Мне, кажется, всю жизнь хорошо известно, что такое быть «вторым».
В десятилетнем возрасте у меня появился младший брат. Тот, кто был единственным и горячо любимым ребенком в семье, поймет меня. И может, если бы я был чуть старше, то сумел бы скрыть чувство ревности и негодования, но я был довольно наивным существом, и сильно задержался в том возрасте, когда дети еще не умеют лгать. Я ненавидел своего брата, не общаюсь с ним до сих пор. Понятия не имею, где он живет, на ком женат, как выглядят его дети…
Поэтому, наверное, меня рано стали называть эгоистом. Может, это и так, но никто не давал себе права задуматься, что мне просто немножко не хватало любви.
Ее не хватает до сих пор, хотя к черту рассуждения психологов, что желание стать известным и завоевать любовь миллионов – это комплекс недополученной материнской любви. Мне не нужна любовь миллионов, мне нужна любовь одного-единственного человека, и вот ее-то у меня никогда не будет. Просто потому, что я снова второй.
Над городом уже глубокая ночь. На столе передо мной полная окурков пепельница и разворошенные пачки анальгина, стакан воды, скорее наполовину пустой, чем наполовину полный, и твоя фотография. Когда-то я носил ее с собой, в бумажнике, а сейчас подпаливаю уголки кончиком сигареты, оставляя ее тлеть, даже не замечая, как жжет пальцы.
Ты, должно быть, думаешь, что я сплю и не замечаю, во сколько ты приходишь, а главное – каким. И с чьим запахом духов на шее. Так и тянет иногда посоветовать тебе хотя бы начать использовать такой же парфюм, раз уж ты так стремишься оградить мой покой от колкого слова «измена». Ты ведь не хочешь, чтобы я знал, тебе страшно признаваться в собственной слабости, в том, что жизнь идет спиралями вверх, и каждый виток круче предыдущего. По тебе видно, что круче, и глаза твои в последнее время блестят так, как никогда не блестели со мной, даже в самом начале наших таких правильно-серьезных отношений.
Где-то в глубине души я тебя даже понимаю. И хотя я дал себе негласное правило ни в коем случае не называть того, кто носит номер «первый» по имени, самому себе лгать как-то глупо, а ночью, потравившись никотином и обезболивающими – и вовсе невыносимо. Так что, как видишь, я предельно честен с собой, и хорошо понимаю, какого черта тебя все время так тянет к Камиджо. Это имя давно стало для меня личным проклятием, такое благозвучное на первый взгляд…
От кофе, кажется, скоро будет тошнить. Я не люблю сорта из сильно обжаренных зерен, но ты упрямо покупаешь только такой, так что выбора нет. Едва тонкий запах начинает щекотать ноздри, я снова закуриваю, просто для того, чтобы не чувствовать его, не вспоминать этот же аромат в твоих волосах. Сейчас это слишком невыносимо, а я не мазохист.
…Тихий щелчок входной двери заставляет вздрогнуть – я ведь настолько привык слышать этот звук, находясь в спальне, старательно изображая крепко спящего. Два месяца и шесть дней ты приходишь далеко за полночь, с невыносимо сияющими глазами, насквозь пропахнув резким «Egoiste».
- Ты чего тут сидишь? – Остановившись в дверях и поднимая ворот свитера, ты окидываешь взглядом кухню, цепляясь то за пепельницу на столе, то за пачки таблеток. – Ты что, опять? Что это!?
- Не ори. – Тихо и безэмоционально отвечаю тебе, перевернув упаковку вверх. – Это анальгин, голова болит. Я, в отличие от тебя, не возвращаюсь к старым привычкам.
Показалось, или ты вздрогнул? И что ты прячешь от меня на шее, очередной засос? Глупый-глупый Шаура, неужели ты правда думаешь, что я ничего не замечаю…
Взяв стул, ты садишься напротив меня, ненавязчиво забирая сигарету, прикурив сам и тут же раздавив окурок в пепельнице. Настенные часы тикают оглушительно громко, выбивая четкий такт в моих висках, так, что их хочется помассировать. Я, кажется, знаю, что ты сейчас скажешь.
- Ри, нам надо поговорить…
- Нет. Не надо.
Я сейчас весь как пружина. Не трогай, лучше не трогай меня, Хироки, и пускай ты орешь как бешенный, стоит тебя случайно так назвать. Мыслей ты моих все равно не слышишь, а вот я твои – более чем хорошо.
