Вы думаете, что я благородная роза, а сам я о себе что думаю? Правильно… что я – простой репей. Колючий-колючий, мохнатый, а внутри мягкий, фиолетовый и сладостно благоухающий. Стоит себе одиноко среди голой степи и источает свой аромат – как позывные. В никуда, в пустоту летят они, невидимые фиолетовые снежинки… и никогда пустота не отвечает мне. Не может она ответить. Сначала, в молодости, еще могло казаться, что вот ветер принес горную прохладу – в ответ на мой беззвучный голос. Но годы идут, и замечаешь повторяемость вселенной – не только звезды и времена года по кругу идут, и ветры дуют в созвучии с годичной каруселью, но и более протяженные циклы замечать я стал – на какой год приходят более мягкие зимы, более жаркие лета – а потом понял, что и море не вечно. Станет море пустыней, а где пустыня была – туда море вернется. И вновь, и вновь сердце надеется получить ответ, и вновь, и вновь не получает его. Так сердце человеческое превращается в глубокий сосуд, по капле заполняемый печалью. Сверкнет и канет новая капля надежды, ставшей болью, пойдут круги и все успокоится – до новой капли. И прихлынут к сердцу тоска и страдание, как воды в урочный час, и не отступят более. Какое бы ясное солнце ни сияло над головой, какое бы тепло на землю ни проливалось, в сердце пребудут тьма и прохлада. Однако продолжает человек жить, и продолжает улыбаться, и даже радоваться новому дню, потому что невозможно грустить и тосковать бесконечно. Забывается боль, забывается радость, невозможно удержать их, как воду в руке; есть лишь сегодняшний день – бледная тень дней прошлых, бледный отсвет дней будущих.
Есть у меня две стороны – сладкая и горькая. Сладкая хороша, горькая – бесценна. Укоренены они одна в другой. Сладостью питаются корни горечи, горечь впивают корни сладости. И нет одного без другого. Кто хочет питаться лишь моей сладостью, обманутся, кто хочет выпить мою горькую чашу до дна, найдут на дне сокровище. Но так долго, так долго, и так больно сбываться, и каждый раз, как сбудусь – нет мне ни покоя, ни отдыха, вновь начинать сбываться я принужден.
Город Ангелов, город на границе океана и пустыни, призывал меня с моей юности, и я грезил о нем, словно о земле обетованной; и вот я здесь, я сам по себе, я записываю свою музыку так, как имею представление нужно писать, и никак иначе… и что же? Нет ничего обыденнее! И тяжесть, которой полно сердце, не легче здесь, не отступают прохладные воды печали от сердца. Сколько ни выплескивай свои боль и злость в музыку, сколько не претворяй ее в вино любви -- не становится их меньше. Вот вам мои золотые слезы. Пейте! На вкус как мед… сладки для вас слезы мои. А мне – горьки и солоны, как море, что стало пустыней…
-- Это как быть планетой; с одной стороны ее греет солнце, а с другой – убивает космический холод. Но я хочу быть весь в моем солнце! Я умираю от недостатка этого чувства.
-- Я могу принести тебе пыли забвения, если хочешь.
-- Нет, я не хочу забывать!
Всякий, кто думает, что исцеление возможно, да узнает: нет исцеления. Если источник открылся, не может он иссякнуть, если загорелся огонь, нет ничего, что способно погасить его.
-- Скажи мне, а у каждого человека даймон счастья есть?
-- Да, Хайдо, для каждого человека бабочка есть. Для каждого человека звезда есть. Вселенная изобильна.
-- Но почему…
-- По многим причинам. Но каждый идет по сверкающим звездам. И если кто-то их затаптывает, не замечает – это его проблемы.
-- Так прекрасно все… Почему же тогда так больно?
-- Потому что ты рождаешься сейчас… и сейчас ты можешь умереть. Да, Хайдо, ты правильно думаешь, я и твой ангел смерти тоже. Езжай, ты должен умереть.
