Моим соседом по комнате оказался ирландец, чемпион университета по регби; конопатый, здоровый, как бык и обладающий всеми манерами сельского хулигана. Едва только увидев эти водянисто-голубые безжалостные глаза и торчащие во все стороны рыжие вихры, я понял, что мне несдобровать.

Виной всему был наш куратор, деятельный дурак. Он вообразил, что расселить нашу группу по всему кампусу — блестящая идея. Мол, это будет способствовать укреплению дружеских связей среди студентов разных стран. Моим друзьям повезло больше, их поселили на этаж к корейцам. Вообще там собралась хорошая компания: четверо корейцев и один китаец. Но они были в другом корпусе, а я стал соседом этого рыжего чудовища.

Когда я первый раз несмело вошёл в его владения, он некоторое время угрюмо разглядывал меня, как какого-то неизвестного науке зверька. Затем приоткрыл рот, и рыкающим голосом, глотая половину окончаний слов, с оттяжкой произнёс:

— Ну надо же. Вместо смазливой бабёнки мне подселили узкоглазого. Нет в жизни счастья.

Я лишился дара речи.

— И как тебя звать?

— Арэкусан… Арэкусу, пробормотал я.

— Ха, чёрта с два я буду тебя так называть, — процедил он сквозь зубы. — Просто япошка и всё, понял?

Я растеряно кивнул.

— И что ты стал, как лорд Кентэрбери? Вон твоя койка, стол и шкаф, распихаешь туда своё барахло и проваливай — мне надо отдохнуть.

Я снова кивнул и начал обживаться, стараясь не встречаться с ним глазами, но спиной чувствуя его взгляд. Комната мне очень понравилась. Это было обширное, светлое помещение с высоким кессонным потолком и мебелью, имевшей весьма антикварный вид. Моя кровать была таких размеров, что на неё легко бы поместились три таких человека как я. Что до грубости соседа, я списал её всего лишь на огорчение от того, что он привык жить один, и теперь его одиночество нарушено моим присутствием. Как показали дальнейшие события, я жестоко ошибался.

По правде говоря, я и сам бы с удовольствием вздремнул часок после перелёта, но он явно не желал моего общества, поэтому более или менее разместив вещи, я вышел в коридор. «Надо бы ознакомиться со списком своих преподавателей, да и вообще, посмотреть, что к чему» — решил я, и направился на улицу.

После сумрака коридора, солнечный свет ударил по глазам, а тут ещё и смена часовых поясов, так что неудивительно, что мне было не по себе. Вдобавок ко всему, разболелась голова и, когда я не торопясь шёл вперёд, меня немного пошатывало.

— Арэкусу-кун! — окликнул меня кто-то.

Я обернулся и увидел Кано, старшего нашей группы. В круглых очках и с короткой причёской, волосы которой, вопреки силе тяготения всегда торчали вверх, он напоминал забавного ёжика.

— Доброго дня, Кано-сан, — поклонился я.

— Доброго, — весело отозвался он, обнимая меня за талию. — Как устроился?

— Да так, — протянул я, — в общем нормально.

— И зачем нас разделили, хотел бы я знать? Ну ладно. Имей в виду, в шесть вечера у нас организационное собрание, а с завтрашнего утра начнётся весёленькая жизнь — занятия с рассвета и до потери сознания, — захихикал он. — Первую лекцию прочтёт Хасперс, только вообрази себе! Начинали постигать азы по его книгам, и вот он, собственной персоной будет давать нам материал. Так что, держись, — с этими словами Кано кивнул мне, я поклонился в ответ, и мы расстались до вечера.

Чувствуя себя несчастным и одиноким, я постоял немного, потёр виски кончиками пальцев и направился к учебным корпусам.

В восемь часов вечера, я деликатно постучал в дверь собственной комнаты, услышал в ответ неразборчивое мычание и вошёл внутрь. Он только поднялся с постели и отчаянно тёр глаза огромными кулаками, на лице отпечатались складки подушки, а волосы были взъерошены до такой степени, что это казалось невозможным.

— Вы уже отдохнули, э…,— начал я, сообразив, что он так и не назвал мне своего имени.

— Что ты там мямлишь, — протянул он зевая. — А? Меня зовут Бен, запомни это имя хорошенько, узкоглазый.

— Конечно, — ответил я. — Мне бы хотелось немного умыться. С дороги, — добавил я.

— Валяй, умывайся, — зевая, отозвался Бен. — Заодно я посмотрю на тебя.

— Мм, зачем?

— А затем, япошка, что нам в спортзал нужны люди. Только не воображай, что ты будешь тренироваться. Дело в том, что я подумываю использовать тебя вместо боксёрской груши.

Он захохотал, почёсывая волосатую грудь.

— И долго ты будешь хлопать глазами? Раздевайся! — приказал Бен.

Я принялся обнажаться, но вдруг вспомнил, что по привычке не одел нижнего белья. Я замер, в душе проклиная свою манеру и не зная, что теперь делать.

— Что случилось? Забыл, как снимаются штаны? — иронично осведомился он.

Я покраснел и медленно разделся.

— Чтоб мне пусто было! — воскликнул он, выкатывая глаза. — Ты что, беден как церковная мышь, раз не можешь позволить себе подштанников?

— Привычка, — пробормотал я, сгорая от стыда.

— Ага, рассказывай мне тут, — сказал Бен, подходя ближе и внимательно рассматривая меня с ног до головы.

— А ты хорошенький, — прогудел он, опуская свою руку на моё плечо. — Так прямо и не скажешь, сколько тебе лет. Почему у тебя причёска, как у девчонки? Что ты всё время молчишь, как пень?

— У меня причёска, как у одного музыканта, — попытался я всё объяснить.

— Что за музыкант?

Я назвал ему группу, которую очень любил.

— Чёрт возьми! Ты слушаешь этих размалёванных придурков?! Да ты совсем кретин! — захлёбываясь от смеха, воскликнул Бен. — Правда, весьма симпатичный кретин, знаешь ли. Я уже не так сильно жалею, что тебя бросили в мою берлогу. Сечёшь о чём я?

Я, оцепенев, думал, что если он посмеет, я вцеплюсь в его глаза, больше ничего противопоставить этой мускулистой туше я бы не мог. Но у Бена, очевидно, были в отношении меня другие планы, потому что, внезапно сняв свою лапу с моего плеча, он, как ни в чём не бывало, принялся, ворча, копаться в своих вещах, как я понял в поисках рубашки.

Тогда я, осторожно ступая, вошёл в ванную комнату, запер дверь и включил воду, пытаясь унять нервную дрожь.



* * *



У Бена был закадычный друг по имени Уильям, но все почему-то называли его Фредди. Никто не знал, почему к нему прилипло это прозвище, возможно из-за тонкого, облегающего стройную фигуру свитера, в чёрно-красную полоску с растянутыми рукавами, который он носил в любую погоду. На этом всё сходство с известным героем фильмов-ужасов и заканчивалось. Лицо у Фредди было настолько вытянутым, что напоминало свёрнутый конусом кулёк, карие глазки не смотрели подолгу в одну точку, поэтому собеседникам нелегко было перехватить его взгляд. Чёрные спутанные волосы, казалось, никогда не знали расчёски и закрывали добрую половину и так небольшого лица. Было сложно представить людей, более отличающихся один от другого, нежели Бен и Фредди, и являющихся близкими друзьями, однако это было так. Он обладал ещё одним качеством, о котором я узнал совершенно случайно.

Однажды, доедая свой обед в студенческой столовой, я почувствовал за спиной лёгкое движение и сейчас же тихий голос произнёс по-японски над самым моим ухом:

— Как делишки, жёлтый?

Я чуть не упал со стула и весь сжавшись в дурном предчувствии, оглянулся. Надо мной, довольный произведённым эффектом, скалил зубки Фредди. Внезапно лицо его исказилось.

— Что, не ожидал? — негромко спросил он. — Я знаю ваше птичье чирикание как свои пять пальцев.

Он уставился мне в глаза и добавил почти шёпотом:

— А ты тихоня. Думаешь умнее всех? Только я тебя насквозь вижу, поедатель риса.

У меня захолонуло сердце от неприкрытой угрозы, прозвучавшей в его словах. В следующее мгновение лёгкая улыбка уже вновь играла на его тонких губах, и Фредди расправив плечи, неслышно пошёл к выходу.

Я лишь смотрел ему в след не зная, что и думать. Очевидно, что вокруг меня разворачивались действия, об истинной подоплёке которых я не имел ни малейшего представления. Вся эта ситуация мне очень не нравилась. Только в одном я отдавал себе отчёт: даже если и не я был виновником этих событий, то уж точно находился в самом их эпицентре.



Всё случилось в конце четвёртой недели. Утомлённый после многочисленных занятий, я нос к носу столкнулся с Фредди, выходившим из нашей с Беном комнаты. Не успел я и рта раскрыть, как он, посмотрев странным взглядом, в котором смешивалась жалость и торжество, буквально прошмыгнул мимо меня, и скрылся за поворотом коридора. Секунду помедлив, я вошёл внутрь.

В центре комнаты стоял Бен, одетый в новый, белый спортивный костюм, и почти дружески мне улыбался.

— А вот и наша пчёлка пришла, — весело сказал он. — Ты совсем не бережёшь себя, знаешь ли.

Я недоуменно молчал, лишь несмело улыбнулся в ответ.

— Всё учишься, учишься, а вот мне и напрягаться не надо. Пока университетская команда в чемпионах, я могу вообще забить на учёбу.

Он сделал паузу и добавил уже совсем другим тоном:

— Узкоглазый, и долго ты собираешься бегать от меня? Я ведь не каменный.

Улыбка медленно сошла с моего лица.

— В тот раз, ты, наверное, вообразил, что я стану тебя хватать, ловить и всё такое? Но я не настолько туп, — произнёс Бен. — Ты всё сделаешь сам.

Я открыл рот, но не смог вымолвить ни слова.

— Думаешь, я спятил? А посмотри-ка на это.

С этими словами Бен достал из кармана конверт, который я сразу узнал. Это было письмо Хидэ. Всё поплыло у меня перед глазами.

— Я вот подумал, — продолжал Бен, — если бумажка с этими каракулями не имеет для тебя никакого значения, какого же дьявола ты её так запрятал? Мм? — он самодовольно ухмыльнулся. — Вот я и пригласил Фредди для дешифровки. Охота было узнать, что там такое написано.

— Пожалуйста, верните письмо, — одними губами произнёс я.

— Хм, а зачем? — спросил Бен, обмахиваясь конвертом как веером. — Очень увлекательное чтиво, как оказалось. Бедняжка Фредди чуть в обморок не брякнулся, когда перевёл письмецо. Он у меня такой чувствительный. Это ведь он тебя раскусил, я лишь подозревал, — сказал Бен, положив конверт обратно, в карман спортивной куртки.

Во мне боролись два желания: упасть перед ним на колени, или вцепиться ему в лицо.

— Пожалуйста. Верните. Письмо, — повторил я.

— Бе-бе-бе, что ты заладил как попугай. ЧЁРТОВ ИЗВРАЩЕНЕЦ! — мгновенно побагровев, вдруг гаркнул он так, что я вздрогнул. — И ты, и твой дружок! Что он только тут понаписывал! Вы всем этим занимались на самом деле? Ублюдки! Мы с Фредди до такого никогда бы не дошли, я всегда знал, что узкоглазые все сплошь чёртовы извращенцы! — в его лице мелькнуло что-то безумное. — И теперь ты в моей власти, понял? Если я предам огласке всё, что тут написано — тебе конец.

Он сделал шаг ко мне. Я не смог даже пошевелиться.

— У тебя только один выход.

Ещё шаг.

— Только один-единственный выход.

Ещё.

— Ты сам знаешь, что должен сделать, — его голос внезапно дрогнул.

Я с ужасом смотрел на него.

— Ты разденешь меня, потом разденешься сам и всё сделаешь.

Бен взял моё лицо в свои огромные ладони.

— Дрянь. Ненавижу.

Черты его лица исказились, губы дрожали, а в глазах стояли слёзы. Это было лицо сумасшедшего.

— Если ты сейчас закричишь, я просто убью тебя, сверну шею.

Я разлепил свои губы и каким-то чужим, низким голосом, которого сам не узнал, словно бы голова стала не моей, безжизненно произнёс:

— Только погасите свет.

Он растянул губы в жуткой улыбке.

— Ишь ты. Стеснительный, как Белоснежка. Такая дрянь.

Однако сделал шаг в сторону и щёлкнул выключателем. Комната погрузилась во мрак. Через мгновение над моей головой послышалось жадное сопение. Всё происходящее было настолько диким, что на секунду мне почудилось, будто во тьме, рядом со мной находится какой-то огромный зверь. Я спросил, даже не надеясь получить ответ:

— Обещайте, что вы отдадите мне письмо.

Пауза.

— Почему бы и нет, — раздался голос из темноты.

Вслед за этим, я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, и его рот прижался к моим, плотно сжатым губам.



Ещё не было и пяти часов утра, когда я, выскользнув из его постели, держась за стену, добрался до ванной комнаты и запер за собой дверь. Чувствовал я себя ужасно и выглядел не лучше. Грудь и спина были усеяны ссадинами, внутри всё болело, на шее отпечатались его пальцы, когда, насилуя меня, он сжимал моё горло. Вдобавок, он до крови прокусил мне нижнюю губу, а всё моё тело, будто мерзкая слизь, покрывал его засохший пот. Но самым скверным, было душевное состояние: подобного унижения я не испытывал никогда в жизни. Я присел на корточки и провёл у себя рукой, по счастью крови не было, но болело зверски. Включив душ, я принялся лихорадочно намыливаться, словно пытаясь смыть следы своего позора. В голове была абсолютная пустота, мне казалось, что я ощущаю внутренний объём своего незаполненного ничем черепа.

Я начал чистить зубы, и во рту появился металлический привкус крови. Это животное ещё целовало меня, и пыталось засунуть язык, но я сказал, что лучше возьму у него в рот, только пусть не лезет со своим языком. Предательская память услужливо подсовывает картину того, что мне пришлось проглотить. Меня тошнит прямо под душем, я торопливо смываю все следы скудной рвоты. Обняв себя руками, подставляю лицо струям воды, хотя она очень горячая, меня всего трясёт.

Почему-то я вспомнил образ Хидэ, такой далёкий, почти что нереальный. Вслед за этим на меня обрушилась одна мысль, такая жуткая, что у меня задрожали ноги. А что, если он тоже испытывал со мной такой же стыд и унижение, которое испытал я, но ничего не говорил в силу своей доброты и мягкости характера?

Конечно, это было полным бредом, но в тот момент я мало что соображал. Однако, думая о Хидэ, я постепенно начал успокаиваться. Какая бредовая мысль. Я никогда не поступал с ним подобным безжалостным образом, да и он со мной всегда был нежен и внимателен.

Хидэ, как же мне сейчас плохо!

Вода лилась на мою голову, волосы облепили лицо, я чувствовал каждую клеточку своего измученного тела, только боль внутри постепенно уходила — вода возвращала меня к жизни. Мои мысли тоже изменили направление. Я будто увидел свои будущие действия со стороны, словно записанные на киноплёнку.

