вторую сигарету, чувствуя, что голова уже перестала кружиться. У Хизаки все-таки они чертовски крепкие.
Он кивает, молчаливо уходя в комнату, я прислушиваюсь к его шагам по квартире, хлопкам дверей, щелчкам выключателей. И в меня постепенно, слоями, проникает жизнь, как будто я и в самом деле умер на два дня, а теперь возвращаюсь.
Хи даже не спросил, куда я его прошу пойти со мной – домой или на репетицию. Подсознательно он, должно быть, готов и к одному, и к другому, а я вот совершенно не готов ехать в зал, где еще вчера… то есть, еще в пятницу утром ничто не предвещало такого резкого переворота. Жизнь переменилась за какие-то короткие трое суток, и это так же страшно, как военный переворот с миллионами жертв, так же страшно, как ядерный удар в четыре часа утра, так же страшно, как внезапно узнать, что больше не любят. Любили девять лет, а теперь больше не любят.
- Пойдем?
Очнувшись и вскинув голову, согласно киваю Хизаки, идя вместе с ним в коридор, одеваясь и только тут понимая, что все мои вещи выстиранные и свежие, и это тоже часть той заботы, которой по непонятной причине окружил меня друг. И я спрашиваю себя – а смог бы я вот так сделать что-то ради кого-то? И отвечаю, что нет. Если только для него. И для тебя.


Спина к спине.
Ты дрожишь, даже сквозь тяжелые и плотные слои костюма – твоего, моего – чувствуется. А у меня дрожит не только тело, но и голос, и я вздрагиваю от падающих на мои ресницы искусственных снежинок, похожих на июньский пух.
Я впервые в жизни не хочу петь. Я хочу бросить микрофон и обнять тебя, потому что ты сглатываешь слезы, не давая им пролиться, ты просто не такой человек, хотя вряд ли сейчас осмелился бы сказать хоть слово. Оно тебя выдаст.
Наше очередное расставание, кажется, что уже ничего не будет, и свет померк. Но я чувствую тебя каждой клеточкой тела, каждый твой вздох, взмах ресниц, каждое движение – я знаю все это наизусть.
Наши пальцы крепко сплетаются, я прижимаю тебя к себе, на выдохе, обхватив за плечо, с трудом поборов желание в него уткнуться, как не раз бывало. Ты играешь, то и дело слишком резко и неосторожно цепляя медиатором струны, держишься, но не можешь.
- Юджи, прекрати…
Я этого почти не слышу, скорее, вижу движение твоих губ, крепко сжатых, как и всегда. А взгляд тяжелый и темный, с каким-то слишком ярким блеском.
…За сценой я долго сижу, глядя в одну точку и понимая, что не смогу без тебя. Без тебя меня не будет, не будет ни Королевы, ни королевства. Я останусь принцем без трона и короны, а ты побредешь куда-то, как бродячий музыкант. Откуда такие мысли в моей голове? Должно быть, это – скрипки. Сегодня от них некуда деться.
Эмиру написал эту песню как-то неожиданно, просто однажды принес и положил на валик дивана в студии. Setsurenka. Снежное, легкое и с каким-то неповторимым оттенком боли. Как расставание.
- Какой же ты, Ками…
Я вздрагиваю, еще не открыв глаз, чувствуя, что кто-то взял меня за руки, крепко стиснув ладони. Нервно дергаются уголки губ, нет, это не улыбка, но я чувствую соль, понимая, что из глаз, одна за другой, бегут слезы. В иную минуту я бы подумал об испорченном макияже, и еще обо всем на свете, но сейчас думаю только о том, что твои пальцы снова касаются моих.
- Давай попробуем еще раз? – Пересилив себя и взглянув тебе в лицо, я вижу на нем отпечаток тени бессонных ночей и мыслей, от которых хочется шагнуть из окна.
- Который это по счету?
- Уже не важно. Я люблю тебя.
Ты ничего не отвечаешь, поцеловав меня в запястье, и зажмуриваешься, быстро кивнув несколько раз. И целого мира мало, чтобы отдать за один этот миг, когда я понимаю, что ты все еще меня любишь.


Mayu

За окном проносятся осенние пейзажи, но я не смотрю на них. Куда уносит меня этот поезд, я не знаю. Даже не запомнил пункт назначения, когда брал билет. А может, и не поинтересовался в принципе, лишь бы поскорей и подальше отсюда. Сейчас неважно куда, важнее – откуда.
В голове пусто, как бывает после нескольких бессонных ночей, и мне даже поверить сложно, что всего сутки назад "было как всегда", как обычно. Примерно в это время мы выходили из дома, переговариваясь о чем-то и обсуждая предстоящие дела. Двадцать четыре часа, за которые все изменилось.
Не хочется ничего, не спать, не курить, не есть. Обрывочные мысли о том, что последний раз мы завтракали вместе, о том, что сигареты закончились еще вчера… И тут же наслаивается сумбурное воспоминание, как я наспех собирал вещи в некогда нашей квартире, отстраненно боясь и при этом надеясь, что откроется дверь, и ты войдешь.
Но ты не пришел, конечно, и я знаю, что это к лучшему для нас обоих. Представления не имею о том, где ты сейчас, с кем и как провел ночь, но почему-то ревность и злость больше не душат, и я устало думаю о том, что теперь это не мое дело. Где ты и с кем ты меня больше не касается.
Такая апатия ненормальна, и, наверное, она быстро пройдет. Скорей всего, это защитная реакция организма, мозг абстрагируется от мыслей о тебе, о том, что моя жизнь взяла и закончилась, неожиданно и по моему собственному желанию. Человеческий организм устроен поразительно мудро, и, быть может, осознавать произошедшее я буду постепенно, чтобы не рехнуться прямо здесь и сейчас.
Поезд поворачивает, и мне в глаза светит солнце. Я зажмуриваюсь, но все равно сквозь смеженные веки вижу теплый свет, как часто бывало на концертах: свет софитов настолько яркий, что даже если на секунду закроешь глаза, не окажешься в кромешной темноте. И неожиданно, словно прорываясь через пелену отрешенности, на меня обрушивается воспоминание, от которого перехватывает дыхание.

