Холод змеями расползался по телу, случайным сквозняком ластился к коже; забирался ледяными пальцами под тонкую футболку и оседал на животе.
Мияваки беспрестанно ворочался в постели, и, чтобы хоть немного согреться, подтянул колени к груди, свернувшись в позе эмбриона - так плотно, что спустя час от неудобного положения заболели спина и шея, и он проснулся.

Ватару лениво потянулся. Надо бы встать, закрыть окно – если бы не было так лень шагать босиком по этому холоду. Холод… откуда?
Парень резко выдохнул, с удивлением наблюдая за вырвавшимся изо рта облачком пара. Его охватило странное, ноющее чувство – будто кто сжимал и разжимал внутренности огромной прохладной ладонью.
- Эй? – чувствуя себя крайне глупо, выкрикнул он в темноту и, наконец-то, встал.
Ему и впрямь крайне хотелось закрыть окно – но окон не было.
Равно как и дверей. Только шероховатые стены темно-серого цвета и окутанная проводами лампочка над головой.
Удивленно моргнув, он перевел взгляд на свои руки.
Пальцы с короткими широкими ногтями, лак на которых давно облупился, несколько дешевых серебряных колечек. Когда это он носил такие?..
Страх липкой волной скользнул по сознанию, и во рту пересохло так, что язык прилипал к нёбу. Мияваки неожиданно испытал острое желание найти зеркало. Зеркало, любое, пускай даже это будет осколок – но ему нужно увидеть…кто он.
Это не его руки. Ватару медленно, будто видел и чувствовал это впервые – ощупывал свое лицо, шею, живот, отыскивая разницу подушечками пальцев. Грубое полотно кожи, которым было обтянуто тело, являлось чужим.
Чужой. Ощущение, будто он сумел натянуть на себя, подобно домашнему халату, чью-то плоть, и теперь чувствовал мир сквозь нее.

Ватару закрыл глаза и посчитал до двенадцати. Это число казалось смутно знакомым – единственное рациональное зернышко – и оно успокаивало.

Когда он открыл глаза, подслеповато щурясь, перед ним оказалась пустая дорога, ровная, как поверхность моста.
Сумерки скрывали переплетения клочков бумаги и комьев грязи – эдакий городской вариант перекати-поля. Мияваки и не думал, что такая знакомая улица ночью может показаться удивительным местом. Виднеющийся впереди остов Токийской башни казался черной иглой шприца, направленной в небо.

Мияваки неожиданно для себя рассердился. Ему, привыкшему бросаться в бой первым, не дожидаясь, когда за него это сделает кто-то другой, вдруг оказалось не с кем драться – и не с кем соперничать. Новая оболочка противоречила его природе, она была податливой и слабой, кости – слишком тонкие, вены – слишком отчетливые и выпуклые на бледных руках.

На него смотрели пустые витрины магазинов, с ярких афиш улыбались лица незнакомых музыкантов, иероглифы, нанесенные широкими штрихами, были больше похожи на подтекающие кляксы, и Ватару никак не мог прочесть их.
А потом он увидел Её.

У нее были гладкие волосы, блестящие, как жидкий шелк. Не черные, как показалось ему сначала – а насыщенного темно-русого оттенка. Мелкие черты лица и будто бы нарочито-наивный взгляд делали ее похожей на подростка. Голодный, вороватый взгляд не шел этому изысканному лицу, юбка дешевой шлюшки не смотрелась на сильных спортивных ногах с изящной щиколоткой. Нелепая.
Склонив голову к плечу, будто так было удобнее, она красила припухлые губки темной помадой, с таким нажимом, что мягкий влажный кончик сломался, комком оставаясь на губах.

Мияваки не был с ней знаком, но тело, которое ему удалось «примерить» в эту ночь, отозвалось на присутствие незнакомки крупной дрожью. Оно узнало ее, тянулось к ней всем своим существом; напряжение в кончиках пальцах стало невыносимым – хотелось дотронуться до гладкости чужой кожи.

Ватару двинулся в ее сторону – не потому, что шел на поводу у желаний чьего-то тела, а потому, что не привык отступать. О причинах нужно думать в последнюю очередь, сначала – разобраться с последствиями.