Вот я на цыпочках выхожу из ванной в поисках самого тяжёлого предмета в комнате. Вроде ничего подходящего там нет. Ага, найдено: это тяжеленная крышка сливного бачка. Затем, неслышно, стараясь не дышать, как призрак оказываюсь рядом с его кроватью, и обрушиваю своё орудие на голову этого изверга, превращая её в кровавую кашу. Я закрываю глаза, и опираюсь руками о прохладную стенку душевой кабинки, вода бежит по моей спине, между лопатками, по выступающим позвонкам: как это приятно. Открыв глаза, я уже принял решение: «Ладно, чёрт с тобой. Живи, скот».

Я вымылся настолько тщательно, насколько это было возможно, гладко зачесав назад волосы, до красноты растерев себя грубым, махровым полотенцем. Затем надеваю чистую рубашку, брюки, набрасываю пиджак, и кладу письмо во внутренний карман, беру конспекты и книги, перед дверью зашнуровываю чёрные, без единого пятнышка туфли, и до начала занятий иду гулять. О лежащем в постели, и похрапывающем существе я даже не думаю, будто его и вовсе не существует на свете.



* * *



Неспроста народная мудрость гласит, что на самого отъявленного негодяя, найдётся ещё более гнусный негодяй. Через два дня после того, как Бен сделал это со мной, он шумно гулял в придорожном баре «Грин оук», который находился в пяти милях от университета, вверх по шоссе. На его беду, в этот кабак заглянула одна троица.

До этого, эти трое ограбили автозаправку, магазин, винную лавку, и угнали два автомобиля. По следу шла полиция нескольких провинций, а деньги подходили к концу, поэтому они и находились в поиске очередной добычи. Бен, по обыкновению соривший деньгами, сразу обратил на себя внимание. Им было плевать, что этот рыжий — звезда университетской сборной и поэтому круглый отличник, папенькин сынок, умеет управляться с вертолётом, и является вице-президентом местного яхт-клуба. В их глазах он был очередным дураком при деньгах. Они следили за ним весь вечер, и подкараулили на безлюдной автостоянке, освещаемой одним моргающим фонарём. Если бы Бен просто отдал все деньги, возможно дело кончилось бы несколькими тумаками. Но, как всегда, он стал нарываться, совершенно не обратив внимания на то, что все трое одеты несколько беспорядочно, будто попав в магазин одежды, напяливали всё подряд, кулаки их покрыты многочисленными ссадинами, а глаза с прищуром, смотрят прямо в переносицу собеседнику. Поэтому всё закончилось повреждённой челюстью, сломанным носом, двумя рёбрами и парой приличных гематом.

Бена, больше похожего на египетскую мумию из-за обилия перевязочного материала, на небольшом самолёте срочно доставили в какую-то частную клинику. Фредди, заливаясь слезами, в своём неизменном свитере, не отходя от мумии ни на шаг, улетел тем же самолётом, а я стал единственным обитателем нашей комнаты. Вот только всё напоминало мне о том, что здесь случилось. Даже эти подушки, в которые я зарывался лицом, чтобы не издать ни звука, вызывали у меня отвращение, поэтому я обратился к руководству кампуса, с просьбой переселиться к моим соотечественникам. Мою просьбу удовлетворили, и я оказался среди друзей. Совсем как дома.

Наш сосед напротив — весёлый парнишка-китаец, чертовски хорошо играющий в волейбол, и шпаривший по-английски, как Юджин О'Нил — обладал неистощимым запасом анекдотов и шуток. Корейцы были для меня на одно лицо, зато прекрасно готовили. Они не очень жаловали местную кухню, и постоянно стряпали что-то вкусненькое. Словом, всё вновь было хорошо.

Ещё тогда, утром, глядя на своё отражение в зеркале ванной комнаты, я дал себе слово, что ни одна живая душа на свете не узнает, что случилось. Первые несколько дней было очень тяжело. Я вдруг начинал дрожать, словно сильно озябнув, но это всё было от нервов. Так, когда я выходил из уборной, сунув руки в карманы, никто бы не подумал, глядя на моё спокойное, непроницаемое лицо, что минуту назад, прижавшись лбом к стене и мелко дрожа, я до крови кусал свои кулаки. Может быть поплакав, мне бы и стало тогда легче, не знаю. Только я не проронил ни одной слезы, жалея себя. Мало-помалу моя жизнь вошла в нормальное русло и, хотя пару раз я просыпался от ночных кошмаров, никто и не подозревал, что со мной произошло.



Неожиданно для самого себя, я вдруг подумал о смерти. Это началось рано утром, во время пробежки. Оббежав по парку вокруг двух корпусов, я подошёл к старому, декоративному прудику. Восстанавливая дыхание, бездумно смотрел на прозрачную водную гладь, спокойную, как зеркало, на которой недвижно лежали несколько кленовых листочков. Дальше в глубину вода чернела, и туда, в эту черноту, уходили стебли кувшинок. Я окинул взглядом пустые гравийные дорожки, деревья, зеркало пруда, и тут подумал о смерти. Не о какой-то абстрактной категории, а о неизбежной участи всего живого. Более того, я подумал о том, что именно смерть является единственно верным состоянием, а жизнь есть не что иное, как случайное отклонение от нормы.

Ещё я вспомнил детство и старую бочку, под водостоком на заднем дворе. После каждого дождя, бочка до краёв наполнялась водой. Затем наступала ясная погода, а вода из бочки, совсем понемногу, почти незаметно, уходила в землю. К концу недели, бочка была заполнена лишь на четверть. И сейчас я представил жизнь, как воду в той бочке. Просто случайный дождь, и бочка полна. Но время, обычное время не давало воде никаких шансов остаться в таком состоянии навсегда. Выходит, что пустота и есть смерть, а смерть, есть нормальное состояние. В тоже время жизнь, как наполненость, это исключение, игра случая, а раз наполненость стремится к пустоте, так и жизнь устремляется к смерти.

Я отчётливо вспомнил передовицы газет, где были описаны случаи, когда мужчины разных лет, отцы счастливых семейств, красивые, преуспевающие люди, одевая вновь вошедшие в моду щегольские подтяжки, цепляли их не к брюкам, а к люстрам, обматывая второй конец вокруг собственных шей. А разные ослепительные женщины, образцовые жёны и матери, предмет чёрной зависти соседей-холостяков; накормив семью завтраком, собрав мужа на службу, а детей в школу, включали в духовке газ, но не для того, чтобы зажечь огонь и испечь утку, а став на колени, сунуть в духовку собственную голову. Их после и находили такими, на сияющих чистотой кухнях, в роскошных платьях, с новым маникюром, и счастливыми улыбками на посиневших лицах. Неужели они все вдруг понимали, что устремляясь в пустоту, они, тем самым, ликвидируют эту досадную случайность возникновения ростка жизни, на необъятных нивах смерти. Какие странные мысли.

Я повернулся, и медленным шагом пошёл прочь от этого места, концентрируясь на правильном дыхании. Такой приятный, ещё немного прохладный воздух.

Затем я стал думать о нас с Хидэ. С точки зрения обычного человека, это были противоестественные отношения, я это прекрасно осознавал, но, в тоже время и помыслить не мог для себя другой участи. Конечно, рано или поздно придётся обзавестись семьёй и мне и ему, но жёны и дети не встанут между нами. Всё будет, как и раньше — мы, отдавшие свои сердца друг другу, предав собственные тела огню страсти, стали единым целым, невидимой субстанцией. Гибкой, как ветви ивы и твёрдой, как корунд. Вспоминая лицо Хидэ, я понял, откуда взялись мои чёрные мысли там, у пруда. Это была тоска по нему. В круговороте событий накрывших меня за это время, я совершенно не думал о нём, а между тем, подсознательно тосковал. Это было похоже на кислородное голодание: можно надеть большой целлофановый пакет на голову и выполнять физическую работу. Первое время ничего особенного не почувствуешь, только потом ощущается небольшой дискомфорт, который усиливается с каждой секундой. Лёгкие гоняют бесполезный нагретый воздух, в глазах всё плывёт, и все ваши желания уступают место одному. Самому главному.

Моя тоска была сродни потребности вновь дышать полной грудью. Самое простое и естественное желание. Я закусываю нижнюю губу и поднимаю голову, перед моим взором небо с барашками облаков.

— Любимый мой. Любимый, — вырывается у меня.

Это даже не мой разум или подсознание, каждая клеточка тела хочет избавления от кислородного голодания нашей разлуки.



Ещё мне очень нравились местные виды. Раньше я считал, что нет ничего красивее гор и лесов национального парка Никко, особенно одного места, где из лесной чащи берёт своё начало водопад Рюдзу. И только здесь я ощутил истинное величие природы.

Местность вокруг университета состояла из живописных холмов, поросших буковыми и кленовыми рощами. Между холмами бежала, причудливо изгибаясь, река, а милях в четырёх начинался настоящий лес, в котором терялась нитка шоссе. Лес простирался насколько хватало взора, лишь на самом горизонте синели крутые отроги гор. И эти невероятные деревья. Исполины-деревья, вздымавшиеся на головокружительную высоту, их огромные, узловатые корни, такие старые, что казались старше земли, из которой они черпали свою силу. К полудню замирало всякое движение, жаркое солнце нагревало стволы корабельных сосен, и они отдавали свой тягуче-янтарный, смоляной запах, смешивающийся с запахами чабреца и зверобоя.

В редкие минуты свободного времени, я вновь принялся рисовать этюды. Угольные карандаши подходили для этого, как нельзя лучше. Но часто, так и не закончив набросок, мои руки опускались, альбом, лежащий на коленях, закрывался, и я просто смотрел. Смотрел, не в силах отвести взора, от этой величественной красоты.

Как же я буду скучать, без этих видов. А уже скоро. Совсем скоро обратно, домой.



* * *



Кажется, я задремал в удобном кресле зала прилётов. Никогда бы не подумал, что могу уснуть, как сурок. Это опять виноваты тысячи миль спрессованных в десять часов полёта, и смена часовых поясов. Какой-то приятный сон, чьи руки меня тормошат?

— Ну, послушайте, — бормочу я, не в силах открыть глаза. — Хватит меня обжимать.

Слышится красивый смех, да такой знакомый!

— Соня. Соня-засоня, просыпайся! Я его повсюду ищу, а он дрыхнет без задних ног, ха-ха-ха!

Прямо передо мной на корточках сидит Хидэ, счастливо улыбаясь.

— Хэлоу воротилам экономики! — надув щёки, произносит он на смешном английском.

— Хидэ! — кричу я. Хватаю руками его плечи и притягиваю к себе. Наши губы встречаются. Сквозь смех он хочет сказать мне что-то, но я не даю ему возможности и пискнуть. Закончив с поцелуями, я усаживаю его себе на колени, крепко обнимая.

— А изменился то как! — восклицает Хидэ. — А зарос, мама дорогая! Ты похож на разбойника с большой дороги, как тебя в самолёт пустили!

— Кто бы говорил, — смеюсь я. — Зачем ты покрасил волосы в такие дикие цвета?

Хидэ делает страшные глаза и, подняв указательный палец, произносит:

— Имэйдж.

Я погибаю от смеха: «Имэйдж», ну надо же!

— И как у тебя только не увели багаж, — весело говорит он, беззаботно болтая ногами.

— Кто же станет красть чемоданы у разбойника? — отвечаю я, прижимаясь лицом к его плечу.

На Хидэ новая куртка, какая-то яркая рубашка, и пахнет от него очень приятно. Я, в своём измятом костюме, наверное, представляю собой не очень радостное зрелище. Ну, ничего! Горячий душ, восемь часов сна, и я буду тот ещё пижон, из Канады я вернулся не с пустыми руками.

Я поднимаюсь на ноги, Хидэ, несмотря на мои протесты, вешает себе на плечо мою спортивную сумку, я беру остальные два чемодана, и мы, поднявшись на эскалаторе одним уровнем выше, ступаем на ленту движущегося тротуара. Конечный пункт всех этих перемещений, самая желанная цель любого приезжего — многочисленные стоянки такси.

Уже дома я рассказал ему обо всём, что со мной случилось. Это вышло как-то само. Хидэ хотел знать все подробности моего вояжа. Ещё там я дал себе зарок держать язык за зубами, хватит одних моих страданий, ни к чему вываливать на Хидэ эту грязь. Но он будто чувствовал, что я о чём-то недоговариваю. Его глаза, казалось, заглядывают мне в душу, и я сдался. У меня не было сил ему лгать.

Помню, как во время моего монолога каменело его лицо, но я не мог остановиться, словно в моём сердце приоткрылись шлюзы, удерживающие до этого целое озеро зловонных нечистот. Я просто не мог больше держать это в себе. Когда все слова были сказаны, он взял кисти моих рук в ладони, и прижал к своим губам. Мне показалось, что через меня прошёл электрический разряд целого грозового облака. Я уткнулся лицом в его грудь и разрыдался. Шлюзы в сердце были распахнуты настежь, и обжигающие слёзы вымывали весь яд, который я носил в себе до этой секунды, ни словом, ни выражением лица не давая ни одной капле прорваться наружу.

— Про... прости меня. Пожалуйста, — силился я сказать, заливаясь слезами. Это был настоящий водопад, меня всего трясло.

— Ну что ты, дурашка. Ш-ш-ш, успокойся, — тоже плача, шептал он, гладя мою голову.

Я уже ничего не мог говорить и только плакал. Прикосновения его рук, были самым целительным лекарством. Совершенно обессиленный, я опустился на диван, Хидэ лёг рядом. Мы больше ничего не говорили, просто лежали, прижавшись друг к другу, даже не снимая одежды. Через некоторое время уснули, до самого утра не размыкая объятий.



* * *



Сегодня четверг, и в этот день я отправлюсь в студию, впервые посмотреть на эту группу. Об этом визите мы договорились с Хидэ накануне. Чёрт, я даже немного волнуюсь. Кабинет у меня маленький, просто скворечник, одно название. Зато есть что-то вроде гардеробной в шкафу. Надо бы переодеться — в деловом костюме, я буду смотреться белой вороной. Да и не люблю я эти костюмы, а галстук в конце рабочего дня ощущается форменной удавкой. Кожа, вот это другое дело! Ещё хорошо мотоцикл, но я до ужаса боюсь на них ездить, даже пассажиром, поэтому пришлось ограничиться недорогим открытым авто.

Открываю кабинетный шкаф: что же мне одеть. Разве что этот льняной пиджак? Нет, это всё ерунда. А, ладно, пропадать, так с музыкой! На свет появляется ярко-красная, короткая, приталенная кожаная куртка, чёрная водолазка с большой надписью ELVIS, состоящей из фиолетовых пятиконечных звёзд, голубые джинсы, и мягкие, как лайковые перчатки, чёрные замшевые полусапожки на каблуках. С головы снимается целая пригоршня заколок-невидимок, и волосы красивыми волнами опускаются на плечи. Образ завершают зеркальные очки-пилоты в тонкой красной оправе. Теперь всё готово, и я открываю дверь в смежные офисные помещения. Никого нет — обеденный перерыв. На своём месте только молоденькая сотрудница, которую недавно взяли в штат. На новичков всегда сваливают всю работу, крутись, как хочешь. Как мне это знакомо.

Посылаю воздушный поцелуй этому ангелу, который при виде такого чуда удивлённо приоткрывает ротик, и весело говорю заговорщицким голосом:

— Не волнуйся, это просто маскировка. Сверхсекретная встреча с Майклом Джексоном, он собирается купить у нас целое море газетной бумаги!