В твоих глазах еще не утих тот огонь, который, верно, зажегся пару часов назад. И мне как-то не особо приятно знать, что ты бегаешь к своего ненаглядному Юджи исключительно трахаться. Но думать о том, что вы, напротив, занимаетесь чем-то иным, говорите, пьете кофе, гуляете, не касаясь друг друга, тем не менее, соприкасаясь душами, что связь ваша гораздо дальше белых дорогих простыней на его постели – это еще невыносимее. Уж лучше бы просто секс… За него меньше спрос.
- Скажи, за что ты любишь его? – Это само слетает с губ, и я даже улыбаюсь, видя, как резко темнеют твои глаза, еще секунду назад влажно блестевшие, как агат. Это, видимо, привилегия номера два, делать так, что резко хочется провалиться сквозь землю.
- Ты сейчас говоришь то, во что мне даже не хочется вникать. Давай спать, а?
И вот тут ты делаешь свою очередную роковую ошибку, мой дорогой. Ты тянешься ко мне и пытаешься обнять, а я четко ощущаю на тебе чужой запах. Нет, не духов. Это Его запах, словно бы он только что целовал тебя в шею, оставив бледные следы губ. А на моих губах только желчь, и сдерживать ее сил больше нет.
- Ну и сука же ты, Шаура. Как ты можешь так поступать, так думать… Я-то считал, что ты влюблен, по крайней мере, тебя это оправдывало.
Если бы я сейчас обернулся летучей мышью и вылетел в окно, ты, наверное, и то не был бы так поражен, как сейчас, когда я впервые при тебе выразился таким образом, впервые показал свое настоящее лицо, а не ту маску, которую ты прибил ко мне гвоздями, как флаг к мачте.
Теперь уже куришь ты, а я рассказываю тебе, обстоятельно и неторопливо, о каждой ночи за последние два месяца. Рассказывая, что прекрасно знал о твоих чувствах к Юджи, о том, что вы все-таки встретились не так давно, и о том, что ты хотел вернуть ему долг. И мне сейчас интересно, неужто ты сам не понимал, что твой разум тебя подло обманывает, подкидывая весомый повод и скрывая за ним истинную цель. Ведь ты же до безумия скучал по нему.
- Ты до безумия скучал по нему, верно?
- Рина…
- Не зови меня так.
Я спрашиваю, можно ли считать нарциссизмом твое увлечение человеком, на которого ты так похож? Или он на тебя, не важно. И дело даже не в чертах лица, не в цвете волос или голосе. Вы просто настолько схожи между собой, что я даже сам задумывался не раз за все эти шестьдесят с лишним дней, а как я сам, в сущности отношусь к Камиджо, если отбросить то, что он номер один для тебя?.. И осознание меня поразило, потому что он действительно мне нравился. Внешне, внутренне, одинокий, с группой, счастливый, печальный, настоящий, искусственный... Так сильно похожий на тебя, те же эмоции, тот же профиль, та же тщательно сдерживаемая страсть, скрытая за идеальной оболочкой.
- Я не люблю его.
- Ты любишь, ты с ума по нему сходишь. Не надо жалеть меня, правда…
Разговор не клеится, возможно, потому что говорю-то в основном я. Я рассказываю тебе о твоих чувствах, о твоем долгоиграющем романе с бывшим коллегой, который каждый день крадет тебя у меня.
- Вот чего я не могу понять, так это зачем ему ты-то? У этого сукина сына и так есть все, что только можно пожелать. – Во мне говорит ревность, она душит меня, господи, только бы смолчать. - За ним тянется Хизаки, не отпуская от себя никуда, и не удивлюсь, если он всерьез увлечен… По нему не первый месяц сохнет Жасмин, и ты это сам знаешь. Но ему никто не нужен, по крайней мере, из уже купленных и надоевших игрушек. А вот ты – ты же не так просто, да? Не удивлюсь, если он тебя ломает потихоньку, если уже не сломал…
Я не смог.
- Заткнись.
Пепел сыплется тебе на пальцы, совсем как всего пару часов назад мне. И ты только сейчас замечаешь на столе собственную сожженную фотокарточку, которая, должно быть, выглядит точно так, как и мое сердце, обуглившееся и съежившееся в груди.
- Любят не за что-то, любят вопреки. Вот уж точно вопреки всему… И прости, что накричал на тебя.
- Не лги мне больше, если хоть немного уважаешь. И еще, не нужно жалости. Ты знаешь… знаешь, как гадко быть всегда вторым?
Это звучит так странно, мне хочется немедленно послать все к черту и обнять тебя. Как раньше.
Ты молча встаешь и уходишь в комнату. Мы ни о чем толком не поговорили, ничего не решили, но на моей шее затянулось ярмо, сильно, практически до упора. Задушит или нет, теперь уже решать ни тебе и не мне. Это решать человеку, который безумно похож на тебя, и которого ты так убийственно любишь. Только не ясно – себя в нем или его в себе.