Сколько раз такое бывало. Сколько раз мы начинали концерт после ссор, скандалов, пощечин и грубости. Сколько раз не разговаривали часами, прежде чем выйти на сцену, погрузиться в ни с чем не сравнимую атмосферу. Сколько раз…
Не стоит кривить душой и рассуждать о том, что совместная работа, твой голос и моя гитара, звучащие в унисон, могли примирить нас. Нет, это не так. Но, тем не менее, каждый раз что-то неуловимо менялось, что-то происходило между нами. Как будто сглаживался острый угол, причина скандала переставала казаться существенной, а проблемы тонули в волнах оваций.
И каждый раз, глядя на тебя, с микрофоном в руках и сияющим взглядом, я думал о том, что все неважно, все вторично и мимолетно. Все можно преодолеть и со всем примириться, пока ты рядом. И нет ничего такого, чего я не смог бы тебе простить.
…Этот концерт не исключение. На приготовление приходится потратить на полчаса больше времени: тебе – чтобы закрасить очередные синяки, мне – чтобы выкурить лишние три сигареты.
Но я точно знаю, что будет дальше. Что-то изменится почти неосязаемо, когда мы сделаем первый шаг из-за кулис. Теплой волной поднимется в груди, на секунду лишая способности дышать. Покалывание на кончиках пальцев, нереальный волшебный свет, и музыка – совсем не такая, какой она кажется в зале.
Ты так близко, что я чувствую твое тепло. Мне слышаться отчаянные нотки в твоем голосе, но вряд ли их заметит кто-то еще. И как будто нет никого вокруг, только ты и я, только мы. В этот миг я вспоминаю, как когда-то невероятно давно, еще до того, как мы стали единым целым, вот так же, на концертах, я уже чувствовал это, понимал, что больше нет тебя или меня, есть только мы. Сказка заканчивалась с последними аккордами, и я старательно убеждал себя, что все не так, что не может у нас с тобой ничего быть, в глубине души понимая – я напрасно лгу самому себе.
Чудом не сбиваюсь с ритма, когда ты неожиданно обнимаешь меня за плечи, с силой и отчаянием прижимая к себе, как будто не было обиды, не было ссоры и криков. Я крепче сжимаю гриф, мысленно упрашивая отпустить. И ты отпускаешь, отступаешь на полшага в сторону. Но несколько секунд объятий переворачивают все. У меня впечатление, что невидимая сила одним ударом вышибает из моей головы все глупые мысли, ревность и злость. И я думаю о том, какой я беспросветный идиот, усомнившийся в тебе, в нас. Усомнившийся в том, что мы – это навсегда, поставивший под вопрос незыблемую истину.
Концерт заканчивается, но сегодня почему-то чувство, что волшебство не уходит. Я не вижу никого вокруг, не слышу никого. Только ты – сидишь, чуть ссутулившись, и на твоих глазах снова слезы. За годы вместе я так часто видел их, что уже привык и почти перестал обращать внимание. Но сейчас мне кажется, что плачешь не только ты, но и я тоже, потому что мы единое целое, и все у нас с тобой общее: слезы, смех и боль.
- Попробуем еще раз?..
Это риторический вопрос. Я знал на него ответ еще до того, как задал. И что бы ты ни сказал на это, на предложение начать все заново, ответ светится в твоих глазах. Нет другого раза, есть только один единственный. Сколько бы мы не ссорились, сколько не мирились, мы никогда не начинали сначала. Потому что никогда и не заканчивали.

- Поезд прибывает в Киото через пятнадцать минут.
Незнакомый голос вырывает из размышлений, и я даже не понимаю, кто произнес эту фразу.
Не сразу удается стряхнуть наваждение – я до сих пор чувствую, как твои пальцы сжимают мои, а на губах вкус слез, когда я целую твои веки.
Руки мелко дрожат, в горле ком, и приходит понимание, что вот теперь жизненно необходимо закурить. Это хорошо, на самом деле. Это замечательно, что возвращаются хоть какие-то желания и эмоции. Вот только вместе с ними приходит и боль – я чувствую, как ноет в груди, как будто сердце медленно разрывается пополам.
Немного помассировав виски, словно это поможет избавиться от мучительных вспышек, я заставляю себя подумать о проблемах насущных, задвинув глобальные подальше, до лучших времен, когда я смогу наконец связно мыслить.
Стало быть, Киото? Что ж, не худший вариант. В первую очередь надо подумать, где остановиться, а дальше по обстоятельствам – насколько задержаться и что делать после.