Пока молодая девушка ошарашено крутит головой, пытаясь переварить услышанное, я уже стремительно спускаюсь на скоростном лифте в подземный гараж. Пулей подлетаю к своему авто со сложенной крышей, и на кураже, даже не открывая дверцу, просто перепрыгиваю и плюхаюсь на сидение. Рокот мотора заполняет безлюдную бетонную пещеру, газ в пол, и я вылетаю на улицу.



Здание, в котором размещались многочисленные независимые студии, изнутри напоминало швейцарский сыр, так много в нём было тёмных, узких коридорчиков, комнатушек, каких-то переходов и закоулков. Из-за некоторых дверей доносились звуки электрогитар, где-то бумкали барабаны, а один раз, откуда-то с верхних этажей, раздалось пение, более напоминающее истошные вопли — кто-то безуспешно пытался подражать вокалу Брюса Дикинсона. И вдруг, перекрывая все эти звуки, взламывая перекрытия, по зданию зазвучало соло на ударной установке. И как зазвучало! Это был неистовый бласт-бит, лучший, что я когда-либо слышал. Я забыл обо всём на свете и, желая только увидеть того, кто так играет, пошёл на этот звук. К сожалению, в этом лабиринте звуки отражались как только можно, и установить их источник, было настоящей проблемой. Ко всему прочему, соло вскоре умолкло, завершившись на какой-то уж совсем пулемётной скорости.

— Ну и дела, — пробормотал я. — Хотел бы я взглянуть на этого человека.

Хотя, почему я решил, что он японец? Конечно! Какой-нибудь приезжий, западный музыкант.

Мои блуждания в потёмках завершились тем, что я окончательно заблудился, и вдобавок, упёрся в глухую стену тупика. Размышляя, что делать дальше, я почувствовал, как за локоть моей правой руки взялись чьи-то пальцы. Обернувшись, и заранее улыбаясь, я увидел, что это вовсе не Хидэ. Передо мной стоял стройный молодой человек, с длинными, осветлёнными волосами и улыбался мне. Остальных подробностей было не разглядеть из-за темноты.

— Вы Арэкусу? — спросил он приятным голосом.

— Да.

— Хидэ сказал, что вы должны прийти. Он сам бы вас встретил, но, только (лёгкий смешок) случайно вырвал гитарный кабель. Так что пришлось мне.

— Вы очень любезны, — сказал я.

— Пустяки. Пойдёмте, здесь недалеко.

— И как вы ориентируетесь в этом лабиринте?

— А я провожу здесь больше времени, чем дома.

Мы шли по длинному коридору.

— Скажите, пожалуйста, — начал я, — вы случайно не знаете, кто здесь играл на ударных? Минут десять назад.

— А что такое? — спросил он, замедляя шаг.

— Просто, я никогда раньше не слышал такой замечательной техники игры.

Мы, наконец, вышли к освещённому участку коридора. Он остановился и, глядя мне в глаза, спросил:

— Вам, правда, понравилось?

— Очень, — искренне ответил я.

Он, наклонив голову и убирая волосы со лба, сказал, тепло мне улыбаясь:

— Сейчас вы сами всё увидите, нам направо, — и, пропустив меня немного вперёд, он положил руку мне на талию.

— Так вы разбираетесь в музыке?

— Как вам сказать, — ответил я. — Музыкального образования у меня нет, но немного разбираюсь.

— А в этом здании ни у кого нет музыкального образования, — рассмеялся он.

Я засмеялся в ответ. Хотя меня немного напрягала его рука, уже переместившаяся на моё бедро, мне импонировала его манера общения и чувство юмора.

— Вот и пришли, — воскликнул мой новый знакомый, открывая дверь и пропустив меня вперёд.

Я оказался в ярко освещённом квадратном помещении, где кроме Хидэ было ещё три человека.

— Арэкусу, наконец-то! — воскликнул Хидэ, сидя на полу с целой охапкой каких-то шнуров. — Проклятый кабель.

Рядом с ним, на корточках сидел симпатичный человек, и помогал ему.

— Попробуй-ка этот.

— Он самый! Спасибо, Пата.

— Наш друг попал в такое же затруднение, что и мы все когда-то, — весело продолжил мой спутник, чья рука уже переместилась на моё плечо. — Ой, я же забыл представиться: Хаяси, — он протянул мне руку.

— Вы спасли меня от печальной участи в этом лабиринте, господин Хаяси! — воскликнул я, отвечая на рукопожатие.

— Просто Ёсики и, пожалуйста, никаких «господ». А это, Тосимицу.

Ко мне подошёл человек плотного телосложения, с какой-то детской, обезоруживающей улыбкой.

— Тоси, — произнёс он, пожимая мою руку.

— Арэкусу.

— Это Томоаки, — продолжал Ёсики.

Человек, помогавший Хидэ, приблизился к нам.

— Пата.

— Очень приятно.

— Здорово! Я Тайдзи Савада, можно Тайдзи, — хрипловатым голосом сказал последний участник.

— Очень, очень приятно. Арэкусу.

— Ну, а Хидэ, вы и так знаете, — рассмеялся Ёсики.

Все улыбались. Положительно, это были очень приятные люди.

— Друзья детства, это замечательно, — продолжил Ёсики. — Вот мы с Тоси, тоже знакомы сто лет. Правда? Му-усечка! — с этими словами, он шутливо потрепал его по щеке.

— Ну что ты, Ёси, — пробормотал тот, смущённо улыбаясь.

— Мы сегодня будем что-нибудь писать, или как?! — вдруг раздался раздражённый голос, шедший откуда-то сверху.

— Обязательно! — сразу став серьёзным, крикнул Ёсики кому-то, сложив ладони лодочкой.

Поднялась страшная суета, все стали хватать инструменты, а я только вертел головой, пытаясь понять, откуда идёт голос невидимого собеседника.

Ёсики схватил меня за плечи, и буквально оттащил в угол, где стояло несколько старых стульев.

— Сиди здесь, и Бога ради, не вздумай шуметь, ладно?

— Конечно, конечно! А кто это сейчас говорил?

Вместо ответа он кивнул на несколько динамиков в потолке, на которые я вначале, не обратил внимания.

— Начинаем! — громко сказал Ёсики. — Эй, Кату! Кату!!

— Чего?

Распахнулась маленькая дверь, и оттуда вынырнул взъерошенный человек в драных джинсах, розовой маечке с лэйбой Sex Pistols, поверх которой чёрным маркером было написано Motorhead, и спичкой, прилипшей к нижней губе.

— Кату, добавь-ка звука на ударные. На бочку и чуть на том-томы.

— А не будет ли слишком много? — задумчиво протянул Кату, жуя спичку.

— Будет хорошо, — безмятежно улыбаясь, ответил Ёсики.

— Сейчас пишем?

— Нет, ещё один прогон.

Кату хмыкнул, и юркнул обратно, закрыв дверь.

Я смотрел на всё это, открыв рот. Раздалось какое-то чуть слышное гудение. Ёсики, взяв барабанные палочки, бросил быстрый взгляд в мою сторону и подмигнул мне. Я подмигнул в ответ. Хидэ, Пата и Тайдзи были на своих местах. Тоси откашлялся, и наступила тишина. Я подался вперёд, чтобы не пропустить ни звука, и старый стул подо мною отчаянно заскрипел. Я замер, в душе проклиная эту рухлядь.

— Три, четыре! — воскликнул Ёсики, и врезал по ударным.

Боже! От удара звуковой волны, меня едва не опрокинуло вместе со стулом! Затем вступили гитары. Я не узнавал Хидэ! Он подпрыгивал вверх, пытаясь в прыжке повернуться, Пата неистово тряс своей гривой, а Тайдзи вообще дёргался, как припадочный. Тоси начал петь. Этот милый, улыбчивый человек, высоким надрывным голосом пел про кровь, секс, насилие и несчастную любовь, где всех в финале ждёт смерть. Ёсики так лупил по установке, будто хотел разнести её вдребезги, или, по крайней мере, вогнать в землю. Я восторженно и потрясённо наблюдал за всем этим безумством. Их игра была удивительна, не обошлось без некоторых шероховатостей, но такой искренности и драйва, мне не приходилось слышать уже давно. Я сразу узнал звук ритм-секции, это был то самое соло на ударных, так впечатлившее меня. Я даже не заметил, как закончилась песня, и продолжал сидеть, глядя на них во все глаза.

— Ой, видел бы ты сейчас своё лицо! — засмеялся Хидэ.

Они подошли ко мне, отложив инструменты, и улыбаясь.

— Да-а. Вы, ребята, даёте, — произнёс я, не слыша собственного голоса.

— Надо ли понимать, что тебе понравилось? — немного кокетливо спросил Ёсики, выставив вперёд левое плечо.

— Очень понравилось, — отозвался я, поднимаясь на ноги. — Вот только из-за этого стула, я чуть было не оказался на полу.

— Весь этот хлам надо давно было выкинуть отсюда, — воскликнул Тайдзи.

— Выкинуть можно, — обернулся к нему Ёсики, — только тогда мы останемся без стульев, — он вновь повернулся ко мне. — Других-то у нас всё равно нет.

Тоси засмеялся, за ним засмеялся Пата, и через мгновение мы все хохотали.

Удивительные это были люди. Настолько непохожие друг на друга, но в тоже время необычайно дружные. Эта тесная дружба не делала их компанию закрытой. Наоборот, попади вы в круг их общения, немедленно начинало казаться, что это ваши приятели. Я знал их меньше часа, но чувствовал себя среди них очень уютно. Словно бы не посторонний парень, друг недавно принятого гитариста просто так с улицы пришёл на репетицию, а старинный знакомый заглянул проведать добрых друзей. Почему так получилось, я не понимал. По лицу Хидэ я видел, как он радуется тому, что я сразу нашёл с ними общий язык. Однако веселье весельем, но и работать надо. Я сразу понял, насколько это усердные и трудолюбивые люди. Такая слаженная и уверенная игра, не могла быть делом пары дней. Ёсики явно не преувеличивал, говоря, что они проводят здесь больше времени, чем дома. Поэтому я, тепло со всеми попрощавшись, вышел в коридор. Немного погодя ко мне подошёл Хидэ.

— Ну как? — спросил он, взяв меня за руки.

— Знаешь, эти парни просто молодцы.

— Ещё бы, мы столько репетируем. А ты им понравился.

— Думаешь? — спросил я, немного смутившись.

— Точно тебе говорю. А как вовремя ты решил, что уже пора. Нам кровь из носа надо записать эту вещь сегодня.

— Они очень прилично играют, — сказал я, поглаживая его пальцы.

— А я? — спросил Хидэ, сразу превратившись в ребёнка, непременно требующего похвалы.

— Ты и так знаешь, что я отвечу, — с этими словами я поцеловал его голову.

Хидэ приобнял меня, потом взяв за руку, произнёс:

— Пошли, я выведу тебя из этого дурдома, а то проплутаешь здесь до вечера.


Уже в машине, по пути обратно на работу я думал, как всё удачно складывается. Если даже мне было с ними комфортно, то Хидэ и подавно. И ещё: c таким качеством звучания, и усердием, их ждёт блестящая перспектива. Как показало будущее, я не ошибся.



* * *



Очень много времени у меня отнимала работа. По правде говоря, она отнимала почти всё время. Шесть дней в неделю, по условные восемь часов. Условные потому, что редко когда в день выходило меньше десяти, а то и двенадцати. Пусть я и окончил университет с отличием, начинать пришлось с самого начала. Нет, я не мыл полы, хотя и слышал, что раньше такое было в порядке вещей. У меня даже был отдельный кабинет, пусть и размером с кладовку, площадью в два татами. Но это была тяжёлая, черновая работа. Фактически, я был никем. Потребовалось четыре года, прежде чем дело сдвинулось с мёртвой точки. Помог случай.

Мне поручили подготовить служебную записку, с проектом развития компании на зарубежных рынках сбыта. Такую же записку составил и Хикори Норо — самый пожилой работник отдела планирования. Полноватый, всегда тщательно причёсанный человек с круглым лицом, начисто лишённый честолюбия. За глаза его называли не иначе как Дедушка Но, так он был стар. В компанию он пришёл с одного предприятия, купленного американцами, и впоследствии ими закрытого. Должность его была не намного выше моей, но все предложения о повышении, он неизменно отклонял.

— К чему все эти начальственные посты? — говорил он, покашливая. — На своём месте я приношу гораздо больше пользы.

Ни я, ни другие молодые работники и не догадывались, каким огромным опытом обладал этот неприметный, всегда безукоризненно одетый пожилой мужчина, к чьему мнению прислушивались даже в совете директоров.

Слушать наши доклады должны были двое работников немного меня старше, занимавшие более высокие должности, и сам начальник отдела, тоже человек в годах.

— Читай первый, Арэкусу, — посмеиваясь, предложили парни. — Не то мы здесь уснём.

Это был явный намёк на Дедушку Но, который добродушно щурясь, словно речь шла о ком-то другом, рылся в своём портфеле. Начальник внимательно просматривал бумаги из своей папки, и казалось, ничего не замечал. Меня немного покоробило их отношение к этому старому человеку, поэтому я самым учтивым образом предложил ему выступить первым. Норо, как ни в чём не бывало, прочёл свой материал, следом выступил я, и мы разошлись по рабочим местам. Я и подумать не мог, что начальник, читающий листы из толстой папки, всё это время за нами внимательно следил. А спустя много дней, на одной загородной встрече, в беседе с такими же крупными руководителями, посетовал, как мало уважают людей старшего поколения.

— Разве что этот парнишка.… Да, этот весь в отца. Толк из него будет.

— Как, как? Как его звать? — спросил кто-то.

Прозвучало моё имя.

— Что, думаете, будет толк?

— Ну а почему нет, — ответил он закуривая.

Вот так я и получил первое, небольшое повышение. Всё было настолько неожиданно, что я навыдумывал себе чёрти чего. Мне казалось, что это своеобразная проверка, что за мной следят, поэтому рыл носом землю, совсем пропадая на работе, хотя прибавка была совсем невелика. Никто за мной, конечно, не следил, просто через некоторое время, за мной закрепилась репутация не только учтивого человека, но и работника, который расшибётся в лепёшку, лишь бы обеспечить делу положительный итог.

Ах, Дедушка Но! Сам того не ведая, ты стал крёстным отцом моей карьеры.



* * *



Людей было — не протолкнуться. Я сразу понял, что выбрал правильную одежду: вместо мягкой кожаной куртки с бахромой на рукавах, одел чёрную мотоциклетную, из толстой кожи с яркими оранжевыми вставками. Иначе вся бахрома уже была бы оторвана. Как мы все поместились в вагон, я не представляю. Я говорю «мы», потому что, похоже, все здесь едут на их концерт в пригород. Не нашлось ни одной площадки поближе к столице, на которой бы выступила молодая, не очень известная метал группа.

Вообще-то в Тибе было пару мест, но Ёсики наотрез отказался. Хидэ рассказал мне, что остальные были в принципе не против такого варианта, но Ёсики и слушать ничего не желал. Одно слово «Тиба», выводило его из равновесия: «Так мы никогда не выберемся из этой дыры»! И доводы подействовали. Вот почему, ещё накануне утром, Хидэ с остальными уже уехали. Надо было перевезти оборудование, инструменты, и подготовить сцену.