Мотоцикл понес меня прямой дорогой в сердце пустыни. Закатное солнце золотило асфальт шоссе. На асфальте всегда сияют солнечные дороги. Можно ехать по ним – и разбиться. Оторваться от земли, уйти в заходящее солнце. Люди увидят лишь обломки, но не увидят главного. «Кто-то не видит празднества – кто-то видит только раздавленные цветы.» Пока ехал, ветер в ушах и рев мотора не давали злым мыслям проникнуть в сердце, отравить его и заледенить. Но вот село солнце, погасли золотые дороги, и осталась одна дорога – Млечный путь, усыпанный звездами. И я весь превратился в холодный безжизненный обломок, несущийся в беспредельном пространстве.
Я боюсь остановиться и не услышать. И я бегу, бегу, задыхаясь от встречного потока… я зову, зову, зову… я всегда Твой голос слышал, а теперь он исчез, почему Ты молчишь, почему не откликаешься, Твое молчание мучает меня. Убивает меня. Делает все бессмысленным. Я хочу не просто знать. Я хочу всем существом ощущать, что Ты – есть. Я буду кричать и бросать в лицо вселенной бессмысленные слова.
Я бросил мотоцикл у обочины и пошел прочь наугад, спотыкаясь в зарослях чаппараля. Во тьме завыл шакал. Мигнул огонек вдалеке, и индейский шаман вышел мне навстречу. Он спас меня от змей и шакалов. Ни слова ни говоря, привел на плоское пустое место, возвышавшееся над округой. Он велел мне лечь на землю и смотреть на звезды. Я боялся скорпионов, но он велел посмотреть на небесного скорпиона, и они не тронули меня. Он курил обо мне, и я видел, как дым курений смешивается с Млечным путем. Потом он сказал, выбивая трубку:
-- В здешних местах нет скорпионов. Разбей свое отражение, как только вернешься в свой мир, иначе оно так и будет блуждать.
На прощание он дал мне флягу с водой и старинный кольт без кобуры. В барабане был один патрон. «Черный человек пытался скрыться в пустыне, и Стрелок преследовал его.» Я отпустил все и бежал в предрассветных сумерках, пока не выбился из сил. Солнце налилось как бутон пиона и оторвалось от горизонта во всей своей славе, и корона его сияла на половину мира.
«Есть у меня два сокровища – цветок и заветное желание…».
Я взобрался на скалу и увидел дорогу и брошенный мотоцикл очень близко.
Но когда хотел спускаться, что-то блеснуло среди камней.
Как дивно – в пустыне – роза! Пылает белоснежным огнем, и ни пылинки на ее нежных лепестках, лишь росой забрызганы они. Как дивно – в пустыне – роса! А вокруг камни. Быстро поднимается солнце и раскаленный воздух начинает дрожать над ними. И сгущается в нем неясная темная фигура. Гулким голосом, отдающимся в ушах, произносит:
-- Это роза мира.
-- Даймон, ты ли это?
-- Я. Хочешь, скажи слово – и камни обратятся в хлеба? Хочешь этот город, страну эту, мир весь? Я все тебе дам.
-- Нет, даймон, так не интересно. Так скучно. В этом мире и так не осталось мечты.
-- Сорви эту розу – и даже мечта окажется в твоей власти.
-- Нет, оказавшись хоть в чьей власти, она тут же станет ложью. И хватит цитировать мне старые книги. Лучше принеси мне пыли забвения, даймон.
-- Но она уже есть у тебя.
Я сел на мотоцикл, и почувствовал, как с ревом мотора оживает мое сердце. Жизнь – это вовремя залитый в бак бензин. Любовь – это машинное масло. Смерть – когда ты выходишь за края дороги, когда ты выезжаешь на встречную. Сама дорога – это смерть. Она берет свою дань. Без смерти ничего не возможно. Я вернулся и вдребезги разнес свой номер – не то что одно зеркало. Пусть кто-то думает, будто это дань традиции. Возможно.
Я всегда буду звать Тебя. Ты мой горизонт, вечно убегающий в даль. И даль Твоя священна, потому что недостижима. Я, одинокий цветок среди пустыни, где нет ничего. Я дотянусь до Тебя, расточая свой аромат. С меня Твои пчелы соберут сладчайший мед. И неважно, сколько времени пройдет – мгновение или тысячелетие, для Тебя нет времени. Значит, для меня тоже нет.
Я буду цвести вечно. Anata ga iru kara.

back