Когда над домами поднимается солнце, я чувствую, что мое тело будто не подчиняется мне. Не знаю, спал ли ты, смог ли, после нашего разговора, но в спальне тишина, ты даже уже не ходишь туда-сюда по комнате. Наверное, все-таки уснул, тебя сморило, и я против воли вновь думаю о том, хорошо ли тебе с Камиджо настолько, что ты жертвуешь ради него временем для сна, возвращаясь каждый вечер так поздно.
Тихо зайдя в спальню, подхожу к постели, против воли все же слегка улыбнувшись. Ты уснул одетым, обняв руками подушку и уткнувшись в нее лицом. Снял только свитер, бросив на постель рядом, оставшись в тонкой майке, норовящей сползти с плеч. Укрывая тебя пледом, я стараюсь не замечать явственные следы от ногтей, царапины на твоей спине, которые обычно ты оставлял мне. Вы с ним и правда так похожи… Интересно, не станет ли тебе вдруг скучно с ним, если я просто отойду в сторону и позволю тебе уйти к нему? Впрочем, вряд ли он тебя звал. Люди такого сорта, как правило, предпочитают долгие красивые страдания прозе жизни, пусть даже эта проза любовная.
Я уже говорил, что еще с детства меня называли эгоистом? И это действительно эгоистично – убеждать себя в правильности собственных действий, в том, что тебе лучше будет именно со мной, что я люблю тебя так, как Камиджо никогда тебя не любил и не полюбит, и что для твоего же блага я помогу ему это понять. Уговаривая себя, что не только могу, но и должен бороться за того, кого люблю, я тайком беру твой сотовый, с замиранием сердца пролистывая сообщения, и мне страшно, очень страшно вдруг увидеть сейчас хоть малейший намек на нежность между вами. Хоть какое-то упоминание о вашей связи, красноречиво алеющей сейчас передо мной в виде россыпи бледных засосов на твоей коже.
Семь утра, день явно будет солнечным, вопреки всему и словно издеваясь. Я осознаю, что за то, что я сейчас делаю, ты вполне можешь бросить от меня, не сказав ни слова. Я понимаю это, натягивая водолазку, застегивая пряжку ремня и тщательно изучая себя в зеркале. В глазах – застывший в оскале загнанный в угол зверек. Лемминг, изо всех сил борющийся с инстинктом самоуничтожения. Дикий волк, готовый драться за свою территорию. Это уже менее романтично, но я ведь не очаровывать иду…
Его номер у тебя никак не записан, просто одинокий набор цифр в самом конце записной книжки мобильного. Но я шестым чувством угадываю, что это именно то, что мне нужно. На душе еще никогда не было так гадко, как сейчас, когда я слышу в трубке длинные заунывные гудки.
- Хироки?
Вздрогнув, выхожу на площадку лестницы, прикрывая дверь и держа твой телефон у уха. - Это Эрина. Камиджо-сан, нам надо поговорить.
Голос его перепутать с чьим-то еще просто невозможно, но сейчас, ранним утром, по идее, звучащий слишком тихо и с хрипотцой, он кажется таким искренним. Если он сейчас нажмет сброс, это будет маленьким лучиком надежды, что хотя бы в этом, в прирожденной смелости, вы с ним не похожи.
- Хорошо. Где?
- Через час в кофейне около станции, ближней к вашему дому. О да, я знаю ваш адрес.
- Буду ждать.
Мои надежды рассыпаются прахом, и уже в лифте я закрываю глаза, ударившись затылком о стену кабинки. Чертовски похожи, как близнецы. И для меня то, что между вами - почти инцест, с той же долей скандальности и запрета.
На улице на удивление тепло, в воздухе звенит кристальная чистота, совсем не свойственная Токио. В этом году зима небывало снежная, я вдоволь насмотрелся на снегопады, ожидая тебя по ночам и глядя в окно. Но сейчас снег лежит на лавочках и тротуарах торжественно и тихо, поблескивая на солнце. В такое утро невозможно ставить точки над i, это просто противоестественно, неправильно. А с другой стороны, что я делал правильно в своей жизни?
…Точность – вежливость королей. Я нарочно пришел раньше, заняв место у панорамного окна и разглядывая прохожих, уверенный, что сразу узнаю того, кто мне нужен. Его дом через дорогу, и минуты за три-четыре до того, как Камиджо зайдет в кофейню, я смогу видеть его взглядом простого обывателя. Говорят, даже по походке можно определить характер, наверное, это относится ко всем в равной степени, особенно к врагам. Хотя, видит Бог, у меня нет причины его ненавидеть. Ты сам пришел к нему.