Ну а я еду в этом вагоне, со всех сторон сжатый людскими телами. Конечно, можно было с комфортом доехать и на машине, но мне показалось, что будет правильным купить билет, и ехать вместе со всеми. К тому же, в конце недели, я по обыкновению оказывался на мели, так что на бензин всё равно бы не хватило.

Честно говоря, я и не думал, что у группы уже столько поклонников. Мы словно бунтари-заговорщики, объединённые общим интересом. И не нужно тайного сигнала или пароля, чтобы признать своего. Всё дело в одежде. Наша чёрная кожаная одежда, в любых сочетаниях, шипастые браслеты на руках, на шеях. Цепи, заклёпки, значки, странные причёски у девушек, не менее странные у парней. Макияж, более похожий на боевую раскраску. Мои волосы свободно лежат на плечах, вокруг глаз тени, а губы очерчены контурным карандашом. Я нисколько не напоминаю корректного, скромного человека в строгом костюме, которого сослуживцы привыкли видеть каждый день. Что и говорить, они были бы весьма удивлены этим превращением. Впрочем, меня и не узнал бы никто. В полуметре от себя, я вижу чьё-то лицо с красиво подведёнными глазами, и помадой ярко-синего цвета на чувственных губах. Я не могу определить, это он, или она, но это не важно. Эти красивые глаза без стеснения разглядывают меня, и я улыбаюсь.

А вот это точно девушка, рядом со своей подружкой. Их причёски напоминают морские звёзды, рожки торчат во все стороны, а на пухлых щёчках старательно нарисованы буквы «икс». Сколько здесь ещё разных образов, каждый придумал что-то своё.

Но стоят, то тут, то там, вполне себе обычные люди в белых рубашках, очках, галстуках, с такими скучными будничными стрижками. Стоят, спокойно глядя перед собой, или читают газеты. Но это не в счёт, они не наши. Мы просто движемся вместе с ними в одном направлении, но они не с нами. Мы — это я, парень с красивыми глазами, девушки-морские звёзды, и ещё десятки человек. Наши тела затянутые в кожу, плотно прижатые друг к другу теснотой вагона, горячая кровь бегущая по артериям, наше общее дыхание. Всё это наполняет пространство вокруг нас такой сексуальной энергией и жизненной силой, что пропади сейчас электричество в контактном проводе, этот вагон, питаемый нашей мощью, толкал бы весь состав вперёд. В гору. Всё время вперёд, пока не кончатся рельсы. И даже дальше.

Я предвкушаю, как увижу Хидэ, как всегда красивого, услышу его игру. Его и остальных. И тогда для меня не будет ничего, кроме этой музыки. Я буду её пить, есть, купаться в ней. Я смогу её даже видеть: гром ударной установки Ёсики, вместе с гулом инфразвука Тайдзи, будут завитками и кольцами табачного дыма обволакивать всё вокруг. Гитарные рулады Паты, как солнечные зайчики, будут сиять на наших лицах так, что хочется зажмуриться от удовольствия. Голос Тоси, это просто волшебный перезвон колокольчиков небесной колесницы. Только успей досчитать до семи, и крикнуть «Хэйо!», как все желания исполнятся. И Хидэ. Хидэ! Звук его гитары, это полотно радуги. Но радуга не висит, как подкова в небе после дождя, отражаясь в изгибе реки — она рождается в его сердце. Через движения пальцев и колебания струн, она превращается в электрические импульсы, набирает силу в катушках и лампах, и сквозь дрожащие диффузоры динамиков разлетается по всему свету.



Ещё до того, как о них заговорила вся страна, когда в четырёх из пяти газетных листках появились их фотографии, а в телепередачах они сами, и разные важные люди, надувая щёки, говорили: «Ну вот, можем, когда захотим». Или: «Мы же ничуть не уступаем западным музыкантам», произошло одно событие. Это был концерт. Но не просто их ещё один концерт, а выступление в «Мегуро Лайв», в Токио. Это место было Рубиконом. До него вы могли быть очень талантливыми ребятами из провинции, впрочем, не способнее уймы других групп, чтобы на вас обратили внимание. И вы могли быть после. А уже тогда, вполне рассчитывать на скорое появление человека с внимательным взглядом, любезно вручающего вам свою визитную карточку. Если вы были рождены под счастливой звездой, таких людей могло быть даже несколько. И это значило самое главное: вас слышали, вас запомнили, на вас обратили внимание. Как Ёсики удалось добиться этого выступления, я не представляю. Быть может, он держал управляющего за глотку, пока остальные выкручивали ему руки, не знаю. Надо ли говорить, что выступление имело успех, и возбуждённая публика после концерта не спешила расходиться.

Но в этот раз появления человека с визиткой не произошло. Всё дело было в музыкальных критиках. Практически с того момента, когда у группы появился собственный, легко узнаваемый стиль, критики их невзлюбили. И это была не просто нелюбовь, а откровенная неприязнь. Дело усугублялось ещё и тем, что Ёсики их на дух не переносил. При мне, несколько раз в довольно резкой форме, он высказывался об очередной статье и её авторе.

— Да что они себе позволяют?! Какого чёрта лезут с советами?

Впрочем, быстро взяв себя в руки, говорил пренебрежительным тоном:

— Ну вот, каждый занят любимым делом. Они сочиняют небылицы, а мы создаём музыку. Пускай пишут что хотят!

И они писали, да ещё как. «Очередной концерт клоунов», или «Огородное пугало требует опровержений», ещё не самые яркие эпитеты, которыми они награждали лидера и всю группу.

Я отлично понимал, чем это грозит. Дурная репутация — худшее, что может быть в любом деле. Хидэ тоже осознавал, что лёгкого пути не будет. Понравиться не получилось, и никто не возьмёт под крылышко, помощи не будет. Чтобы оплачивать счета за новую, современную студию, всем приходилось подрабатывать. Из своего и так небольшого жалования, я вносил за Хидэ его долю, только бы он занимался, ни о чём не беспокоясь. Тайдзи и вовсе устроился ночным уборщиком, чтобы сводить концы с концами. В то время мы напоминали людей, ползущих вверх по гладкой, отвесной стене, отдавая себя работе даже без тени надежды на скорую отдачу.

Работа. Несмотря на своё трудолюбие, это слово иногда вызывало у меня спазмы в желудке. Тёмно-синий галстук и белоснежная рубашка, казались кандалами невольника, грязной робой батрака. Работа. Возвращаясь за полночь домой, Хидэ подолгу держал пальцы рук в холодной воде, чтобы немного уменьшить боль. Мы разбегались рано утром, вновь встречаясь только ночью, и сил хватало лишь на то, чтобы обменяться парой слов, умыться и наскоро поужинав, уснуть без снов. Это было похоже на добровольную продажу себя в рабство. Хотя мы и занимались совершенно разным делом, порой мне казалось, что это наша общая война с чем-то неосязаемым, не имеющим названия.

В один из выходных дней я пошёл на их концерт. Была середина зимы, над головой мгла, а под ногами мразь и слякоть. Лайвхауз был небольшой, вдалеке от оживлённых, нарядных улиц.

Ёсики похудел ещё больше, хотя казалось, дальше уже некуда. Пата невесело кивнул мне, и я поздоровался с остальными. До начала ещё оставалось какое-то время, и мы немного поговорили. Чувствовалось, что радоваться особенно нечему. Я, вздыхая, покинул грим-уборную и спустился в зал. Но вот медленно гасло освещение, на сцену выходили они, и начиналось волшебное преображение реальности. Фантастические причёски и одеяния были необходимым дополнением к звуку. Их игра уже не вызывала нареканий, она была безупречна. И я, и остальная публика, все мы разом забывали обо всём на свете. Неоплаченные счета, цены в супермаркетах, промокшие ноги, первые симптомы начинающейся простуды — всё это оставалось там, снаружи. А здесь была их музыка. Для меня больше не существовало сомнений, они рождали лучшую музыку, чем я когда-либо слышал. Теперь оставалась сущая ерунда: убедить в этом всех остальных.



У них были абсолютно разные характеры. Тоси являл собой просто хрестоматийный тип флегматика. Казалось, ничто на свете не может вывести его из душевного равновесия. Внешне он чем-то напоминал взрослого ребёнка, и столкнись вы с ним на улице, наверняка бы подумали, что этот человек зарабатывает на жизнь сочинением стихов о погоде. А если бы вам сказали, что он поёт в метал-группе, вы бы от души рассмеялись. Вместе с тем, он обладал очень твёрдым характером и, приняв решение, следовал ему до конца. У меня бы не повернулся язык, назвать Тоси мягкотелым человеком.

Весельчак Пата отличался какой-то редкой формой деликатности. Несмотря на лёгкость характера, в общении он ни за что не позволил бы себе задеть собеседника, даже в шутку, по-дружески. Выбери он себе дипломатическое поприще, вне всякого сомнения, он достиг бы больших высот. Пожалуй, единственным недостатком, была его любовь по поводу и без, пропустить стаканчик. Но, даже будучи навеселе, он умудрялся не доставлять окружающим никакого беспокойства и хлопот.

Тайдзи был типичным «уличным парнем». Кажется, он давно решил для себя, что жизнь, это что-то вроде скоростного хайвэя: можно плестись в хвосте, а можно, оставив всех позади, вырваться вперёд и, если хочешь добиться успеха, надо сразу брать быка за рога. В самом начале нашего общения, поняв, что я никакой не музыкант, а день-деньской торчу в офисе, он начал задирать нос. И лишь узнав, какая у меня коллекция музыки, причём в ней оказались и несколько его любимых исполнителей, я сразу перешёл в категорию если и не «своего в доску», то уж точно «дельного парня». А большего мне было и не нужно.

Самым крепким орешком в этой компании был Ёсики. Подвижный как ртуть, с чувством юмора, которому бы позавидовал любой сатирик, он умел добиваться своего, но, при этом, никогда не шёл напролом. Давить на него, было также бесполезно, хотя он и производил впечатление уступчивого человека. Первое время меня это здорово сбивало с толку, и лишь после тесного общения, я составил о нём вполне цельную картину. Если вы сможете представить бетонный столб, обёрнутый несколькими слоями мягкого розового бархата и, притом, постоянно находящийся в движении, раздающий направо и налево шуточки и комплементы, вы бы поняли, что я имею в виду.

Именно он и придумал эту штуку: создать лэйбл для выпуска дебютника. Собственный лэйбл, чтобы устранить любые преграды в написании музыки. Никакого продюсерского гнёта, никаких указаний, что и как делать. Полная свобода действий. Но и груз ответственности тоже придётся нести сполна, если альбом не будет продаваться…. Это был риск.

Тоси, управлявший финансами группы, предложил идею: чтобы снизить накладные расходы, дополнительно взять часть работы на себя. Ёсики с энтузиазмом принял эту мысль, и все, закатав рукава, упаковывали пачки с дисками в большие коробки. Пата привёл с улицы двух комичного вида разнорабочих, которые за символическую плату грузили тяжеленные коробки в фургоны. Обо всём этом мне рассказывал Хидэ поздно вечером. Самими стать упаковщиками — в этом был весь Ёсики. Мне казалось, что если бы это было только возможно, кроме ударных и клавиш он работал бы за звукорежиссёрским пультом, потом мчался на другой конец города с мастер-копиями записей, и становился за станок штампующий диски. И делал бы это сам, один. Музыка группы была для него всем, это было его детище.

Выход альбома произвёл эффект разорвавшейся бомбы, и это было не преувеличение. Музыкальные критики ещё писали свои отзывы, только тон их был намного более дружелюбным. Наиболее закостенелые из них, по-прежнему утверждали, что это позор для рок-музыки, но движение к славе им было уже не остановить. Весь тираж был распродан менее чем за пару недель.

Извилистые и обманчивые тропы славы. А выход нового альбома под патронажем «Сони Рекордз» расставил всё по местам. Совсем скоро о молодой мейджер-группе уже говорили как о сенсации.



* * *



В конце недели мне позвонил Хаяси, и предложил встретиться. Не то чтобы я был очень удивлён этим звонком, но всё же, это было немного неожиданно. Наши интересы лежали в совершенно разных направлениях. Мы условились пересечься в мой перерыв, он тоже был свободен в это время.

Я хотел приехать немного раньше, но задержался на светофоре, пропуская пешеходов, всего на минуту, и он опередил меня. От парковки я уже видел его фигуру, за столиком кафе, под полосатым тентом, и отчего-то, почувствовал досаду. Увидев меня, он привстал, и мы обменялись рукопожатиями.

— Хорошо выглядишь, — улыбаясь, произнёс он.

— Спасибо, — ответил я польщённый. — Ты тоже цветёшь, словно майская роза.

— От тебя услышать эти слова вдвойне приятней, — шевельнул бровями он. — Что будем пить?

Я взял себе пепси со льдом, а Ёсики бокал белого вина. Мы обменялись ещё парой незначительных реплик, и я попробовал напиток, а он пригубил вино. Я не кривил душой, сравнивая Ёсики с розой. Он был очень эффектен в светло-кремовом костюме, и длинными распущенными волосами. Вдобавок, я уловил приятный, древесно-сладковатый запах туалетной воды, кажется «Пако Раббан». Я был одет намного скромнее. Тёмный деловой костюм, хотя и прекрасно сидящий, делал меня похожим на миллионы одинаковых обладателей похожих костюмов, заполняющих улицы в часы обеденного перерыва. Да и пользовался я другим парфюмом, слабый арктический запах «Оникса» был что надо. Появиться на службе с домашней причёской, было также немыслимо, из-за этого мои длинные волосы были хитроумно уложены, и закреплены множеством заколок. Неудивительно, что я с некоторой завистью посматривал на свободно лежащие волосы Ёсики, он мог позволить себе такой каждодневный стиль. Поэтому его следующие слова, меня удивили.

— Знаешь, хотя ты и стараешься выглядеть как все, ты обращаешь на себя внимание. Всегда так сдержан, почти холоден, — он покатал пальцами ножку бокала. — Как Снежная Королева.

Я медленно тянул через соломинку, обдумывая ответ.

— Просто корпоративный этикет, ничего особенного, — ответил я, как можно более равнодушно.

— Конечно, — энергично закивал он. — Окружение много значит. — он сделал глоток и, глядя мне прямо в глаза, добавил, — А всё-таки, Хидэ повезло.

«С чем повезло?» — чуть было не ляпнул я, но вовремя прикусил язык, чувствуя, как покраснели щёки.

Ёсики чувствовал себя во время таких разговоров, как рыба в воде. Мне же приходилось обдумывать каждое слово, будто с осторожностью идти по топкому болоту. Однако наш беседа свернул в такую сторону, что я забыл о всяческой осмотрительности.

Он сообщил мне, что собирается вывести группу не иначе как на мировой уровень. Известности только лишь дома, ему было недостаточно.

— Вот таким образом, — подытожил он. — Повышенное внимание иностранной прессы, многочисленные интервью, мы будем как на ладони.

— Конечно, конечно, — кивал я, не понимая ещё, куда он клонит.

Ёсики замолчал, и смотрел на меня, словно ожидая чего-то.

— Планы действительно, просто грандиозные, — светски улыбнулся я ему.