Девушка его, кажется, не замечала. Приоткрыв рот, она согнутым пальцем размазывала помаду, так что ее излишки теперь алели на щеках и даже кончике носа, вызывая у Мияваки смешливое фырканье.

Когда до нее осталось меньше двух метров, Ватару неожиданно понял всё. Нашел объяснение и дрожи, и странному напряжению, и желанию прикоснуться.
Не с тем, чтобы приласкать её, нет.
Он хотел её убить. Причинить ей боль. Чтобы она, скрученная в позе раненого животного, стонала и выла, как девчонка. Простая девчонка.
Чтобы вся его боль, сжатая в тугой комок, выплеснулась и отравила собой реальность.

Страх, который он испытал, был до смешного простым. Что скажут по этому поводу Суга, Энья? Каваучи и Сакаи?
Суга, наверное, будет злиться больше всех.
«Такие перемены нам ни к чему!» - Ватару будто наяву слышал его тихий, недовольный голос.
Но эту игру он хотел пройти до конца.

Девушка подняла на него взгляд: округлые, как две капельки, и черные, как дно колодца глаза. Любопытные глаза жертвы, которая смотрит на зажатое в руках убийцы оружие, еще не понимая, что оно предназначено ей.
Но оружия у Мияваки не было. Он позволил телу самому выбирать, что ему делать – и пальцы обманчиво-нежно коснулись по-детски пухлой нижней губы, скользнув дальше, чтобы щекотнуть тёплое и влажное нёбо, проверить её на остроту зубов.
Ненависть смешалась с любовью в каких-то странных и неправильных пропорциях.
Желание защитить равнялось желанию уничтожить и присвоить.

Она – живой и трепещущий в руках микрофон, и, коснувшись губами ее уха, он будет – громким шепотом – делиться с ней словами песни.
Она – гитарная партия, и по её пальцам, как по тонким струнам, пройдется его лезвие.
Ее вопли боли, когда он месит ее тело кулаками, вбивая их с такой частотой, что под ними гнутся и крошатся кости – отзвуки ударных.
Она – живой, трепещущий, вздрагивающий и стонущий инструмент, весь их квинтет сразу.
Ее крики уже складываются в слова песни, переплетаясь, встают на свои места, заполняя отведенные для них ниши.

Мияваки больше не нужно было зеркало, чтобы понять, как он выглядит и кто он такой.
Персонаж, воспетый их творчеством.
Простой японский парень, запертый в клетке своего безумия. У него, наверное, взлохмаченные черные волосы и тяжелый взгляд исподлобья, а руки он сжимает в кулаки, чтобы не было видно, как они предательски трясутся на пике возбуждения.

Голова несчастной жертвы моталась из стороны в сторону, изо рта вытекала кровь и странная желтоватая слизь, еще пару ударов в живот – и девушку вырвет всухую.
Она – инструмент, инструмент, гитарная партия, отзвук ударных, живой микрофон, и…


Сонно щурясь, Ватару лениво потягивается в собственной кровати. В окно навязчиво бьется солнечный свет, в комнате сухо и очень тепло. Откуда-то доносится голодный собачий лай, и Мияваки, улыбаясь, просыпается окончательно.
Его тело сейчас - как заряженная батарейка, энергия брызжет из него, готовая пролиться в любую минуту. Он хочет продолжения истории, хочет найти еще один инструмент, чтобы песня о человеческом безумии не закончилась никогда.

Ватару шагает на кухню, отчаянно зевая. Сегодня в студии, сидя напротив вежливо ожидающего Саги и болтающих Эньи с Каваучи, Сакаи, который, наверное, тоже захочет высказаться, он им расскажет.
Про идею, которая пришла к нему совершенно неожиданно и будто бы просто так.
Он скосил взгляд вниз, разглядывая свою руку – тонкие царапинки, будто оставленные кошкой – или, скажем, ногтями слабо защищающейся девчонки – слегка ныли.

Но это ничего. Это нормально.
Боль рождает вдохновение.

back