* * *

Никогда не думал, что тяжелее всего будет выдержать взгляд Эмиру в первое мгновение после того, как я говорю, что после этого концерта замораживаю контракт.
- Это не только твоя группа. – Он отчаянно борется с желанием закурить, я вижу, как нервно подрагивают его пальцы. – Ты об этом не думал?
- Думал. Но я же не сказал, что это конец.
- Без гитариста и без ударника. Приостановить деятельность. Это конец, Камиджо.
Я не оглядываюсь, не хватаюсь глазами за спасительный силуэт, но знаю, что Хизаки здесь – сидит в темноте зала, готовый поспешить мне на выручку. Но разговор с Эмиру дается мне сложнее, чем я думал, потому что сейчас я четко вижу – он еще видит для Королевы жизнь.
- Когда я остался один – это не было концом. Если ты помнишь.
- Помню. Но тогда все было иначе, мы просто хотели попробовать что-то новое… И собрались вновь. Что, черт побери, опять у вас с Маю?
У нас с Маю – ничего. У нас с Маю – почти десять лет войны с переменным успехом. У нас с Маю – любовь, которая сейчас камнем лежит у меня на сердце, как будто я совершил преступление и никак не могу облегчить свою совесть.
- Маю ушел из группы. И знаешь, наверное, это уже навсегда.
- В который раз по счету?
Эмиру смотрит не на меня, в зал, но взгляд у него такой, будто он прощается. Со всем этим и в какой-то степени с прежней жизнью. Может быть, мы теперь будем видеться от силы раз в полгода, а то и реже, и ничего, чем были наполнены все предыдущие годы, вокруг нас уже не будет.
Я вижу, что он сейчас очень зол на меня, но никогда не выскажет этого вслух.
- Знаешь, Юджи… Моя жизнь уже довольно долгие годы слишком тесно связана с вашей. Твоей и Маю. – Басист поворачивается ко мне, сунув руки в карманы брюк, и смотрит куда-то поверх моего плеча, еще выше, к рампам, медленно выдохнув, будто освобождаясь. – Вы сходились. Расставались. Он бил тебя. Ты, хуже всякой бабы, устраивал ему истерики, портил нервы, изменял. Он писал музыку, ты, видимо, впечатляясь, писал тексты. История группы – это какая-то история ваших отношений, не находишь? Ты хоть раз задавал себе вопрос, почему я тогда ушел? Да потому что знал, что едва вы разбежитесь – мы с Мачи останемся не у дел.
- Но в итоге вы ушли первыми, и не у дел остались все.
- А ты назло, в одиночку, стал тянуть все на себе дальше. И, может, когда нам было по двадцать с чем-то, это было похвально. Но сейчас… Если сейчас снова бросить всё – возродить уже будет нельзя.
- Я не хочу возрождать. Я не хочу заменять его, искать кого-то на его место, потому что его нельзя заменить.
Я сам не замечаю, как повышаю голос, а пальцы нервно подрагивают, и я сжимаю их в кулак, другой рукой проведя по глазам.
Эмиру молча качает головой, будто сдаваясь, подняв руки и отступив на пару шагов назад. Постояв минутку в нерешительности, он берет свой бас и идет на сцену, просит дать свет и начинает играть вступление к Kyokutou no Koibito. Мне же кажется, что я жду, вот-вот услышу твою гитару, знаю до мелочей, вижу, как ты резко дергаешь струны, непроницаемо глядя в зал. Это похоже на галлюцинации, гул голосов – стафа, осветителей, работников сцены - сводит с ума, я медленно опускаюсь на складной стул, откинув назад голову и закрыв глаза, стараясь отвлечься, сделать так, чтобы в мозгу не осталось ни одной мысли. Сейчас думать о том, как так вышло, уже не время. Уговорить тебя хотя бы поучаствовать в последнем концерте глупо, ты не согласишься на это, даже если я сейчас поеду к тебе и попытаюсь убедить.
Странное это состояние, когда говоришь себе "Ну, вот и все", а подсознание заранее настроено на то, что дальше – новый прыжок, более крутая лестница. Но впереди у меня полное отсутствие личных планов, за исключением, может, продюссирования, но это ведь совсем не то, чем я хотел заниматься. Остаться сейчас без группы, это, пожалуй, потеря еще более серьезная, чем остаться без любимого человека. Я не представляю, как без всего этого дальше жить, но и тянуть невыносимую агонию тоже стало невозможно.
Присутствие Хизаки я чувствую, даже не открываю глаз, хотя в шуме и грохоте его шагов все равно было не слышно. Сев ровнее и убрав с глаз челку, я думаю, что плохи были бы мои дела, если бы совершенно случайно этот человек мне однажды не встретился.
- Что он сказал? – Сев рядом со мной и закинув ногу на ногу, Хизаки смотрит на правую часть сцены, где сейчас никого нет, а я знаю, что он думает о тебе.
- Сказал, что не хотел бы для группы такого конца.
- И что?
- Ничего. Жизнь нас не спрашивает.
- Не думал, что ты можешь так жестоко…
- Приходится.
Просто иначе я не смогу остановиться. Я начну тянуть, находить причины, оправдания, и в конечном счете сойду с ума, считая, что всю жизнь гнался за ослепительной мечтой, так и не поймав ее за хвост.
Хизаки молчит, глядя хрустально-черными глазами на сцену, где Эмиру продолжает одиноко наигрывать мелодию нашей теперь уже прошлой жизни.