- Вы меня ждете?
Резко обернувшись и подняв голову, я чувствую, будто падаю в пропасть. Нельзя так неожиданно появляться, выскакивая, будто черт из табакерки, неведомо откуда.
- Я видел, как вы пришли. Эрина?
- Доброе утро, Камиджо-сан.
Он садится, слегка отставив стул, непринужденно закинув ногу на ногу. Жест не очень-то мужской, но ему идет. Ему идет все, начиная от небрежно запахнутого черного пальто и в вольном беспорядке падающих на лицо светлых волос, до постукивания кончиками пальцев по столу. Взгляд невольно падает на его руки, тонкое кольцо на безымянном пальце, и не скрытые манжетами, будто бескровные запястья с голубоватой сетью вен. В такую хрустальную красоту не хочется влюбляться, ее хочется разбить – и тоже лишь для красоты мгновения.
- Джука знает, что мы здесь?
- Он спит.
- Значит, не знает… Это хорошо.
- Может, на «ты»? В конце концов, так много общего.
- Тебе ни к лицу язвительность. Поверь, это добрый совет.
Наряду с бушующей в душе злобой, во мне просыпается какая-то нотка сочувствия. Я вижу, что человек передо мной не спал накануне всю ночь, на его лице четко лежит отпечаток утренней слабости, это сложно с чем-то перепутать. И пусть выражение глаз скрыто от меня за стеклами темных очков, мне слишком сложно не заметить того, что я каждое утро наблюдаю на своем лице, тоже плохо засыпая ночами.
Нужно что-то сказать, молчание затягивается. И лучше будет, если начну я.
- Когда вы расстались, он полтора года не мог успокоиться, я помог ему найти в себе силы уйти от прошлого. От тебя. От всего того, что причинило ему боль. – Слегка опершись локтями в стол, я смотрю в упор на Камиджо, который меня, кажется, не слышит. – Зачем снова ворошить то, что похоронено и забыто?
- Похоронено и забыто? Ты так считаешь?
- Я прошу тебя, оставь его в покое…
- Обычно за такими словами следует угроза.
- Это не угроза. Я о нем думаю.
- И мне запретить ему приходить?
- Если нужно, да.
- Ты совершенно его не знаешь.
Усмешка в уголках бледных красиво очерченных губ вызывает у меня желание разбить это лицо в кровь, прямо сейчас, при всех. Камиджо замечает это, склонив голову и мягко тронув мою сжавшуюся в кулак руку в перчатке.
- Я тебе расскажу.
…Он и в самом деле рассказывает мне всё – начиная с первой встречи, первого разговора, первой прогулки вместе. Между всем этим не дни и недели, а целые годы, потому что знакомы вы с ним давно, намного дольше, чем со мной, и конечно, это для меня не новость. Далее героем рассказа становится Хизаки, и голос Камиджо неуловимо меняется, такое чувство, что он вспоминает какие-то детали… Ваш первый совместный тур, первый же город где-то на юго-востоке, первая совместная пьянка и первый поцелуй. Вовсе не возвышенно и невесомо, так странно слышать это из уст человека, которого даже ты называл принцем.
Камиджо, кажется, будто не здесь. Я ведь не просил его рассказывать, но не могу попросить и замолчать, надо мной какая-то сила, заставляющая слушать и пытаться понять – кто и что ты для него.
- Я очень долго считал, что он меня ненавидит. Или правильнее будет сказать презирает. Ненависть – это слишком сильное чувство…
Я так часто слышал эти слова из твоих уст, что сейчас по коже медленно проходит неприятный холодок. Ты говорил со мной его фразами, фразами человека, которого любил до ненависти. И ненавидел до любви.
Дальше все, в общем-то прозаично. Первая проведенная вместе ночь, первый скандал, первые упреки друг другу. Любил ли он тебя? Несомненно. Любил ли ты его? Как знать. Если только любовь способна быть такой слепой, так стремительно идти навстречу собственной гибели. И когда ты заявил, что с тебя хватит – как мог он не понять, что это был крик, призыв «Обрати на меня внимание! Я существую! Я люблю тебя!». В этом, единственном, вы оказались различны, как белое и черное, а вот мы с тобой, Шаура – я и ты – фатально схожи. Тебе тоже недостает любви одного-единственного человека, который никогда не будет твоим. Он непостижим.
- Знаешь, кто ты? Ты – тщеславный щенок, из тех, что даже глотая яд, думают о том, как они будут выглядеть при скоплении скорбящих друзей и родственников. – Я не хотел так резко, но во мне говорил не я сам, это была дикая обида за тебя.