Он улыбнулся в ответ уголками губ. Очевидно, что Ёсики ждал от меня совсем иных слов, и немного помолчав, он произнёс:

— Видишь ли, в других странах, а в особенности в Америке, взгляды на некоторые моменты.… Как бы сказать. Несколько отличаются от тех, к которым мы привыкли.

Теперь я его понял. Вся кровь прилила мне к лицу. Я расправил плечи, и откинулся на спинку стула.

— Похоже, ты решил, что мы объявим об этом во всех газетах в разделе светской хроники? — осведомился я голосом, в котором зазвучала сталь.

Улыбка сошла с его лица. Теперь уже Ёсики выглядел смущённым, мы словно поменялись с ним местами.

— Я просто хотел…

— Ты просто хотел удостовериться, а не выкину ли я какой-нибудь трюк, и подмочу репутацию группы? О, не беспокойся, это будет нашим маленьким секретом. Я не собираюсь забираться на крышу, и орать во всеуслышание. Но теперь ты ответь мне. До того, как попасть к вам, даже со своей старой группой Хидэ не пил ничего крепче пива, а теперь он хлещет виски как воду!

— Он большой мальчик, и волен сам решать, что делать! — резко ответил Ёсики, залпом допив остатки вина.

— Он не большой мальчик, а молодой мужчина, но пьёт так, как будто прожил жизнь, всего достиг, и коротает время в старости в обнимку с бутылкой. И я знаю, кто его подбивает составить компанию. И тебе это прекрасно известно.

— Ну хорошо, я поговорю с ними, — ответил Ёсики на полтона тише, потому, что на нас уже начали оглядываться.

— О большем, я бы не смел и просить, — сказал я, поклонившись ему.

Мы замолчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза. «Интересно, а у него вообще есть кто-нибудь? Девушка? Или…» — вдруг подумал я, разглядывая воротник светло-салатовой рубашки Ёсики. Он двигал бокал по столу, глядя поверх моей головы. Я помешивал соломинкой полурастаявший кубик льда. Наконец он вздохнул и произнёс:

— Пойми, мы так долго к этому шли. Столько сил было приложено, — он вновь взглянул мне в глаза.

— Я даю честное слово, об этом не узнает никто, — мягко сказал я, положив свою ладонь на его руку.

Он немного вздрогнул, но не одёрнул её.

— Что ж, хорошо, — ответил Ёсики тихо.

Внезапно я вспомнил, как Хидэ рассказывал мне, что будучи учащимся старшей школы, Ёсики частенько носил белый костюм, а не чёрный, как полагалось. И ещё несколько раз брил голову, чтобы не быть как все. «Не быть как все. Да, уж он-то ни за что не стал бы строить карьеру, как я. Слушаться, подчиняться».

Мне показалось, или в его глазах мелькнуло что-то. Я вдруг на миг увидел, что за всей этой непроницаемой бронёй скрывается по-настоящему добрый, ранимый человек, очень переживающий за дело, которому решил посвятить всю свою жизнь. Он также как и я носил маску отрешённости, и никто не видел его настоящего, лишённого этих блестящих доспехов самоуверенности. Но если у меня был человек, с которым я становился самим собой, и ради которого жил, то у него никого не было. Не было этой тихой гавани, где величественный и прекрасный фрегат, мог бы находить успокоение, от жестоких и безжалостных бурь обыденности. Всё это приоткрылось для меня на мгновение в его взгляде, и пульсе этой горячей, стремительно бегущей крови.

Затем мы вновь, мило улыбаясь, говорили о разных пустяках, потом сердечно попрощались и разошлись. И каждый понял друг друга. Я понял, что у него есть цель. И ради этой цели он, как европейские средневековые подвижники, которые не устрашаясь гнева всесильной инквизиции открывали для людей мир, сможет принести в жертву и самого себя. А он понял, что у меня есть тот, ради кого я смогу, не задумываясь отказаться от всех сокровищ этого мира, если встанет такой выбор. Ёсики понял, что в этой погоне за его великой целью, именно из-за Хидэ, я никогда не приму его сторону.



После нового альбома и самого крупного выступления — трёхдневного концерта в «Токё Дом», собравшего умопомрачительное количество зрителей — Тайдзи навсегда покинул группу. Кажется, где-то за неделю до этого у него произошёл жёсткий разговор с Ёсики. Даже не представляю, что они наговорили друг другу, но после концерта команда осталась без басиста. О подробностях того разговора мне было мало что известно: Тоси с невозмутимым видом молчал, Пата по обыкновению отшучивался. Спросить напрямую у Ёсики было просто невежливо, и вообще равнозначно вопросу директору ипподрома о том, какая лошадь придёт завтра первой. Хидэ вообще вёл себя странно при одном только упоминании басиста, и отвечал мне уклончиво. Между ними явно пробежала чёрная кошка, но подробностей я так и не узнал. В конце концов, возникла версия, которая устраивала всех. Что-то вроде того, будто Тайдзи тяготел больше к хард року, а Ёсики намеревался двигаться в направлении хэви и некоторых экспериментов чуть ли не симфонической музыки. В общем, обычные творческие разногласия, а поскольку оба являлись более чем принципиальными людьми, Тайдзи надвинув до бровей свою ковбойскую шляпу, ушёл, не хлопая дверью в поисках собственного пути.

А незадолго до концерта вся группа непостижимым образом оказалась в вечернем телеэфире, в самый прайм-тайм. До них это не удавалось никому: размалёванные рокеры в одной студии с холёными телеведущими, которых в лицо знала вся страна. Неслыханное дело! Но и этот бастион пал.





Однажды, заехав вечером забрать Хидэ, чтобы его опять не потащили по кабакам, я обнаружил в пустой студии незнакомого симпатичного парня. Находясь в приподнятом настроении, осведомился у него не без иронии:

— Неужели я опоздал? Простите, вы не знаете, они уже вовсю гуляют, или только недавно ушли?

Он с улыбкой посмотрел на меня (вероятно приняв за работника студии) и спокойно ответил:

— Нет, что вы! Сегодня у Ёси… Извините, господина Хаяси и остальных берут интервью. На телевидении.

Я сообразил, что он, вероятно, новый басист. Извинившись за то, что невольно ввёл его в заблуждение, я представился. Он рассмеялся, осознав свою оплошность, и мы разговорились. Я не ошибся, это был новый участник группы, его звали Хироси Мори. Тонкие черты его красивого лица, изящные руки и деликатные манеры — надо ли говорить, что он мне сразу понравился. Особенно подкупала его скромность, и спокойная уверенность в себе.

— Вы, по-видимому, очень талантливы, раз Ёсики остановил свой выбор именно на вас, — больше утвердительно, чем спрашивая, сказал я.

— Скорее всего, так и есть, ведь претендентов было довольно много, — с достоинством ответил он, сплетая и вновь разъединяя красивые, артистические пальцы

Я, кивая, смотрел ему в глаза. Очень приятный парень. Мы ещё немного поговорили. В его речи угадывался диалект характерный для жителей западной части страны. Киото, что ли? Я понял, что не сильно ошибся, когда он сказал, что родом из Амагасаки, префектуры Хего. Между тем, за дверями послышалось нарастающее, многократно усиленное эхо голосов.

— А вот и они, — произнёс я улыбаясь. — Пора идти вызволять Хидэ. Что-то мне подсказывает — сегодня выпивки будет литься столько, что по ней можно будет плавать на надувной резиновой лодке.

Он коротко рассмеялся и мы, тепло попрощавшись, обменялись рукопожатиями.

«Хоть бы Ёсики не сильно третировал такого милого парня» — подумал я, открывая двери.



Новый басист оказался сущим кладом. Мало того, что он был очень хорош собой, так ещё и играл с напором Джона Энтвистла и очарованием Гедди Ли. Однако мои надежды о благосклонности лидера к новичку оказались напрасными. Когда во время бесчисленных репетиций Хис пару раз оплошал, Ёсики требовал полной тишины, и буквально испепелял беднягу взглядом. Хидэ вскользь упомянул про приватные воспитательные беседы, когда басист плакал, и даже намеревался уйти из группы. Однако всё обошлось. С одной стороны я прекрасно понимал Ёсики. Чтобы быть лучшими, надо быть лучше всех, однако парня всё равно было жалко.

Но ничего не делается напрасно. Вышел их новый альбом, такой необычный, с одной-единственной композицией. Для нашей музыки это было новаторской работой. Вновь отдельные робкие критические замечания о необычности музыкального материала, и следом коммерческий успех. Ёсики опять всех обошёл! Их лидерство было незыблемым, непререкаемым. Они были номером один в стране. Концерты, концерты, теле- и радио интервью. Газеты, журналы, бесчисленные фото, опять концерты, синглы, вновь полноформатник. Сольные проекты Хидэ и остальных. И успех! Вновь успех.

Всё это было закономерно. Дни и ночи упорной работы приносили заслуженные плоды.

Я тоже двигался вверх: рабочие кабинеты становились всё больше, как и количество подчинённых, и это при полном отсутствии какой-либо протекции. Выше было множество промежуточных начальственных постов, и над ними только совет директоров — хрустальная вершина, теряющаяся в облаках. Но попасть туда мне светило лет через тридцать-сорок, не раньше. Я был ещё молокососом, пусть и способным. Ничего, время у меня было. Вдоволь времени, музыки и любви.

Но ничто в этой жизни не бывает хорошо долгое время.

Мы были тогда словно самолёты. С кажущейся бессмысленностью перемещаемые по рулёжным дорожкам, долго и нудно гудящие, прогревающие двигатели. Затем разгоняющиеся по бесконечной взлётной полосе.

Увеличить тягу. Отрыв! Убрать шасси, убрать закрылки. Держать тангаж, набрать скорость и высоту. Выше, ещё выше. Курс на солнце!

Опьянённые полётом, мы уже не замечали превышение угла взлёта, и того, что земля с небом незаметно поменялись местами. Это уже был не полёт к солнцу, это было начало падения.



* * *



Весь день я провёл на производстве волокнистых полуфабрикатов. Дело в том, что на пятую фабрику прибыли две новые размалывающие машины. Это были дисковые мельницы «Джи-Кей Пейпер» — белоснежные громадины размером с небольшой дом. Весьма далёкий от непосредственно изготовления, я для этого и был направлен на объект, познакомится с технологией хотя бы в общих чертах. Нас поехало четверо человек, остальные уже работали с прошлого вечера. Ранним утром, засветло, мы неслись в автомобиле по ещё полупустым дорогам пригорода: я, двое сонных клерков низшего звена, и господин Тагасиро — главный технолог, один из старейших людей фирмы. Это был лысоватый старичок, с вечной добродушной улыбкой, круглый год носивший тёплый, светло-серый костюм.

— Это правильно, что тебя отправили с нами, — довольным тоном сообщил он, близоруко щурясь, и протирая платком очки с толстыми стёклами. — Всё начинается с производства.

— Да, господин Тагасиро, — с почтением склонил я голову.

— Чтобы по-настоящему управлять делом, надо понимать, что к чему, — продолжил он, снисходительно посматривая на клерков клюющих носом. — Твой отец очень умный человек, — добавил он.

— Да, — опять поклонился я.

— Наверное, проторчим там весь день, так что придётся поголодать.

— Ничего, я успел приготовить десяток бутербродов, и заварить большой термос кофе, — не без гордости сообщил я ему.

— О-о, это хорошо, — сказал он. — А ты молодец, не то, что эти сонные клуши, — он понизил голос. — Всё их дело, это принять документацию на машины, и проверить пломбы. А настоящая работа — установить, наладить и пустить оборудование. Вот и приехали, — сказал он, но я и сам уже видел большие фабричные ворота.

В середине дня, в разгар работы, меня позвали к телефону. Звонил Хидэ, и как я не закрывал окно, его было очень плохо слышно — шум стоял адский.

— Я буду поздно вечером! Хидэ, слышишь? В десять, не раньше! — кричал я, плотно прижимая трубку к уху, но это мало помогало делу. Я почти его не слышал. В трубке раздались гудки, и я положил её на аппарат. Странный звонок, я с сомнением смотрел на телефон. В самом деле, чтобы разыскать меня, ему бы понадобилось полчаса выяснять это, а потом ждать, когда я подойду. В это время началось самое интересное: монтаж соединительных фланцев к ротационным механизмам, и я пошёл смотреть, хотя его звонок не давал мне покоя.

В начале одиннадцатого я открыл дверь и первое, что увидел, была его куртка, брошенная на пол. Рядом валялась запечатанная бутылка «Джека Дениэлса» и ключи.

— Хидэ, где ты, — спросил я, чувствуя неладное.

Нет ответа. Зайдя в тёмную гостиную, я увидел его силуэт на фоне окна.

— Ты почему впотьмах? — облегчённо спросил я, зажигая свет.

Он обернулся, и ноги мои приросли к полу — таким я его никогда не видел. Волосы были беспорядочно спутаны, уголки губ скорбно опущены, и вообще, он был весь поникший, совершенно расстроенный чем-то.

— Что случилось? — спросил я упавшим голосом, глядя в его несчастное лицо.

— Тоси ушёл.

До меня не сразу дошёл смысл его слов.

— Как ушёл?

— Группы больше нет, они разбежались. Всё кончено, — глухо ответил он, каким-то безразличным тоном.

Сунув руки в карманы брюк, он медленно подошёл ко мне, глядя в пол.

Я молчал, шокированный этой новостью.

— Всё кончено, ты понимаешь это? — повторил он, и вдруг схватился за мой воротник. — Почему?! Ну, почему, Арэкусу?

Безнадёжность отражалась на его лице, оно было бледное, а руки холодны как лёд. Я сжал его плечи. Он рванулся в сторону, пытался вырваться, хотел куда-то бежать, но я вцепился в него мёртвой хваткой. Мне казалось, что я схожу с ума. Хидэ шатался словно пьяный, и отталкивал меня. В отчаянии я рванул его рубашку, пуговицы брызнули во все стороны, а шёлковая ткань буквально расползалась под моими пальцами. Остальная его одежда сдалась с такой же лёгкостью, в тот момент я мог бы голыми руками завязать в узел железный лом. Сам я разделся ещё быстрее и, опустившись на колени, буквально обрушил Хидэ на себя. Я прижимал к себе его нагое тело со всей силой, на которую был способен, своей грудью ощущая, как его сердце, словно раненая птица, немного замирает и вновь бешено колотится. Мне казалось, сейчас должно произойти что-то ужасное. Он был словно большая тёплая кукла, только руки были холодны, будто он долго держал их под ледяной водой. Он сделал ещё одну попытку вырваться, но я из последних сил придавил его к полу, а раскинутые руки прижал ладонями. Я смотрел в его глаза словно в потухшие угли, и в одно страшное мгновение мне показалось, что в них мелькнула ненависть. Своими сильными пальцами он так сдавил мне запястья, что от боли у меня перехватило дыхание.

— Прекрати, ты делаешь мне больно, — умоляюще прошептал я.

Хидэ словно не слышал меня.

— Почему? — одними губами повторил он.

Я лишь покачал головой. Лицо Хидэ скривилось, и внезапно он разрыдался. Его хватка сразу ослабла, а сердце стало понемногу успокаиваться, тогда я отпустил его руки, и они обвили мою шею. Я понимал, что ему надо выплакаться, избавиться от этого, я должен помочь, как когда-то он помог мне. Он прижался лицом к моей груди, а я зарылся лицом в его волосы, чувствуя этот неповторимый запах чистоты, солнечных дней, лугов с одуванчиками, леденцов, весеннего дождя, нежного сияния цветущей сакуры, лодочных прогулок — моего детства, которое ушло, растворилось без следа.