Самое трудное – пережить первую неделю. Пережить множество формальностей, каждая из которых мельчайшими деталями, такими, как подписи в контрактах, напоминает о том, что я собственноручно отправляю в морозильник некогда выстраданную мечту.
А ты исчез. Просто испарился куда-то, и мы никак не могли тебе дозвониться ни на сотовый, ни домой. Только через несколько дней Эмиру нашел тебя в Киото, и ты в тот же день отправил в офис письмо, подтвердив, что у тебя нет никаких финансовых претензий. Не стал говорить лично, не приехал, не дал мне даже попробовать уговорить тебя на последний концерт.
Я думал, что после тех твоих слов, ты уже не сможешь сделать мне хоть сколько-нибудь больно. Но наверное, теперь все, так или иначе, связанное с тобой будет причинять мне боль. Маю… Господи, Маю, что же мы сделали друг с другом?
Каждый вечер, по уже укоренившейся привычке, я еду к Хизаки. Он не предлагал мне взять ключи от квартиры, да я и не ждал, но каждый вечер на мой короткий звонок в дверь раздаются тихие шаги, щелкает замок, и я захожу, тихо снимая в темном коридоре пальто и шарф, не включая свет, проходя в гостиную. Гитарист неизменно дома каждый вечер, только настроение его меняется, в зависимости от того, как прошел день.
Иногда мы и днем по нескольку часов проводим вместе, если он репетирует со своими ребятами в студии, а я вспоминаю, что еще недавно у меня тоже была группа. Нет, формально Lareine была и есть и даже будет. Но будет ли что-то – это уже совсем другой вопрос.
…Хизаки сидит в кресле, наигрывая что-то на гитаре, раз за разом повторяя какие-то моменты, и теперь я уже знаю, что он делает это чтобы запомнить, ведь никогда не записывает ноты того, что родилось в его душе.
На экране приглушенно идет европейская жизнь.
- Если бы ты смог выручить меня, я был бы очень тебе признателен. – Вполголоса прерываю робкую мелодию, а Хи даже не знает, как долго я настраивался, прежде чем сказать это.
- Я не стану занимать его место.
- Я тебе это и не предлагаю. Мне нужен гитарист. И друг. Потому что я уже был когда-то в одиночестве на сцене, и больше никогда и ни за что не смогу так выступать.
Он молчит, даже выражение лица не меняется, только взгляд становится чуть темнее, но, может быть, виной этому тусклый свет в комнате и мое плохое зрение.
Я и в самом деле не хочу, чтобы Хизаки занимал твое место. Но он – единственный, с кем я сейчас смогу выйти на сцену, вообще единственный, кого я вижу в этой роли. И дело не в мастерстве и не в таланте, уж таланта ему точно не занимать. Дело в другом. Он чувствует меня, как чувствовал когда-то ты, и я точно знаю, что его гитара будет звучать не только для зрителей, но и для меня, настолько, чтобы опереться на звук, чтобы почувствовать его всей душой и всем сердцем.
- Хорошо.
Отложив гитару, Хи смотрит мне в глаза, незаметно кивнув, словно еще раз подтвердив собственные слова. В эту минуту у меня появляется ощущение, что он никогда не уйдет, не оставит меня, не скажет, что занят и не в настроении, но не потому что преследует какую-то цель, и не потому что принял такое решение. Я ведь знаю, насколько он подвержен сомнениям, и как сложно ему иногда на что-то решиться. Но он будет рядом, поддерживая там, где у меня самого уже опустятся руки.
- Спасибо.


* * *

Я часто вспоминаю тебя.
Нет, даже не так. Я думаю о тебе постоянно. Просыпаюсь с мыслями о тебе, иду в душ и варю кофе, продолжая думать. Весь день в делах и заботах я непроизвольно мысленно возвращаюсь к тебе. Ловлю себя на том, что хочу оглянуться и увидеть твою улыбку. Увидеть тебя за своим плечом, как это было всегда. Я слышу удачную шутку и отмечаю, что надо запомнить ее, чтобы рассказать тебе вечером. И если случается досадное происшествие, запоминаю его, чтобы обязательно поделиться с тобой.
Но все это лишь на доли секунды. Тут же я одергиваю себя, напоминая – тебя больше нет со мной, нас больше нет.
А дальше разочарование. И получается, что именно оно – основное чувство, преследующее, не покидающее меня на протяжении уже не первого месяца. Задаюсь вопросом, будет ли так всегда, но ответ не приходит. Я вспоминаю вечную истину о том, что время лечит, но следом приходит на ум и другое: в каждом правиле есть свое исключение.
Золотая осень сменилась серой зимой, часы отсчитывают минуты без тебя, и жизнь продолжается. Иногда, когда я смотрю по сторонам, вижу улыбающихся людей и синее небо над головой, мне кажется, что ничего не изменилось. Все, как вчера. Но когда над городом сгущается темнота, я понимаю, что мир перевернулся с ног на голову, но никто этого не заметил. А еще я думаю о том, как бесконечно скучаю по тебе. О том, как мне не хватает твоих улыбок, смеха, тихого шепота и легких прикосновений. О том, что люблю тебя. Люблю, как прежде.
Одиночество – это не наказание. От одиночества не больно. К одиночеству привыкаешь удивительно быстро.
На протяжении недели я умышленно заваливаю себя работой, погружаясь в новое дело и отдаваясь ему без остатка, забывая себя. Если довести тело до физического изнеможения, не остается сил думать о чем-то ином, кроме как о горячем душе и теплой постели. Но стоит случиться передышке, прошлое накатывает высокой волной.
Я не помню своих снов, лишь смутные образы – твой силуэт, неуловимое тепло, твои пальцы, слабо сжимающие мою ладонь. Просыпаюсь по несколько раз за ночь, тут же вновь проваливаясь в забытье, и думаю, постоянно думаю о тебе.

…Я не заметил, как закончился этот выходной день, как плавно перетек в вечер. Впрочем, зимнего вечера как такового и не существует вовсе. Скорее день сменяется ночью, настолько быстро серые сумерки превращаются в непроглядную темноту.
Не зажигая свет, я сижу в кресле и смотрю в темное беззвездное небо, когда неожиданно чувствую непреодолимое желание ощутить в своих руках тяжесть грифа, коснуться струн, вслушаться в жалобный тихий звон. Я так долго не играл, что теперь, кажется, и не вспомню, когда это было последний раз. И, тем не менее, переезжая, гитару забрал с собой – в то время я плохо соображал, что творю, и захватил ее скорей по привычке. Уже тогда я понимал, что дороги назад не будет, но дорогой сердцу инструмент казался неотъемлемой частью меня самого, и, должно быть, я сам не представлял, как это – отправиться куда-то без него.
Не сразу вспоминаю, в каком из дальних углов запрятан чехол с некогда самым драгоценным для меня. И когда нахожу его, требуется несколько минут, чтобы собраться с духом и расстегнуть молнию. Почему-то кажется, что меня накроет невероятной силы дежавю, что воспоминания обрушаться болезненным потоком, когда я прикоснусь к своему недавнему, но теперь такому далекому прошлому.
Но ничего подобного не происходит. В полумраке комнаты я смотрю на полированную поверхность и, прежде чем взять в руки, кончиками пальцев веду по блестящей деке. Чудится, что дерево под моими руками теплое, и я приказываю себе не думать сейчас о том, что добровольно отказался от этого, что музыка – это прошлое. И вот теперь я буквально минуту подержу гитару в руках, даже не знаю зачем. Просто так. Просто чтобы убедиться, что еще помню, каково это.
Мелодия рождается сама, идет из глубины. Не сразу понимаю, что она новая, что ничего подобного я никогда не играл. И она волшебная, потому что мне кажется, если получше всмотреться в темноту, я увижу тебя. Тебя, сидящего напротив, улыбающегося мягкой улыбкой и внимательно слушающего. И у меня будет совсем немного времени, чтобы рассказать все и объяснить. Очень быстро, пока не закончится эта новая последняя песня.
Рассказать, как это – понимать, что любимый человек уходит, чувствовать его тепло, но знать, что оно ускользает. Как это – мечтать еще хоть раз прикоснуться к ангелу, которого я потерял навсегда. Поведать о долгих ночах, когда бледная холодная луна заглядывает в окно, и бесконечных слезах, которые никогда не прольются. О мире, удивительном, но пустом без тебя. И о музыке, которая никогда не отзвучит. О мелодии, связывающей прошлое и будущее.
Ты обязательно услышишь. И все поймешь.