Камиджо смеется, тихо и от души. И сжимает мою руку посильнее, но не до боли, снимая темные очки. Глаза у него такие, что мне немедленно хочется остановить мгновение, и вглядеться в карее золото, и понять, чего же этот человек хочет на самом деле.
- Никогда еще никто не говорил такую ошеломляющую правду такими простыми словами. Даже он.
- Зачем тебе он? У твоих ног весь мир, любой, кого тебе захочется. А для меня весь мир – это он.
- Не слишком ли это – весь мир помещать в одном человеке? Ты не думал, что ему не легче от этого?
- Просто признай, что не любишь его. Тебе трофей нужен, новая игрушка, столько лет бывшая непокорной. А я…
- А ты просто глуп, Эрина. Игрушка как раз нужна тебе.
- Со мной он счастлив.
- С тобой он себе лжет. Так же, как и ты.
Резкий звон дверного колокольчика врезается в мое сознание, наверное, так же, если бы в мозг резко вошла игла. Вскочив с места и бросившись вон из кофейни, я чувствую, что меня колотит так, словно температура все сорок. Камиджо не окликает меня, оставаясь сидеть в той же позе. Я не вижу, но знаю, только вот сейчас уже не хочется сказать, «потому что я знаю людей подобного сорта»… Я не знаю, в сущности, ничего. Ни о тебе, ни о нем, ни о вас. Ни даже о себе.
Эгоисты не умеют любить, они могут лишь использовать кого-то, и не понимают разницы. Когда любишь человека, его счастье важнее всего на свете. А если важнее свое собственное счастье, то любишь-то, по сути, уже не его, а себя и только себя.
В пустом вагоне метро, сев в самый конец у окна, я раз за разом прокручиваю в голове слова Камиджо, понимая, что он действительно тебя любит, а я думаю лишь о себе. Он рассказал мне так много о тебе, а я говорил только о себе самом – своих мыслях, своих предположениях, своем желании быть с тобой и сделать тебя счастливым, вопреки тому, что знал – любят не за что-то, любят вопреки.
Думать уже нет сил, курить тоже. Я, кажется, вот-вот усну, и просплю всю дорогу до дома, сознание выбивает. Но теперь я точно буду спать ночами, не важно, во сколько ты будешь приходить. Ведь пока ты приходишь ко мне, пока с твоих губ слетает это легкое «Рина…», я буду знать, что нужен тебе. Пускай и не первым номером.


Эпилог

Юджи заходит домой только спустя полчаса после стремительного ухода Эрины. Молодой человек ему понравился, несмотря на обстоятельства знакомства, и даже на то, что Джуке достался истинный эгоист. Но эгоист, как ни крути, любящий.
Бросив темные очки на подзеркальник в прихожей, скинув пальто и обувь, вокалист проходит в гостиную, через нее сразу в спальню, останавливаясь в двух шагах у кровати. И одним жестом сдирает с постели простыни, еще хранящие резкий запах духов, секса, и еле ощутимый – кофе. Если бы можно было так же снять и постирать свои чувства, он был бы бесконечно рад. А пока что, садясь на край растерзанной постели, он набирает давно заученный домашний номер Хироки, который прежде никогда еще не набирал.
- Спишь?
- Сплю… Почти. Почему так рано?
Камиджо проводит рукой по глазам, незаметно сглотнув ком в горле.
- Лучше рано, чем поздно. Хочу сказать, что всё конечно. Это была моя минутная слабость.
- Юджи…
- Мне было хорошо с тобой.
- Камиджо, я приеду.
- Не нужно. Мы уезжаем в турне. Я забыл тебе сказать.
Положив трубку, он выдергивает шнур из телефонной розетки, и падает спиной на кровать, закрыв глаза. Два часа на сон, и съездить взять билет до Окинавы, на неделю или две. Хизаки как раз накануне сказал, что все они заслужили право на непродолжительный отпуск.
Так и в самом деле будет лучше, - думает Камиджо, стараясь убить в памяти шестьдесят восемь дней, пожалуй, самых счастливых за последние десять лет. Отпуск он проведет в одиночестве, и ровно столько времени, сколько понадобиться эгоистично-влюбленному мальчику, чтобы убедить Хироки в том, что Юджи Камиджо просто играл его чувствами. А он, Эрина, готов бросить к его ногам весь мир с собой во главе.
Одним разбитым сердцем больше или меньше – уже нет разницы. Это не трагедия, это просто утренняя слабость. И слезы, медленно стекающие из уголков глаз, из-под закрытых век, всего лишь следствие хронического недосыпа.

back