Хидэ плакал. Плакал тихо, безутешно, я чувствовал, как моё плечо и грудь стали мокрыми от его слёз. Касаясь губами его уха, я думал, вернее моё сознание наполнялось простыми и ясными мыслями: «В этом безумном мире, две песчинки среди целого океана песка, мы просто заслужили это счастье — быть вместе, мы заслужили друг друга. Оставьте его, наконец, в покое. Вы, все».

Он и я застыли в каком-то оцепенении, а время, всегда движущееся горизонтально, вдруг стало густым, как кисель, и почти остановилось. Лёжа недвижно в объятиях, мы были словно вырваны из этого мира, как фотография из глянцевого журнала. Сколько так продолжалось, я не имел ни малейшего представления.

Человеческая натура — удивительная вещь. Когда приходит беда, нам кажется, что мир рухнул в одночасье, но если рядом есть кто-то, способный принять и разделить горечь, даже самый слабый человек, как птица Феникс, вновь восстаёт из пепла несбывшихся надежд и обломков напрасных мечтаний. У Хидэ был я, у меня был он, и наших сил было достаточно сделать светлее самые чёрные дни.

Я бережно вытер последние капли слёз с его щёк и поцеловал веки, Хидэ глубоко вздохнул и крепче обнял меня.

— Я отчего-то вспомнил начальную школу, — сказал он после долгого молчания.

— Как же, прекрасные годы, когда за нас всё решали другие, — отозвался я.

— Я не про это, — он поудобнее устроился в моих объятиях, положив голову в изгиб моей правой руки. — Я вспомнил тот день, когда меня мучили там в последний раз.

— Вот ты про что. Не нужно об этом думать.

— Нет, нужно. Я помню, как они все окружили меня, и никто не вступился, чтобы это прекратить. И знаешь, кого я мечтал увидеть тогда больше всего? — он пошевелился. — Знаешь?

— Нет.

— Тебя. Ни родителей, ни бабушку, а тебя. Я мысленно просил: «Арэкусу, помоги». И когда услышал твой голос, думал, что это мне просто кажется. Но потом я увидел тебя, такого красивого, ты стоял против солнца, будто весь в сиянии, как сказочный рыцарь. И ты пришёл, чтобы спасти меня.

— Я тогда мог порвать их всех в клочья, — ответил я дрогнувшим голосом, чувствуя, как увлажняются мои глаза.

— Знаю, — ответил он, — проводя ладонью по моей щеке. — Пообещай мне, что никогда не оставишь меня, обещай, что мы всегда будем вместе.

— Ты просишь меня дать тебе обещание о том, чего я желаю больше всего на свете, — тихо ответил я. — Ничто не разлучит нас, никто не встанет между нами, ты моя жизнь, мой навсегда.

— Люблю тебя, — ответил он.

Эти слова. Эти признания, как вспышки молний, озаряющие светом любви и нежности наши сердца. Есть ли на свете что-нибудь более ценное и важное, чем эти короткие, простые слова?

Постепенно возбуждаясь от близости наших тел, теряя контроль, он ласкал меня, я в исступлении целовал его лицо, шею и руки. Помню длинный, блестящий след вдоль его спины от моего языка, его искажённое страстью лицо, мой зацелованный рот. Я даже не заметил, когда мы поднялись с пола, и забрались в постель.

Обычно нашей любви предшествовали долгие ласки, временами игривые, утончённые, почти всегда нежные, а иногда, нарочито грубоватые — мы каждый раз, словно открывали для себя друг друга. Но сегодня, был единственный случай, когда всё было по-другому.

Той ночью мы не сомкнули глаз, забывшись только под утро, изнуряя себя неистовой любовью, словно заливая потоками страсти постепенно гаснущий тёмный огонь отчаяния и разочарования.



* * *



Хидэ был не из тех людей, что потерпев неудачу, тихонько сидят в уголке, жалея себя и проклиная весь мир. В этом мы с ним были очень похожи. Переживая удары судьбы, мы вновь вставали на ноги и, поддерживая друг друга, двигались дальше. Вперёд.

Он задумал вновь создать собственный бэнд. Эта его идея пришлась мне по душе. По правде говоря, я ещё раньше думал, что Хидэ достоин много большего, чем просто быть гитаристом, пусть и в такой знаменитой группе. Настоящий лидер, он мог своими идеями увлечь за собой многих талантливых людей. Собственный проект, это было то, что нужно. Тем более опыт в этом деле у него уже был. Он с энтузиазмом принялся обзванивать разных музыкантов, с предложением сотрудничества. Шли дни, и постепенно, всё отчётливей начинал вырисовываться костяк его новой группы. Я днями пропадал на работе, заваленный с головой уймой дел, но вечером не мог нарадоваться, глядя на него. Эти горящие глаза, уверенные движения, легкая, словно танцующая походка — всё было как раньше.

Как-то в пятницу утром, я решил организовать что-то вроде маленького праздничного ужина в конце недели. Обменяться новостями, поесть в спокойной обстановке и просто посмотреть друг на друга. Последнее время мы оба крутились как белки в колесе. Хотя я и ненавидел готовить, ради него был готов и на это. По заказу, прямо домой мне доставили свежайшие ингредиенты для бульона и соуса, и другие отборные продукты. После недели работы вытягивающей все силы я, наконец, снял этот постылый костюм, распустил волосы, а одев кинагаши, стал похож на актёра из романтического фильма. Я решил сделать его любимый рамэн, но не обычный, магазинный, а настоящий, с даси из свежевыловленного тунца и лучшего нори.

Всё прошло замечательно, мне удалось сделать подлинную вкуснятину и, запивая отменным «Сушивайн Уайт» сочные порции, мы не торопясь говорили, не отводя друг от друга взглядов.

— Тебе нравится?

— Великолепно, — искренне ответил Хидэ, отправляя в рот очередной кусочек. — В жизни не ел ничего вкуснее.

— Да ты просто голоден, как волк, — улыбнулся я.

— Твоя правда, — рассмеялся он. — А всё равно получилось отлично.

— Мне очень приятно это слышать, — сказал я, делая глоток изумительного вина. — Потому что подобное не скоро повторится. Не думаешь же ты, что наследник уймы бумажных предприятий станет кухаркой у какого-то несчастного музыкантишки.

— Вот чёрт, — с досадой пробормотал Хидэ, сразу включившись в мою игру. — А я-то уже понадеялся, что недотёпа-промышленник, будет каждый вечер готовить такую вкуснотищу для лучшего гитариста современности.

Я рассмеялся, чуть не подавившись вином.

— Всё потому, что ты питаешься, где придётся. Слушай! У меня возникла мысль. А давай наймём тебе кухарку? Да такую, чтобы помещалась в гитарный футляр. Будешь её повсюду с собой носить. А?

— Ну уж нет! Только не кухарку. Они же воруют продукты. Арэкусу, ты никогда не замечал, что кухарки всегда толстые, а хозяева, которых они кормят, наоборот — все сплошь худые. Уж не потому ли?

Я вовремя проглотил вино, потому что в следующую секунду от души расхохотался.

— Ты просто прелесть. Я тебя люблю, — отсмеявшись, сказал я.

Хидэ отложил палочки, и взяв мою руку в свою, глядя в глаза произнёс:

— И я тебя.

Возникла пауза. Наши взгляды были как информационный канал, по которому в обе стороны с огромной скоростью транслировались образы бесконечной любви, и полного счастья. Мой рот сам собой растянулся до ушей. Я деликатно убрал свою руку и, глядя на него сквозь ресницы, негромко произнёс:

— Что это ты задумал? Мы едим и пьём.

— Ой-ой. Вредина, каких свет не видывал, — вздохнул Хидэ, вновь беря палочки.

— Нет, ну правда. Вся же ночь впереди.

— Ну, так уж и быть, — милостиво согласился он, пригубив вино.

Мы замолчали на некоторое время.

— Мм! У меня грандиозная идея, — воскликнул я, вспомнив, о чём думал сегодня утром.

— Какая?

— Тебе нужен собственный лэйбл, вот какая.

— Мне?! — Хидэ так удивился, что опять отложил палочки.

— Ну конечно. Посуди сам, — продолжил я, помешивая фаянсовой ложечкой бульон. — У тебя будет полная свобода творчества, никто не будет стоять над головой, это во-первых. Всю прибыль от продаж получишь ты, а не только часть, которая прописана в контракте с каким-нибудь большим дядей, это во-вторых. Ну и в-третьих, ты сможешь взять под присмотр уйму молодых музыкантов, которые тебя боготворят, а в будущем как знать, может они принесут неплохой доход. Ну что? Как идея?

— Господи, — негромко воскликнул Хидэ. — Какая у тебя светлая голова.

— Вот! То же самое я постоянно твержу начальству, в надежде, что мне повысят жалование.

Хидэ, запрокинув голову, рассмеялся. Я засмеялся вместе с ним.

Мы вновь отдали должное трапезе.

— Знаешь, — сказал он, — пока сыграется коллектив, в записях мне будет помогать один человек.

— Постой, дай я угадаю. Э-э, Пата?

Хидэ кивнул.

— Это же замечательно! Ты его попросил?

— Нет, он сам предложил, как только узнал, что я собираю свою группу.

Я вздохнул и, наполнив остатками вина наши бокалы, произнёс:

— Пата золотой человек. Теперь, когда каждому надо начинать всё сначала, он взялся помогать тебе.

— Настоящий друг, — подтвердил Хидэ.

— Видишь, что не делается — всё к лучшему, — произнёс я. — Давай выпьем за твой будущий успех.

— Выпьем. Кампай!

— А я выпью, как канадский лесоруб.

— Это как? — немедленно заинтересовался Хидэ.

Я пожал плечами и улыбнулся:

— Да без понятия. Не встречал ни одного лесоруба.

Мы рассмеялись, и допили остатки вина.

— Как я наелся! Я сытый и немного пьяный, — расслабленным тоном сказал он.

— А я не немного, — ответил я, действительно чувствуя лёгкий шум в голове.

— И это всего от двух бокалов! Счастливчик, — протянул Хидэ, подперев голову рукой.

— Да уж. Выпей я один эту бутылку, уже бы спал под столом.

— Из нас двоих, мотылёк — это ты, — нежно произнёс он.

— Просто моя голова так устроена, — вздохнул я. — А, чуть не забыл. Помощь Паты это отлично, но вы же опять примитесь за старое.

— Ой, да будет тебе. Это всё в прошлом. Пиво, ну может чуть-чуть, после репетиций. Пата не меняется, но я изменился.

— Отрадно слышать. Ты обещаешь?

— Обещаю.

— Слово?

— Даю слово канадского лесоруба! — страшным шёпотом произнёс Хидэ, положив ладонь на сердце.

Я расхохотался, не подозревая, насколько он прав. Он действительно изменился, и хуже всего было то, что ему уже не нужен был Пата, или кто-либо ещё, чтобы изучать содержимое бутылок. С этим Хидэ справлялся и сам. В одиночестве.


И я даже представить себе не мог, насколько всё далеко зашло.



* * *



Около часу дня раздался телефонный звонок. Незнакомый голос, извиняясь произнёс:

— Мне очень неловко, господин, но здесь ваш друг. В баре «Рису». Он назвал этот номер, не могли бы вы за ним приехать, пожалуйста. Мне, право, очень жаль вас беспокоить. Простите.

— Сейчас приеду! Спасибо, что сразу мне позвонили, — отозвался я, мгновенно поняв, о каком друге говорил незнакомый собеседник.

Набросив пиджак, я спустился на скоростном лифте, и через четверть часа, такси доставило меня к месту назначения.

— Подождите, пожалуйста, пару минут, — попросил я водителя, и вошёл в бар.

Ещё было очень рано, поэтому посетителей было немного. В воздухе висел голубоватый сигаретный дым, свет был приглушен, музыкальный автомат в углу выдавал что-то джазовое, а по телевизору над барной стойкой, судя по взрывам смеха, транслировали дневное юмористическое шоу.

Я сразу увидел Хидэ, на высоком табурете, и около него, низенького, пухлого человечка с усталым лицом и виноватой улыбкой.

— Вы господин Арэкусу? — прошелестел он, кланяясь мне. — У него была ваша визитная карточка.

— Сколько он выпил? — спросил я, — не отводя взгляда от Хидэ.

Хозяин назвал мне сумму, и я расплатился.

Хидэ почти лежал на барной стойке, положив голову на руки, и спал. Хотя хозяин уже прибрал все рюмки, на чистой поверхности отпечатались многочисленные влажные кругляши от донышек, и я поразился их количеству.

— Хидэ, — я тронул его плечо.

— Бесполезно, — сказал хозяин. — Его хватило только на то, чтобы назвать ваше имя, и дать мне визитку. Кстати, вот она. Он и на ногах-то не стоит.

После минутного колебания я осторожно взял Хидэ на руки, едва не опрокинув табурет, и понёс его к выходу.

— Позвольте вам помочь, — хозяин забежал вперёд.

— Не нужно, — я мотнул головой. — Лучше придержите дверь.

Небольшая компания сидела у самого выхода. Их столик был весь мокрый, заставлен пустыми кружками с остатками пены, и покрыт шелухой от фисташек, а обе пепельницы до краёв заполнены окурками. Один из этой компании, какой-то мужчина с бледным, сморщенным лицом и залысинами, провожая меня мутным взглядом, ехидно произнёс:

— А вот и мамочка приехала.

Хозяин с укором посмотрел на него и что-то пробормотал, я же ничего не ответил, лишь стиснул зубы и подумал: «Чтоб ты пивом подавился, старая обезьяна».

Таксист помог нам устроиться на заднем сидении, я назвал ему адрес и мы поехали. Всю дорогу я придерживал голову Хидэ. Как же сильно он был пьян, мне не часто приходилось видеть, чтобы так напивались.

Через двадцать минут я поднимался на лифте в квартиру, всё ещё держа его на онемевших руках. Дальше была сплошная эквилибристика: удерживая его одной рукой, я достал ключи. Два оборота и, стаскивая на ходу туфли, я вношу Хидэ в спальню и осторожно укладываю на кровать. Я совсем не силач, плечи мои ужасно ломит, а руки болят зверски, но я даю себе всего минуту отдыха, и начинаю его раздевать.

Намочив полотенце, и захватив в ванной упаковку влажных салфеток, обтираю всё его тело. Его лицо измученное и бледное, а на губах засохла плёночка. Сейчас он такой беспомощный и жалкий, что моё сердце обливается кровью. Салфетками я бережно протираю его лоб, щёки, губы. Веки не полностью закрыты и видны белки глаз. Во мне сейчас живут два чувства: с одной стороны я ужасно зол на него, как можно себя так истязать? А с другой, моя злость смешивается с целым морем нежности, я люблю его со всеми недостатками и привычками. Даже сейчас, вдрызг пьяный и несчастный, он для меня ещё дороже. Я целую его лоб, и накрываю нагое тело тонкой простынёй, затем, задёргиваю шторы. В комнате воцаряется приятный полумрак. Хидэ уже дышит ровнее, на губах блуждает лёгкая улыбка.