За окном пасмурное утро зимнего дня. Впереди долгая рабочая неделя.
Я не спал этой ночью, но усталость не чувствуется. Пальцы немного саднит – так долго не играл на гитаре, что руки успели отвыкнуть. На столе в беспорядке разбросаны исписанные вдоль и поперек листки, и со стороны никак не скажешь, что это песня. Нет, еще неготовая, непроработанная, но и набросками это уже никак не назовешь.
Откинувшись на спинку кресла, я прикрываю глаза и вспоминаю, сколько было у нас таких вот дней, начинающихся сигаретой и бумажным стаканчиком с кофе из автомата, когда до дома так и не удалось добраться, поспать – тем более. Глаза слипались, голова кружилась от усталости, но ты все равно улыбался, сонно щурился и задумчиво вглядывался в окно. А я смотрел на тебя и думал, что нет ничего более умиротворяющего, чем видеть, как ты, довольный проделанной работой, неторопливо куришь и думаешь о чем-то приятном.
А еще я вспоминаю твои глаза, какой удивительный огонек загорался в них, когда создавался новый материал. Ты внимательно вчитывался в текст, а я смотрел на твое лицо, думая, что так выглядят дети, когда узнают нечто новое и невероятно занимательное.
Мне немного грустно оттого, что я уже не увижу это выражение легкого удивления. Никогда сияющие любимые глаза не посмотрят на меня с восхищением. Никогда не услышу "Маю, это же прекрасно", произнесенное хриплым от волнения шепотом. Никогда. Потому что мне просто не хватит духу прийти к тебе вновь, протянуть руку и отдать эту песню – последнюю песню для тебя.
Всматриваясь в серое небо за окном, я отмечаю, что руки подрагивают, и даже представить не могу, как переживу предстоящий тяжелый день. Но почему-то мне легче. Не хорошо, нет – признаться честно, я и не знаю, будет ли мне еще когда-то именно хорошо – но свободнее. Как будто боль, душившая изнутри, нашла выход, оставив лишь горький осадок.
И, наверное, впервые за долгое время я улыбаюсь, слабо, но вполне искренне, от пришедшей в голову идеи. Да, отдать тебе эту песню я не смогу, не хватит сил и смелости. Но ведь старую добрую почту никто не отменял? Как и новую, но от этого не менее замечательную, электронную. Почту придумали для трусливых людей, неспособных смотреть в глаза. Но какое мне до этого дело? Пока я не знаю, отправлю тебе когда-то песню или нет, но мысль о том, что такая возможность все же есть, согревает.
И пускай мне не увидеть выражение твоих глаз, когда ты получишь последнюю песню нашей Королевы. Пускай теперь ты живешь, творишь и дышишь с кем-то другим. Пускай. Ведь, быть может, однажды утром ты получишь почту, слегка нахмуришься, увидев незнакомый обратный адрес, вскроешь конверт и все вспомнишь. Может быть.




