Я не сразу понял, что не сплю. Осознал это, лишь когда по вискам, дробя реальность на мельчайшие кусочки, ударила боль. Я глухо застонал и провалился…в действительность. Та встретила меня прохладными, сухими объятиями. Ноздри тут же защекотали пряные запахи земли и сухих трав. Это было неожиданно. Если учесть, что в моей спальне в квартире на седьмом этаже новехонькой железобетонной башни ничем подобным отродясь не пахло.
Я перекатился на спину, подминая под себя нечто колючее и сухо шуршащее, и приподнял налитые тяжестью веки. Блеклый сумеречный свет мокрым покрывалом опустился на лицо, раздражая чувствительные роговицы. Мир подернулся дымком. Ресницы дрогнули. Из внешнего уголка глаза, щекоча кожу скулы, протянула тонкую нить слеза и тут же растворилась в густом воздухе, словно и не было ее никогда.

Вместо потолка на меня печально взирало глубоко-пасмурное небо, закутанное в зыбкую накидку облаков. Те сплошной серостью разлились от одного края бесконечности до другого.
Внутри резко похолодало, словно кто-то приоткрыл крохотную дверцу в душу, пуская в гулкое, просторное помещение липко-сладкое молоко тумана и боящийся щекотки сквозняк. Что-то застонало, что-то – вонзилось в одно из предсердий главной мышцы тела. Желудок перехватила холодная рука судороги, сжала свои тонкие, костлявые пальцы и стала давить, давить, давить…
Я почувствовал, что меня сейчас вырвет: склонился вперед, готовый изрыгнуть из себя мучительную боль и липко побулькивающий где-то в полости груди страх, но… в лицо, не церемонясь, ударил ветер, несущий с собой частички материи и дивные, отчего-то вызывающие слезы запахи. Воздух, этот воздух… я мог бы поклясться, что он впитал в себя саму квинтэссенцию меланхолии, дикой тоски и безысходного одиночества! Это настолько сильно меня ошеломило, что я на какое-то время позабыл о всех физических неприятностях, случившихся с моим продрогшим до костей телом.
Я снова открыл глаза, смахнув набежавшие на них слезы испачканной в чем-то рукой, и принялся осматриваться по сторонам, пуская в душу тугой, мощнейшей силы поток эмоций, чувств и ощущений. Тот тут же заполнил все полости и пустоты тела и постучался в наглухо забаррикадировавшееся сознание, которое с партизанским упрямством отрицало все происходящее, списывая случившееся на происки воображения и бурную сновидческую деятельность мозга. А чем же еще рационально мыслящему существу объяснить факт того, что оно, отправившееся на покой в собственную постель в собственной комнате собственной же квартиры, пробуждается черт знает, где и он же знает – когда?
Я опять протер глаза, не переставая надеяться на то, что пейзаж, распростершийся перед моим взором – лишь экстравагантная зрительная галлюцинация. Докуда хватает глаз, под серым куполом неба простиралась бескрайняя холмистая пустошь. Сухая, давно уже мертвая трава словно была втоптана в потрескавшуюся плоть земли сотнями тысяч ног и лишь только асфодели – эти извечные спутники смерти в истинном ее обличии, - бесконечно-печальными, незатухающими погребальными свечами устремлялись в бледное сырое небо.
Черный горизонт волнистыми грядами подпирал небосклон, который падал, падал на него своей огромной рыхлой грудью и плакал, навзрыд, пресными слезами. До меня дождь еще не добрался, но я видел, как дрожит, ежась от холода, воздух там, далеко впереди. Стало отчетливо промозгло. Так, что я едва нашел в себе силы подтянуть к груди колени и, обхватив их совсем уж продрогшими руками, начать часто-часто дышать, пытаясь согреться. Да нет – вру: успокоиться я пытался, понять, разобраться, что, к чертям собачьим, здесь происходит! Но в голову, полную сумбура, не приходило ни одной мало-мальски трезвой мысли, способной объяснить происходящее с логической точки зрения. Да что там – я не находил ни одного, даже самого иррационального объяснения тому, что окружало меня плотным кольцом реальности!
Трава, убитая многие-многие века назад, земля, рожденная мертвой, асфодели – единственные свидетели прожитых бесконечностей, - все это было реально настолько, насколько я сам был реален в этом мире. Стоило мне протянуть руку, как я ощущал упругое сопротивление воздуха; лишь только я делал судорожный глоток, вбирая в себя мокроту разжиженного кислорода, – как все мое естество пробирало от самых невероятных запахов: ароматов грусти, едва уловимого благоухания апатии и легкого послевкусия смерти.