Вхожу на кухню, где-то здесь должен быть его запас. Поиски длятся недолго, несколько шкафчиков заполнены выпивкой. Как её здесь много: прямоугольные бутылки марочного виски, картонные футляры с дорогими сортами односолодового скотча, плоские фляжечки совсем уж дрянного, дешёвого бурбона. Я потрясённо оглядываю всю эту внушительную батарею бутылок. Сколько же здесь этого отвратительного пойла!

Открыв холодную воду в кухонной мойке, я начинаю выливать туда содержимое бутылок. Светло-янтарная жидкость, весело и аппетитно хлюпая, бежит из горлышка и смешивается с водой. На пол опускается первая пустая бутылка. Дальше я действую как автомат. Свернуть пробку, бутылку в мойку, пустую на пол. Я вынужден открыть окно — запах виски просто невыносим.

Отчего-то мне вспоминается старый фильм про Америку двадцатых годов и сухой закон. Элегантные мужчины в красивых костюмах и шляпах, с автоматами Томпсона под плащами; их подружки с мальчишески-короткими причёсками и сильно подведёнными глазами, прячут изящные руки в белоснежные муфточки. Джентльмены заняты своим маленьким бизнесом. Всеми правдами и неправдами, день и ночь, они тянут через канадскую границу в штаты, весёлую водичку, которая сводила в могилы уйму народа. И задолго до этого, в одной земле оказался индеец, коренной житель этой территории, умерший от беспробудного пьянства, и отдавший за бутылку все святыни своего племени, и какой-нибудь, тоже коренной житель, но большого каменного города, чьи деды истребляли этих самых индейцев, ради увеличения своего жизненного пространства.

— Честное слово, — бормочу я, — Японии не помешал бы сухой закон.

Постепенно шкафы пустеют, а почти весь пол заставлен бутылками. Надо убрать всё это отсюда. Наполнив полиэтиленовые мусорные пакеты и обувшись, я отношу их вниз, где между домами находится чистая бетонная площадка с табличками. Свою ношу я складываю перед табличкой со словами «для стекла». Понадобилось четыре рейса, чтобы очистить кухню.

Вымыв руки, я сижу перед кухонным окном, отдыхая. «Надо бы перед уходом, поставить бутылку минеральной воды в комнате, и положить пару таблеток от похмелья» — лениво думаю я. Но я уже знаю, что останусь здесь, пока Хидэ не проснётся. Это очень плохо, что я ушёл с работы в разгар дня, дел и так невпроворот. Завтра будут недоуменные взгляды, родственные связи не дают никаких поблажек в бизнесе, кроме того, я ещё очень молод, чтобы вести себя подобным образом. Но я не могу, просто не могу вот так завернуться и уйти. Спокойно работать, зная, что Хидэ остался здесь совсем один. А вдруг ему понадобиться моя помощь? Как раз пора его проведать.

Возвращаюсь в спальню: Хидэ спокойно спит, повернувшись на бок и положив руки под голову. Я снимаю свой пиджак, ослабляю узел галстука и со вздохом опускаюсь в кресло, вытянув ноги. Как же хорошо. Шум улицы почти не доносится сюда, движение воздуха едва колеблет тяжёлые шторы. Кисти моих рук расслаблено лежат на подлокотниках кресла, мысли двигаются еле-еле. Сейчас можно ни о чём не думать. Трудясь на кухне, я уже принял решение, что вырву Хидэ из этого порочного круга пьянства. Вырву, чего бы мне это не стоило.



* * *



Опять лететь туда! В лучшем случае недели на две, но, зная, как делаются дела у иностранцев, я понимал — не менее месяца. Проклятие! Будто коммивояжёр, с той лишь разницей, что он летит третьим классом напялив уцененный костюм, а я — первым, и в костюме подороже. Ну и что? Та же собачья работа.

Перед отъездом я даже не успел увидеться с Хидэ. Лишь короткий телефонный звонок из аэропорта.

— Привет, это я.

— Как хорошо, что ты позвонил! Слушай, обязательно заезжай за мной вечером. Хорошо? Послушаешь плёнку.

— Как, уже готово?

— Да! Провалится мне на месте. Это ещё не мастер-копия, но альбом почти готов, ха-ха! Постой, что это у тебя там завывает? Самолёты! О, нет. Чёрт! Ну как же так…

— Прости, мне опять надо лететь, — грустно ответил я, уже жалея, что не смогу сегодня услышать его новые песни.

— И надолго в этот раз?

— Недели на две, где-то. Может и больше.

— Вот чёрт!

— Ну да…

— Я надеюсь, ты будешь вести себя там прилично, перестанешь приставать к мирным гражданам и устраивать перестрелки с полицией.

— Там видно будет, — уклончиво ответил я, улыбаясь. — Всё зависит от настроения. Я тоже надеюсь, что к моему возвращению ты не сожжёшь Токио.

Он тихо рассмеялся. Мы немного помолчали.

— Хидэ…

— Мм?

Я обеими руками сжал трубку.

— Тебе удобно говорить?

— Ага, я тут один.

— Можешь сказать мне что-то приятное на дорогу?

Он говорил, а я, закрыв глаза, слушал, наматывая на указательный палец шнур телефонной трубки.

— И я тебя тоже очень.

В этот момент за стеклянными стенами начал взлетать громадный лайнер, необъятный, пузатый, с изображением смешного кенгуру на хвосте. Всё здание аэровокзала затрясло, густой басовый звук заполнил пространство.

— Ты меня слышишь? Я тебя тоже очень люблю! ХИДЭ, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!

Разные люди повернули свои головы в мою сторону. Мужчины в широких шортах и ярких рубашках навыпуск, женщины в солнцезащитных очках, летних платьях и панамах. Чей-то ребёнок в ярком комбинезоне, с густыми волосиками забранными в два хвостика, сжимая в руке клок сахарной ваты размером с него самого, смотрит на меня открыв рот. В его глазёнках немой вопрос: «Кто там кого любит»?

Но мне нет дела до всех людей на свете, кроме одного. Мои слова приводят мембрану микрофона в движение, слова разъединяются в звуки, которые в виде электрических колебаний, толкая друг друга, наперегонки несутся по проводам воздушных линий и подземных кабелей к коммутатору. А дальше алхимия телефонной связи вновь превращает электричество в слова. И эти обычные слова наполняют нас чувством неги, сладкого томления, лёгкой грусти перед разлукой, и ещё чем-то неизъяснимым. Некими импульсами, как расходящимися кругами на воде от брошенных туда двух камешков. Эти импульсы соединяют два сердца, которые сливаются в одно. Сияя и переливаясь, оно медленно поднимается к зениту, и на его фоне Солнце кажется огарком тусклой свечи. Ослепительно-алая сверхновая звезда нашей любви своим жаром обращает в пар ледники обоих полюсов.



* * *



Этой ночью я проснулся от жуткой, тянущей боли в груди. Меня никогда не беспокоили проблемы со здоровьем. Несмотря на хилое телосложение в детстве, я никогда ничем не болел. Даже насморк был мне незнакомым явлением. Наш семейный доктор, иногда, проформы ради осматривающий меня, всегда шутил, прикладывая к моей груди ледяной кружок стетоскопа:

— Да! Как я и предполагал и не без оснований — ни-че-го!

Я лишь ёжился и думал: «Ну хоть в чём то в этой жизни мне повезло».

И вдруг эта боль. Я лежал не смея пошевелиться, чувствуя как лоб покрывается испариной страха и думал про инфаркт и мгновенную смерть. Я, естественно осознавал, что когда-нибудь умру, в глубокой старости, немощный и больной, но смерть в моём возрасте совершенно не рассматривал. Меня сковал ужас. Боль, между тем, медленно отступала, растворялась. Лёжа без движения, я прислушивался к своим ощущениям ещё около получаса, затем поднялся, накинул халат (я всегда сплю обнажённым) и побрёл в ванную. Из зеркала на меня глянуло немного испуганное лицо, взъерошенные волосы торчали во все стороны, и несмотря на то, что поспать удалось всего несколько часов, я не выглядел очень утомлённым. Часы показывали четверть восьмого утра, в голове ни единой связной мысли, а глаза сами собой слипались. Проклятие. Я надеялся поспать хотя бы до девяти.

Решив выпить кофе, я направился на кухню. Служанки ещё не было и мне пришлось варить его самому. Не желая возиться с джезлой, я запустил кофеварку. Включив телевизор последней модели и смешного сиреневого цвета, пока она гудела и щёлкала, я окончательно проснулся и решил в самое ближайшее время записаться на приём к кардиологу, хотя подспудно понимал, он скажет примерно те же слова, что и семейный доктор. Никаких проблем с сердцем у меня не было и быть не могло. Рассеяно слушая диктора, респектабельного лысеющего мужчину в синем костюме, я, прихлёбывая обжигающий кофе, восстанавливал в голове целостную картину мира. Сегодня суббота, второе мая 1998 года, я прилетел в начале пятого утра, сонный таксист отвёз домой, моих сил хватило только свалить чемоданы кучей, кое-как умыться и рухнуть в постель. И что? Проснулся, не пойми из-за чего, и сейчас смотрю утренние новости, попивая кофе.

«Надо будет днём позвонить Хидэ, сказать что я, наконец, добрался» — вдруг мелькнула в голове мысль. Последний раз мы созванивались позавчера вечером. Разделённые тысячами миль, я слышал его голос так чётко, словно он находился в соседней комнате. А вчера я посмотрел по телевизору его интервью в каком-то околомузыкальном шоу. Думая о нём, я совсем пришёл в норму. Какой же он весёлый, озорной, на его фоне пытавшийся острить ведущий шоу, казался мне унылым шутом.

И потом, новая группа Хидэ вместе с американцами нравилась мне даже немного больше, чем его старая. В той старой, они все плясали под дудку этого красавца Ёсики. Чтобы барабанщик был главным? Да это курам на смех! Думая так, я не мог признаться самому себе, что причина моей лёгкой антипатии к нему — банальная ревность. Чувство, всегда идущее по пятам любви, также как способность отбрасывать тень, есть природное свойство любого предмета. Вот с американцами, это другое дело, там Хидэ — беспрекословный лидер. В Штатах они станут очень популярными, это и понятно, американцам приятно будет видеть соотечественников. Один маститый продюсер в приватной беседе сказал мне как-то, что ни одна японская группа никогда не будет также любима за границей, как дома. Я был с ним абсолютно согласен, мы для них всегда будем странными ребятами и чужаками.

А тут ещё и Канада с новыми торговыми правилами. Я носом чуял, что если сейчас успеть вскочить в этот новенький блестящий экспресс, конкурентам останутся только крохи после роскошного обеда. Приходилось просто разрываться: дело, которое может многократно приумножить семейный капитал и любовь всей моей жизни. Это было сложное время для нас обоих. Я, словно попавший в бесконечный цейтнот со своими делами, и серьёзные проблемы с алкоголем у Хидэ. Но теперь мои самые сложные дела позади. Договоры на строительство новых японских фабрик на другой стороне земного шара в кармане, и Хидэ будет в полном порядке. Теперь, когда мои руки свободны, я позабочусь о том, чтобы вытащить его из этого болота. Он вновь будет счастлив, а значит, буду счастлив и я.

Внезапно, моё внимание полностью переключается на телевизор: на экране появляется большая фотография чьего-то знакомого лица. Я настолько ошеломлён, что не сразу понимаю: это ведь Хидэ! Моё сердце проваливается куда-то глубоко, и оттуда вновь посылает мне болевые сигналы, но я не обращаю на них никакого внимания. Я не обратил бы внимания, даже если бы на меня сейчас нёсся локомотив. Окружающие предметы, словно разом потеряли чёткость, расплываются в глазах, единственное, что я сейчас вижу — его лицо на весь экран. Встревоженный голос говорит за кадром, но до меня доходит смысл только некоторых слов: «Этим утром обнаружено горничной… в своей квартире… в возрасте тридцати трёх… полиция не подтверждает». Внутри меня всё обрывается, сознание работает рывками.

Этого не может быть!

Не может!

Хидэ...

Место растерянности вдруг занимает гнев, внутри моей головы взрывается кровавый шар ярости. В приступе бешенства я кричу в пустоту неизвестно кому:

— Свиньи! Вы, наконец, добились своего! Отняли его у меня!

Я всё ещё держу в руках чашку с остатками кофе, задыхаюсь, словно в глотку и нос мне влили расплавленный воск. Всё вокруг кажется уродливым, бессмысленным, чудовищно-нелепым. С отчаянным вскриком, размахнувшись, я запускаю чашку в экран, на котором сейчас какие-то важные полицейские чины что-то говорят, шевеля губами. Бросок слишком сильный, чашка перелетает телевизор и взрывается чёрным пятном на противоположной стене, нежного персикового цвета. Пятно похоже на гигантского паука из ночных кошмаров. Обеими руками я переворачиваю стол, подсознательно удивляясь, какой он вдруг стал лёгкий. Стол летит через всю кухню, как картонный. В меня вселился демон разрушения, в голове звенящая пустота, нервы напряжены до предела. Все блюдца, чашечки, вообще всё, что может быть разбито, начинает свой последний танец смерти, усеивая пол своими белоснежными останками. Даже не представляю, сколько времени я крушил всё вокруг. В глазах моих черно, я стою пошатываясь, посреди полного разгрома и хаоса, даже дверца холодильника вдавлена внутрь корпуса, а от вдребезги разбитого телевизора несёт горьковатым дымком. Ноги мои дрожат, ладони рук покрыты многочисленными, обильно кровоточащими порезами. К чему бы я ни прикоснулся теперь, оставляет на себе кровавые отпечатки, словно клеймо моего отчаяния. И тут я слышу, что кто-то произносит моё имя несколько раз. Я поднимаю взгляд: в дверях, стоит Хатуцо — молодая служанка, она бела как молоко, в глазах ужас. Увидев моё лицо, она зажимает свой рот ладонью. Я обессилено показываю ей свои окровавленные руки и теряю сознание.



Следующие несколько недель прошли как в тумане. Меня доставили в клинику в состоянии глубокого нервного истощения, а на следующий день началась лихорадка. Много раз в палате появлялись белые призраки со стальными иглами, с которых капала ярко-зелёная дымящаяся жидкость, капли проходили насквозь пол, перекрытия этажей и подвалы, и летели к центру Земли. Тогда я начинал кричать, но они протягивали к моему телу свои ладони, с длинными пальцами, которые как черви могли изгибаться в разные стороны, и я замирал от ужаса.

Минуло несколько дней и в мозгу, будто включился предохранительный клапан, который уберёг меня от безумия. Я лежал в палате со всем возможным комфортом, вот только доктор велел поначалу убрать телевизор, но я настоял на своём. Меня кололи какими-то уколами и давали разноцветные таблетки со смешными названиями. За окном цвела весна, а я смотрел похороны Хидэ. Моего Хидэ. Все эти толпы фанатов. Конечно, они любили его, успешного, красивого, талантливого, знаменитого, а чтобы они все сказали, если бы смогли заглянуть в прошлое и увидеть маленького, толстого мальчика с трагическим выражением лица, выходящего из калитки?

Потом показали бывших участников его старой группы, и я будто увидел их заново, эти безжизненные, словно восковые лица, настолько они были убиты горем. Я со всей отчётливостью понял, как они любили его, их собственное горе стало громоотводом для моего, как будто нас объединили невидимые нити нашего общего страдания. Мне даже стало немного легче, насколько это было вообще возможно.