Эпилог



Людям только кажется, что время способно излечить или уж, на худой конец, заставить забыть все, что было в прошлом. Память не умирает, ее нельзя убить, и в самый неподходящий момент она имеет обыкновение подкидывать воспоминания, от которых хочется закрыться от мира. И жить там, в этих воспоминаниях.
Сначала так трудно, тяжело было не сорваться, не написать, или позвонить, или послать все подальше и рвануть в этот чертов Киото. В мыслях Камиджо этого город всегда был именно «чертов Киото», слишком уж много сплелось вокруг него, и хорошего и плохого. В Киото теперь живет Маю – живет жизнью обычного человека, крайне далекого от музыки. В Киото жил когда-то Хизаки, который сейчас не по дням, а по часам становится все ближе и роднее, и Юджи невольно сам открывает ему все двери, кроме одной. Кроме нежелания объяснять, почему же он так не любит Киото…
Три месяца. Полгода. Год. Полтора. Это как-то слишком быстро. Не понимается, не осознается, что как бы он не хотел – но невозможно мучиться вечно, постепенно боль становится тупой и уже не так тянет ночами написать что-нибудь вроде «И все-таки, я все еще люблю тебя», отправляя по номеру, который вот уже больше полугода заблокирован. Просто так. Просто веря и надеясь, что когда-нибудь, но Маю увидит это, поймет. И снова не вернется.
- Что с тобой сегодня? Ты какой-то задумчивый. – Хизаки медленно идет рядом, пряча озябшие руки в перчатки. Когда он щурится на солнце, на лице его становятся заметными мелкие морщинки, придающие этому лицу озорного мальчишки какое-то достоинство. Достоинства, конечно, и прежде было не занимать. Странно, но Юджи думает о Хи вот так, только когда они гуляют. На репетициях, на концертах – там все иначе. Там Хизаки для него – идеал, совершенство, муза и кумир, и вокалист сам себе не признается, что зачастую пишет какие-то тексты только для него.
- Все хорошо. Я просто думал…
- Когда ты это делаешь, тебе не хочется мешать.
Они не устают друг от друга. Проводят почти все свободное время друг с другом. И иногда остаются друг у друга ночевать. Камиджо помнит их первый поцелуй, невольно сравнивая его с первым поцелуем Маю, и понимая, что понятия «судьба» и «не судьба» действительно реальны. Хизаки не оттолкнул его, не зашипел зло в губы, не выдал кучу ненужных слов о том, что это просто физиология. Но вцепился в волосы на затылке так, что стало больно, и это ошеломило сильнее, чем контраст холодных и горячих губ.
Может быть, Маю – не судьба. Но даже теперь, назло судьбе, Юджи понимает, что пошел бы по первому зову, если бы только увидел, что в нем действительно нуждаются. Что Маю он нужен. Но чем больше проходит времени, тем больше Юджи Камиджо убеждается, что Маю не нужен никто.
Очень долго жизнь может быть счастливой, не менее долго – неблагополучной. И только постоянно одинаковой она не бывает. Когда жизнь меняется, человеку кажется, что все плохо и идет под откос. Хотя, вполне возможно, происходящие перемены к лучшему.
Умом Маю понимает это, но не так-то просто убедить глупое сердце, которое ощутимо и как будто даже реально болит.
Самое сложное – перетерпеть вначале, а дальше будет легче. Конец осени, зима… Он открывает все-таки ресторан, как и хотел. Идея неожиданная, а дело совершенно ему незнакомое, требующее всех сил, физических и моральных. Но именно этого Маю и добивается, чтобы, возвращаясь домой, падать без сил в постель и вырубаться. Не чувствовать и не вспоминать.
Продумывая интерьер будущего заведения, ему кажется, что он изобретает нечто новое, никогда и нигде им прежде не виденное. И лишь через несколько месяцев, рассматривая результат, поражается, насколько его собственный ресторан напоминает забытое, казалось бы Кафе Фей.
"Шутка памяти", - заявляет Маю сам себе, старательно прогоняя мысли о том, что вот так подсознание показывает ему, насколько он скучает. Насколько ему не хватает того, что осталось в прошлом. Однако менять что-либо поздно, да и незачем – ему нравится такой интерьер, и плевать, откуда пришла идея. И Маю оставляет все, как есть.
Время летит быстро, однажды он понимает, что мысли, сновидения, воспоминания уже не душат его. А еще неожиданно приходит к выводу, что впервые за много лет все на своих местах. Музыка в его жизни – ошибка. Он просто был слишком молод, когда решил, что сцена – это его, а потом долго цеплялся за мечту, которая оказалась химерой. О Юджи Маю теперь тоже думает примерно в том же ключе, старательно выстраивая в голове мысль, что их любовь была наваждением, которое, как ни старайся, не удержишь в руках. А стало быть, это тоже своего рода ошибка. И Маю ни о чем не жалеет.
Он часто вспоминает Камиджо и не запрещает себе следить за его успехами. У Юджи все в порядке, ровно настолько, насколько он мечтал, Маю знает об этом и совсем не удивляется. Больше его поражает то, что ревность тоже куда-то ушла. Но объяснить это несложно: всему свое время, и время Юджи в его жизни закончилось.
Маю считает, что для счастья у него теперь есть все – успех, здоровье и свое дело. А любовь… Об этом просто не надо думать.
Они оба действительно думают, что «с глаз долой – из сердца вон» - это единственная возможная истина. И оба жестоко ошибаются, ровно в тот момент, когда Камиджо с Хизаки приезжают в чертов Киото, и Юджи решается нарушить статус кво, берет у Эмиру адрес Маю, но поехать не успевает. Потому что бывший гитарист, бывший друг, бывший любовник – кто угодно бывший, но только не бывшая любовь, - сам звонит ему, впервые за полтора года набирая злополучный не изменившийся номер. И хотя в остальном это уже давно не его Юджи Камиджо, человек, который не хотел меняться, но изменился все-таки за каких-то полтора года – Маю все равно чувствует, что нечем дышать, когда слышит в трубке родной голос. Не изменившийся.
- Узнал? – Самый идиотский в мире вопрос, ответ на который известен заранее.
- Узнал. – Господи, ну зачем, думает Камиджо, выходя на лоджию в квартире Хизаки и плотно прикрывая дверь.
И дальше все должны пройти по накатанной: встретимся? – встретимся; сегодня? – завтра; как дела? – все отлично. Настолько известно до мелочей, что хочется сигануть вниз. Камиджо смотрит на асфальтированную дорожку и слышит в трубке шум, думая, что Маю сейчас может быть где угодно, и даже во дворе соседней многоэтажки.
- Мне хочется съездить тебе, но лучше вместо этого можешь угостить меня кофе.
- Мне тоже хочется тебе съездить, и поэтому обойдешься без кофе. Но я жду тебя в ресторане.
- В каком?
- В моем.
Это отзывается тупой саднящей болью, Камиджо возвращается в комнату, находит листок бумаги и ручку, записывает адрес, не понимая, чему злится и почему это так задевает. Они оба с Маю сделали то, что хотели, и по идее, сейчас Камиджо должен сказать, что он очень, очень счастливый человек. Но почему-то молчит и не может этого даже подумать.
- Куда ты? – Хизаки поднимает голову, отвлекаясь от кипы почты, которая накопилась за время отсутствия. На соседнем кресле лежит Соня, которую Хи ни за что не может оставить в Токио в пустой квартире. Камиджо кажется, что Соня понимает все гораздо лучше людей.
- В ресторан. Я тебе оставлю адрес. Забери меня через час оттуда на такси, хорошо?..
- Хорошо.
Хизаки нет нужды спрашивать, хватать за рукав, или того хлеще – просить, запрещать, угрожать. Он продолжает заниматься своим делом, чуть щурясь от яркого солнца, бьющего в окно, и не сомневаясь ни минуту, что Юджи ни под каким предлогом не станет ему лгать даже в мелочах. И если ему хочется встретиться с Маю – пускай будет так. В конце концов, на стороне Маю тринадцать лет знакомства, девять лет вместе. А на стороне Хизаки – отсутствие этих девяти лет. Чистый лист, нотный стан и любовь.