Я совсем уже, было, растворился в этой звенящей тишине, взглядом прильнув к пепельно-желтому лику асфоделя, росшего так близко от меня, что тонкие остроконечные лепестки его касались моего запястья, как в пульсирующую безысходность моего бытия вонзился прозрачный и хрупкий, но столь знакомый звук – тоскливый полувздох гитарной струны. Я настолько отчетливо слышал эту, казалось бы, инородную для данного места мелодию, что ни на миг не усомнился в ее подлинности и реальности. Подался вперед, сосредотачивая все свои чувства на одном. Я весь превратился в слух. Нет-нет, я не мог ошибиться: я точно слышал, как где-то совсем недалеко от меня пропела гитара. Причем… я мог бы поклясться всеми богами и святыми угодниками, что это была твоя гитара!
Я в одно мгновение стал огромным, нервно пульсирующим отростком ожидания. Я ждал, затаив дыхание, когда ветер вновь проплачет незатейливым перезвоном гитарных струн. Когда этот звук стремительным поцелуем невесомости вонзится в тело, заставив то содрогнуться, задохнувшись от столь глубокого чувства тоски и нежности, что в них можно будет захлебнуться…
Я ждал не напрасно: вот новый порыв удушливо-сырого ветра всколыхнул тяжелые соцветия асфоделей, и по сизому небу разлилась тихая, знакомая до самого последнего уголка моей крохотной вселенной мелодия… Нет, я не ошибся, я не мог не узнать ее, ведь это было бы все равно, что забыть самое себя. Кто-то, так похожий на тебя переборами твоей гитары шептал для меня «Nakigahara»…
В горле тугим комом застыло дыхание, веки налились свинцом столь горячим, что ресницы стали плавиться, струясь по лицу тут же стынущей влагой. Одинокая, как и я сам, слеза прокладывала себе путь по обветренной коже, умирая на ходу…
Сотни крохотных, незримых иголок коснулись своими остриями тонкой оболочки, укрывавшей мое сердце от нещадного ветра, проткнули ее, легко входя в упругую, жадно содрогающуюся плоть и замерли там, причиняя такой силы боль, что сравнить ее было просто не с чем. А мелодия все рождалась и рождалась в мертвом воздухе, стегая нервы-струны, вбивая в душу гвозди, оставляющие на ее теле страшные, сочащиеся черными слезами стигматы.
Я не выдержал – зарыдал: громко, захлебываясь. Крик обрывался в горле, не давая дышать. Слезы, сухие и колючие, изливались вовнутрь, причиняя поистине дьявольские мучения. Шатаясь, я, опьяненный болью и своей «накигахарой», поднялся на ноги и пошел… пошел куда-то, на звук твоей гитары: это ведь твоя, ТВОЯ душа кричала мне! И я шептал сухими, обветренными губами твое имя, пытаясь вплести его в витиеватую вязь аккордов. Шел, раскачиваемый ветром, словно те склоненные скорбью цветы Смерти и не видел конца своему пути. Я спускался по пологим склонам, сбивая ноги в кровь, падая, подымаясь, скрюченными от боли пальцами вырывая серую траву из неживой земли. Шел, влекомый звуком печального проигрыша, в котором сквозило пугающее, бесконечное одиночество, в котором комом стояли твои слезы. Я ощущал это, я чувствовал каждой кричащей за тебя молекулой своего «Я», что в глазах твоих сейчас застыла грусть и пронзительное отчаяние!
А я же, я же все шептал и шептал, беззвучно подпевая твоей гитаре: «Не грусти, не грусти, моя золотая рыбка…». Но гитара продолжала звать меня, ты – тихо плакать где-то на самом краю вселенной, за пеленой дождя и черными холмами безумия, раскинувшимися впереди на необозримые мили. И я продолжал делать шаг за шагом: одна душа, идущая на зов. Я брел, сжимая грудь с рвущимся на части сердцем, через непостижимый мир вечной Смерти – далекий, пустынный, скорбный… Все: время, причинность, ориентиры, - смешалось, слилось в единый, протяжный, упоительно-жуткий и безгранично-любимый звук. Мелодия, на которую отзывалась каждая натянутая струна моего тела, с неизменным постоянством гремела где-то в высоком небе, совсем высоко, так, что я мог лишь кончиками пальцев прикоснуться к самому минорному из ее аккордов, прижаться к нему влажной от слез щекой и ощутить тепло твоих рук.
Я шел, наверное, с пару вечностей, а холмы были все так же далеки, под ногами все так же спала земля, а воздух трепетал бледными огоньками асфоделей. Но я знал, что где-то за дождем, за чернотой и холодом безликой смерти, ждешь меня ты. И я буду идти вперед, пока ты будешь звать меня сквозь время, пространство и плачущие поля, мои…на-ки-га-ха-ра…

***

- Зачем все это? – тихо прошептал Така, склоняясь над тобой. – Он не услышит тебя…
- Услышит, - коротко отрезал я, перебирая струны гитары. – Обязательно услышит и найдет путь назад, - поднял глаза на тебя, уснувшего три дня назад и больше не проснувшегося. Я знаю, я верю, что ты слышишь меня, молюсь, чтобы ты пришел на мой тихий зов, улыбнулся, забрал из онемевших от долгой игры рук гитару и, коснувшись дрожащих, налитых слезами век губами, прошептал: «Не грусти, не грусти, моя золотая рыбка…».

back