Но день заканчивался, ослабевало действие уколов и цветных таблеток, и я оставался один на один с удушливо-чёрным, словно бархатным чувством, давившем мне на грудь многотонным грузом. У меня даже не было слёз, вся влага испарилась на раскалённой сковороде бесконечного отчаяния. Я ощущал себя как роботизированный агрегат со сломанным управлением, и в голове была одна-единственная чёткая мысль, ослепительно яркая, как дуга электросварки: «Как же мне быть? Господь милосердный, как же мне теперь быть?».

Утром всё начиналось начала. Мой одурманенный препаратами мозг переставал управлять телом, и до середины дня я лежал без движения пуская слюни на подушку. Препараты счастья. Да, под их воздействием я был счастлив низменным, животным чувством полного удовлетворения. Это состояние было сходно с тем, если бы закоренелого наркомана после длительной ломки накачать его любимыми веществами. Он будет улыбаться, как счастливый идиот, даже если на его глазах вы будете отрезать ему руку.

Доктора знали своё ремесло: мне промывали химией мозги и тело, словно я был старым, заношенным пальто, которое старательно обрабатывали в химчистке всевозможными реактивами, не пропуская ни одного, самого мелкого пятнышка.



* * *



После лечения мне понадобилось немало усилий, чтобы избежать появления в совете директоров ненужных слухов относительно моей болезни. В конце концов, версия об обыкновенной лихорадке на фоне общей усталости начала устраивать всех и я, после длительной реабилитации вновь приступил к своим обязанностям.

Но теперь словно бы разделился на двух разных людей, по чьей-то прихоти помещённых один в другого. Первый — молодой мужчина, весьма недурён собой, ворочает прибыльным бизнесом, разве что после болезни стал немного более задумчив и серьёзен. А второй — мальчик, навсегда оставшийся там, под каштаном. Со старым письмом в самодельном конвертике, крепко прижатым к груди тонкими руками, с искажённым страданием лицом и разинутым ртом, в котором навечно застрял дикий, нечеловеческий крик.

Я всегда относился к трудностям, как к задачам, для которых нужно найти решение. Но вот передо мной встала дилемма, не имеющая положительного результата. Какое-то время я метался, пытаясь найти выход из этого тупика. Мой разум твердил мне: «Всё тщетно, Хидэ больше нет, ты бессилен что-либо изменить», а вся моя сущность восставала против этой убийственной логики. Но время шло, и постепенно я осознал, что всё кончено. Я мог бы перерезать себе горло или взорвать аэропорт Ханэда, но ничто не вернуло бы его мне.

Страшнее всего для меня была мысль, что в тот момент, когда он больше всего во мне нуждался, меня не было рядом. Маленький мотылёк протягивал руки, беззвучно повторяя: «Арэкусу, помоги…» Но сияющий рыцарь смотрел в другую сторону.

Я ни разу не был на его могиле, мне казалось просто какой-то чудовищной дикостью, что мой любимый сожжён, словно груда старых газет, и засунут в маленькую каменную урну. Это было выше моего понимания.

Спустя какое-то время, случайно, я оказался на той улице, где мы когда-то отдыхая, поставили на тротуар тяжёлый гитарный усилитель. Всё изменилось. Улицу расширили, невысокие дома снесли, вместо них появились торговые центры. Сохранилась только эта небольшая аллея с десятком деревьев. Город предавал меня. Словно морские волны размывающие песчаные замки, он стирал всё то, что напоминало мне о Хидэ. Стоя на том самом месте, я вновь, казалось, слышал его голос, его смех. И опять я не заплакал, но эти воспоминания так подействовали на меня, что в вагоне подземки, миловидная девушка со смешными косичками попыталась уступить мне место. А когда я сказал, что старше её не больше, чем на десять лет, лишь недоверчиво посмотрела в моё лицо.

Мысли о смерти опять начали посещать меня. Рабочий кабинет был идеален, из окон открывался прекрасный вид. Ещё лучше было его расположение: двадцать шесть этажей высоты внушали оптимизм. Короткое вертикальное путешествие. Но если разум мой в один из дней решился бы на такой поступок, то телесная оболочка сопротивлялась ему изо всех сил. Это маленькое, зверушечье сердце несмотря ни на что хотело жить. И я позволил ему жить. Я вновь стал ухаживать за своим лицом и телом. Спорт, спа-салоны, утренние и вечерние маски, а вместо литров крепкого кофе и случайных бутербродов, зелёный чай и лёгкие салаты. Бледная измождённость сменилась былой привлекательностью. Но всё это делалось скорее по привычке, ни для кого, просто так. Так же, как приговорённый к смертной казни каждое утро старательно бреется и помадит волосы, хотя плодов его усилий не увидит ни любимая, ни друзья, разве что исполнитель приговора. Я даже зачем-то заглянул в один район с занятными заведениями, чем вызвал у тамошних красивых мальчиков некоторое оживление. Несколько подошли, что-то говоря, но я смотрел сквозь них, как через стекло, а когда один попытался прикоснуться ко мне, взглянул на него с такой ненавистью, что он одёрнул руку, будто ожёгшись. Больше я не делал подобных глупостей.

Позже я заметил за собой ещё одну странность: я начал ненавидеть соотечественников. Мне стало физически невыносимо видеть толпы этих людей с одинаковым выражением лиц, словно бы очутиться в закрытом помещении среди множества одноликих заводных кукол, бесконечно повторяющих одни и те же движения.

— Какого чёрта вы живы, когда его нет? — шептал я про себя, скрипя зубами. — Вы все, просто клубок червей. Почему вы живёте, когда его нет?

Частые поездки за город и долгие прогулки в одиночестве, приносили лишь временное облегчение. Решение этой проблемы пришло в голову само собой. Дела в канадских филиалах шли хорошо, даже лучше, чем дома, но предстояла ещё уйма работы, и я отправился за благословением в родительский дом в Йокосуку.

Отец, совсем поседевший, одобрил мой план:

— Конечно поезжай, на месте всё виднее, а здесь пока я и сам справлюсь. Ты стал совсем самостоятельным, сын мой.

Мы обнялись. Матушка ещё цвела поздней женской красотой и по прежнему устраивала светские рауты, поэтические вечера, и организовывала встречи любителей живописи. Она долго смотрела на меня держа за руки, и вздохнув, сказала:

— Так далеко ехать, почти на другой конец света. А кто о тебе там позаботится, кто за тобой присмотрит? Женись поскорее, только будь осмотрителен, современные девицы, они такие...

Не договорив, она покачала головой, так что стало ясно: от современных девиц матушка явно не в восторге. Отец слушал её воркование со снисходительным видом. Я смотрел на них, таких по-хорошему старомодных, патриархальных и думал, чтобы они сказали увидев меня с другой стороны. Красивое, молодое дерево снаружи, но дотла выжженное и обугленное изнутри.



* * *



Неизвестность страшит более всего. Как прыжок в незнакомую воду или шаг в туман, повергает нас в неявный душевный трепет, словно отделяет от остального мира, с его привычными, скучными правилами и никому не нужными устоями.

Я был отделён от него, с виду обычный, крепко стоящий на ногах человек, а на деле — туловище, из которого разом вырвали позвоночник. Оставалась только окончательная ампутация от того мира, который дал мне столь много, но отнял главное. Спустя почти год, после того как не стало моего Хидэ, я навсегда покинул эту страну.



Эпилог



Новые времена, странная жизнь на чужбине. Это было почти бегство, только тогда я не осознавал этого в полной мере. Я выстроил свой распорядок существования таким образом, чтобы не минуты не сидеть без дела. Всё что угодно, лишь бы что-то делать, и будь что будет. Мои усилия приносили ощутимые плоды, но только мне было всё равно. Всё то, ради чего я отдавал столько сил, теперь принимало зримые очертания, но я лишь удивлённо пожимал плечами: и ради этого я тратил свою жизнь?

Я не взял из прошлого никаких вещей, и прилетел с одним большим кофром. В нём было самое дорогое: его старый «Гибсон», потерявший почти весь свой лоск, а в некоторых местах протёртый до естественного цвета древесины. Ещё были нотные листы, черновики песен и наши фотографии. Вот только я ни разу не открывал его на новом месте, просто мне не хватало духу вновь увидеть эти вещи.

Дни бежали, и я с удивлением обнаружил, что можно проводить время в больших и весёлых компаниях, в конце недели. Меня окружали весьма симпатичные женщины и милые парни, мы о чём-то много говорили, смеялись, временами я острил в меру своих способностей — словом всё было почти хорошо. Вот только все эти сборища оставляли меня совершенно безучастными. Словно тело моё жило самостоятельной жизнью, что-то говорило, делало, а сознание изнутри наблюдало за происходящим. Спокойно и равнодушно. Мы тепло прощались, долго махали друг другу, хотя со многими из этих людей я виделся почти каждый день, и я ехал домой. Всегда один. Отперев дверь, и не зажигая света, я садился всё равно где, и подолгу сидел в темноте с прямой, как струна спиной, положив руки на колени.

Потом произошло одно событие. На воскресном загородном пикнике, в большом доме партнёров по бизнесу нашей компании, я стоял у окна с бокалом шампанского. Старший аналитик, приятный молодой человек, рассказывал мне какую-то смешную историю. Вежливо улыбаясь, я время от времени кивал ему, как вдруг почувствовал ту же самую нестерпимую боль в груди. Ещё не понимая, что происходит, я поставил бокал на столик, ободряюще улыбнулся моему собеседнику и свет померк в моих глазах.

Опять клиника, но только другая, белые халаты и негромкие голоса. Я с интересом смотрел на прозрачную трубку, прикреплённую к пакету с бесцветной жидкостью на хромированной стойке. Другой конец трубки нырял под повязку на моей левой руке. Но валяться пришлось не долго, меня быстро поставили на ноги. Гораздо быстрее, чем в тот раз, да и дело было совсем иное. Низенький, коренастый профессор с львиной гривой седых волос, всё объяснил мне в своих тихих, белоснежных апартаментах. Он говорил низким баюкающим голосом, словно опасаясь, что я упаду в обморок от услышанного. Оказывается в ту ночь, когда не стало Хидэ, это был первый. Второй случился на пикнике, а третьего я не переживу. И то, что я никогда не болел, не имело уже значения. Принц без королевства оказался с изъяном — в алой хрустальной розе обнаружили трещину. Он говорил, говорил, но я запомнил лишь одно: неоперабельный. Какое смешное слово. Ему казалось, что я чего-то недопонимаю, но я заверил его, что понял всё отлично. Затем я встал, он тоже поднялся, и проводил до двери, слегка, как мне показалось уязвлённый. Ну ещё бы! Словно бы рассказал, что на улице плохая погода, а не то, что я обречён.

Домой я доехал в своём спортивном авто, всю дорогу машинально насвистывая мелодию, и на прямых участках дороги загоняя стрелку за деление восьмидесяти миль в час.

Вновь закрутилась моя жизнь, или что-то вроде этого, увлекая меня в пучину дел и забот. Глядя на себя в зеркало по утрам, я изумлялся бледности свой кожи. Лишь глаза и чёрные волосы были прежними, всё остальное, казалось, скоро будет просвечивать насквозь. Угасание этого тела было неторопливым и почти величественным. Никогда ещё я не был так красив. Вены на запястьях рук были уже не голубыми, а почти изумрудными. Бегать по утрам я уже не мог, поэтому просто прогуливался, часто останавливаясь, и подолгу смотрел вдаль, словно пытаясь заглянуть за линию горизонта.

И в один из ясных, тёплых дней, какие бывают ранней осенью, я шёл по дороге между деревьями, как вдруг случилось что-то. То ли меня окликнули по имени, то на солнце набежало облачко, но окружающий мир неуловимо поменялся.

Я вновь стоял на той аллее, и также как тогда, карманы наполнены пачками новых струн, а невидимое солнце освещает всё вокруг. Листья тихо шелестят, и это немного странно, потому что нет ветра. Улица тоже выглядит необычно: с обеих сторон она исчезает в каком-то серебристом тумане, который скрыл и все здания. А может, их никогда и не было, как не было этого города, да и прочих городов и всего, что между ними. Я вижу тебя выходящего из этого тумана. Нисколько не удивляюсь, словно мы расстались вчера, да так, наверное, и было. Ничто не изменилось, и ты такой, как прежде: всё та же яркая курточка и смешная причёска. Мы берёмся за руки и молчим, глядя друг на друга.

— Я сохранил твою первую гитару, — наконец произношу я.

— Ого! А я думал, ты давно её выкинул, — улыбается Хидэ.

Я качаю головой.

— Ну что ты. Даже если бы она вывалилась из грузового отсека самолёта, я бы выпрыгнул за ней из иллюминатора.

Он обнимает меня, я прижимаю его к себе изо всех сил.

— Теперь всё будет хорошо, — слышу его шёпот у своего уха. — Теперь всегда будет хорошо. Всегда.

— Разве может что-то быть хорошо всегда? — спрашиваю я, гладя его волосы.

Он тихо смеётся.

— Посмотри вокруг.

Я нехотя размыкаю свои объятия и оглядываюсь по сторонам.

— Теперь ты видишь?

Он прав. Как я не заметил сразу. Всю жизнь перед моими глазами маячила разная чепуха. Нелепые амбиции, смешная и ненужная карьера, какие-то страшно важные вещи, на деле не стоящие ничего. Но теперь этого нет, и перед моим взором открыта истина. Простая и понятная.

Вновь смотрю в эти любимые глаза и, сжимая в своих руках его ладони, произношу:

— Да, теперь я вижу.









Необходимые пояснения.

Весной 1998 года страшная новость облетела всех поклонников группы Икс Джапан во многих странах. Не стало Хидэ. Вместе с несколькими друзьями, мы собрались помянуть его, да и этот феномен по имени Икс, тоже. Потому что пусть и призрачная, но надежда на их воссоединение, без Хидэ была попросту абсурдна. Сказать, что его скоропостижная смерть шокировала нас, значит не сказать ничего.

Именно тогда мне в голову пришла мысль написать книгу об этой великой группе, о пяти друзьях и единомышленниках. Это был своеобразный взгляд со стороны, взгляд фаната. Главная роль в книге отводилась Хидэ. Я сел за работу в начале лета '98 года, а зимой 2000 года всё было закончено. Вот только в силу ряда обстоятельств я дал себе слово, что это никогда не будет опубликовано. Однако опять в связи с определёнными событиями, воссоединением в 2007 году, включение в постоянный состав Сугизо, да и просто поддавшись уговорам, я решил представить на суд общественности некоторую часть текста.

Да, небольшое повествование, которое я был рад предложить вашему вниманию, лишь малая часть 380-и страничного романа. Это своего рода адаптация под фанфик. То, что вначале было не более чем фрагментом повествования, обросло некоторыми новыми подробностями, и превратилось пусть и в небольшое, но вполне самостоятельное произведение.


И хотя с тех пор как Хидэ покинул нас, многое изменилось, да и времени прошло немало, память о нём живёт. Живёт в сердцах фанатов, да и людей которые недавно стали открывать для себя мир его музыки. Его и Икс Джапан, потому что одно неразрывно связано с другим.


Меня спрашивали: «Так что, смерть вышла победителем»? Конечно нет. Смерть всегда одерживает победу там, где нет любви, ибо только любовь сильнее смерти.

back