Маю флегматичен и безразличен. Он сохраняет полное спокойствие, когда узнает от Эмиру о приезде Камиджо в Киото. Он совсем не волнуется, когда набирает запомнившийся на всю жизнь номер. Он не переживает даже, когда слышит длинные гудки. Но стоит раздаться щелчку, Маю кажется на секунду, что у него дрожат колени, а земля уходит из-под ног.
Такое впечатление, что он не дышит весь разговор и, лишь положив трубку, выдыхает, наконец, и это похоже на ныряние без акваланга. Задавая самому себе вопрос, зачем звонил, он приходит к выводу, что скомканное прощание с Камиджо оставило один или два вопроса из прошлого открытыми, и их нужно непременно закрыть. Но Маю признается сам себе, что до последнего был уверен – было бы проще, пошли его бывший возлюбленный и не пожелай встречаться. Однако Юджи не был бы Юджи, если не удивил бы его в очередной, может быть, последний раз.
…Маю специально садится лицом к входу в ресторан, но немного в стороне, чтобы иметь несколько секунд в запасе, когда Камиджо войдет и не успеет его сразу заметить. Ему кажется, что таким образом он сможет подготовиться, собраться, выстроить плотную пуленепробиваемую броню.
Юджи переступает порог и останавливается на миг, растерянно и немного удивленно оглядываясь. А потом он встречается глазами с Маю, и тот понимает, что ошибся – пара секунд форы не помогла ему собраться и взять себя в руки. Никогда не помогала.
В первое мгновение ему кажется, что Камиджо не просто изменился – что это вообще совсем другой человек. Но стоит ему сесть напротив, откинуться на спинку кресла и улыбнуться знакомой, насквозь фальшивой улыбкой, Маю осознает, что некоторые вещи не меняются никогда. В частности, умение Юджи Камиджо держать себя в руках.
- Уютно у тебя здесь, - Камиджо нарушает молчание после полуминутной паузы, кажущейся такой долгой.
- Благодарю.
- Только мне кажется, где-то я уже это видел.
- Тебе кажется.
Снова улыбается, но теперь уже не искусственно, а как-то горько, и Маю сглатывает, потому что тоже ощущает горечь во рту эту горечь. Может, Юджи всегда так улыбался, и не было никакой фальши.
- Признаться честно, я сам планировал с тобой встретиться. Даже взял у Эмиру адрес.
- Вот как? И зачем?
- Понятия не имею, - искренне отвечает Камиджо. – А ты зачем?
"За тем, что я думаю о тебе постоянно и скучаю безумно. Потому что мне тебя не хватает. И для того, чтобы попросить прощения", - вот правильный ответ на этот вопрос, который Маю никогда не произнесет вслух, потому что он даже не оформлен в слова. Он просто чувствует это, без откровений, без признаний даже самому себе.
Маю словно бы и не изменился, только стал совсем не похож на себя, и Камиджо с трудом может припомнить, как это – обнимать этого человека, чувствовать его дыхание на щеке, или боль от пальцев. Запястья тут же услужливо начинают ныть, но это просто психосоматика, не более. А еще он, конечно же, с первого взгляда узнает Кафе Фей, совершившее скачок во времени, рассеяно заглядывает в меню безо всякого интереса, и все же выбирает черный кофе, словно делая это назло.
Юджи, напротив, в чем-то стал совершенно другим. Маю смотрит на него, и ему кажется, будто сейчас он видит все произошедшие за тринадцать лет перемены. Словно не полтора года прошло, а пропасть пролегла. Переводя взгляд с рук, по-прежнему таких же изящных, как и в девятнадцать лет, на узкие плечи, с них – на цепочку с крестиком, и только потом решается заглянуть в красивое лицо, которое не портит даже мелкая сеть наметившихся морщинок. Изменился. Во всем изменился.
- Это на тебя твой новый гитарист так влияет? Я поражаюсь, что ты еще ни разу не огрызнулся на меня. – Непринужденно закинув ногу на ногу, успешный ресторатор очень хочет все забыть.
- Я тоже поражаюсь. И нет, он – не мой новый гитарист, ты ошибся.
- Ну, зачем же врать, Юджи. Ты ведь не прячешься…
- Он – не «мой новый гитарист». Он человек, которого я люблю.
Значит, я был прав, - думает Маю, и резко понимает, как все нелепо и смешно, и встреча эта, насквозь фальшивая – тоже. Как можно спокойно сидеть за столиком, пить кофе, говорить о пустяках, когда еще полтора года назад вот этот человек напротив говорил тебе «люблю». А сказать «не люблю», когда любишь – это кощунственно, это не просто ложь. Предательство обыкновенное, и наказание за него вполне заслуженно.
Камиджо смотрит куда-то в даль, и видит эту тщательно затаенную боль за оболочкой внешнего спокойствия, поражаясь, как Маю постарел за каких-то полтора года. И даже не внешне.
- Наверное, мы больше не увидимся с тобой. Через месяц все закрутится, и я больше не поеду в этот чертов Киото.
Маю даже нет нужды спрашивать, что именно закрутится. На двадцать четвертого июня был первый концерт новой группы, новой группы без Маю, и вот такого с ними обоими еще не было. Было все что угодно – Юджи выходил на сцену один или не выходил вовсе, выходил с другими, но только после того как он сам его со всеми свел и бросил. Но вот так – совершенное другое, новое, яркое – это впервые. И Маю сейчас очень боится только одного.
Что Камиджо очень скоро все забудет, потому что начнется новая жизнь.
- Рад слышать, что ты не застоялся в прежней колее. Но хоть убей, не пойму, какого черта делать два релиза одной и той же песни. Или тебе все-таки очень хотелось пожаловаться всем, что я тебя бросил, м?.. – Усмехнувшись, бывший гитарист складывает салфетку, не поднимая взгляд, но и так зная, что вот сейчас его прежний Юджи вспыхнет и начнет бросаться красивыми словами, доказывая какой он весь из себя принц в белом, по сравнению с зажравшейся понтанутой скотиной Маю.
Но Камиджо молчит, глядя на бумажный самолетик, протягивает руку и запускает его вверх, проследив, как тот взмыл и тут же бессильно упал на асфальт.
- Нет. Это замечательная песня. Я решил, что именно так все должно было закончиться.
- Красиво?
- Красиво.
Глядя на этого нового Юджи, Маю понимает, что не может угадать, как тот поведет себя дальше. А ведь раньше он и в самом деле видел его насквозь и предсказывал заранее каждый следующий шаг и поступок.
Неожиданно Маю вспоминает, как в их предыдущую и последнюю встречу, прощаясь, он сказал, что Камиджо уже не тот человек, которого он когда-то полюбил. Тогда это была безбожная ложь, призванная поскорее разорвать связывающую их нить. И вот теперь он видит, что те слова оказались пророческими – человека, которого много лет любил Маю, действительно больше нет.
Говорят они откровенно ни о чем, и оба знают, что надо попрощаться как-то иначе, по-человечески, что ли. Ведь нельзя вот так, с насмешками и подколами, расставаться людям, у которых за плечами общая боль, нежность, любовь и музыка. И, тем не менее, Маю подмывает выдать саркастичное заявление о том, что выпуская два раза одну и ту же песню, Камиджо просто хотелось подзаработать на былой славе. А Юджи вообще ничего не хочется, он думает о том, что идея этой встречи была неудачной изначально, но не может заставить себя встать и уйти.
- Мне пора, - после недлительного молчания он вздыхает и смотрит на часы. – За мной сейчас приедут.
- Группа поддержки? – Ехидно уточняет Маю.
В прежние времена Юджи разозлился бы, резко вскочил, выпалил что-то дерзкое в ответ. Но не теперь.
- Всего хорошего тебе… Маю.
В голосе слышится такая непередаваемая усталость, как будто за один этот короткий разговор заново были пережиты и осмыслены все тринадцать лет. Их общие тринадцать лет.
А у Маю в глубине души что-то замирает на секунду, потому что впервые за сегодня Юджи называет его по имени. И в этот миг кажется, что он слышит голоса из прошлого: "Я люблю тебя, Маю…", "Ненавижу тебя, Маю…", "Маю, сколько можно…", "Ты только мой, Маю…".
Тряхнув головой, он пытается избавиться от наваждения, а Камиджо уже неторопливо встает из-за стола, задумчиво глядя куда-то в сторону. Маю понимает, что проститься по-настоящему у них так и не получилось. Теперь вся боль, которая перегорела, но не оставила, так и будет жить в его душе, заляжет где-то на дне и останется с ним. Юджи вот сейчас уйдет, уйдет насовсем, он больше он никогда его не увидит, но так и не спросит, понравилась ли ему песня, и понял ли он, о чем, о ком она в первую очередь? Не скажет, что будет очень скучать по Юджи – тому, прежнему. И что он все так же его любит, ведь настоящая любовь не умирает. И еще много, много всего…
Но слова, совершенно иные, сами вырываются, прежде чем Маю успевает сообразить:
- Знаешь, Юджи… Я ни о чем не жалею.
Камиджо стоит напротив столика, слегка постукивая пальцами по столешнице, гитариста это раздражает, но он упорно молчит, чуть ли не единственный раз в жизни.
- Ты же меня обманул тогда? – Последний, контрольный в голову.
Это не неожиданная догадка, наверное, в глубине души, Юджи всегда это знал. С первой минуты, как услышал «Я больше не люблю тебя». Врать могут люди, врать могут их губы, руки, слова, голос. Но глаза врать не умеют, и если бы не обида и боль, Камиджо бы все понял еще тогда, в лифте, привалившись плечом к темному пластику и машинально отсчитывая этажи вниз.
Маю прекрасно понимает, что скрывать что-то больше смысла нет, и по идее, сейчас ему должно быть гадко, плохо, стыдно. Но неожиданно приходит покой.
- Обманул.
- Зачем?
- Просто так стало легче. Тебе.
- А тебе?
"А мне? Что мне… Не выйдет ничего – сразу ясно было. Но ты, мой любимый упрямый придурок, сам бы ничего не прекратил. И пришлось вынудить…" - голая правда, без прикрас.
Маю только что сказал это вслух, неожиданно подумав, что вот с таким Юджи он и познакомился много лет назад. Они так же сидели в кафе, и парень с длинными каштановыми волосами, падающими на плечи, всё что-то говорил, говорил, а Маю не слушал, думая только, что у этого дурака потрясающе красивый голос.
Сбоку, у длинной гравиевой дорожки и усыпанных летними цветами клумб останавливается такси, врываясь в поле зрения желтым веселым пятном. Маю сидит прямо напротив и видит, как пунктуальный до ужаса Хизаки расплачивается с водителем и тактично ждет.
Юджи молча надевает темные очки, а Маю понимает, что это конец.
- Я люблю тебя. – Срывается с его губ, как-то хрипло, нереально.
- Я знаю. И я тебя тоже. – В ответ, не оборачиваясь, выдает только некстати дрогнувший голос.
Высоко в небе заливается какая-то птица, и странно, но ее пение не заглушает привычный городской шум. Маю вспоминает старую историю о терновнике, следя взглядом, как Юджи уходит с Хизаки, не за руки конечно, но так удивительно вместе – и поражается, до чего же эти двое подходят друг другу.

---

back