La symphonie
Автор: Caliopa-san
E-mail: Caliopa_musa@mail.ru
Фэндом: j-rock, «Versailles»
Пейринг: Kamijo/Hizaki, Hizaki/Teru, Kamijo/Teru
Рейтинг: PG-13, R
Жанр: romance, yaoi, love story
Часть 1 – O’feerique *POV Kamijo*
Часть 2 – Mineur *POV Hizaki*
Часть 3 – Сrescendo (еще в разработке) *POV Teru*
Пролог (POV Hizaki)
Это началось, как какое-то безумие. Кажется, с одной нелепой шутки, какого-то глупого слова, я не помню – когда именно. Теперь это напоминает мне нарастающий снежный ком. Неделя, месяц, три месяца, полгода без малого длится эта непонятная связь, причиняющая тебе одно унижение. Я не знаю, как остановиться, да и стоит ли вообще? Почему мне так нравится делать тебе больно? Почему сердце кричит «Люблю!», но губы упрямо шепчут «Ненавижу!»? Почему я не могу, как Камиджо, подойти и обнять, поцеловать, погладить по волосам... Я же знаю, что тебе это понравится, маленький мой, милый ангелочек, счастье мое...
Нет. Вместо этого я бью тебя обидными словами, жестокими взглядами, жестами, а иногда и полнейшим равнодушием. Почему, почему?
Что мне сделать, чтобы ты понял – ведь, несмотря на мое отчуждение, мой отвратительный тяжелый характер, кажущуюся неприязнь, даже ненависть, я люблю тебя. Может, просто для меня ты слишком хорош?
Мне приятно видеть, что Камиджо день за днем успокаивает тебя, отвлекает, оберегает. Так по-человечески. Он не позволяет тебе сорваться в отчаяние, и хорошо, боже мой, как это хорошо, что он у тебя есть...
Камиджо тоже тебя любит, но иначе. Такую любовь легко принять - он любит не унижая, не причиняя боль. Тебе ведь противна боль, правда, Теру? Ты сопротивляешься ей, а мне так нравится играть на твоих натянутых нервах, издеваться над твоими искренними чувствами. Я лечу под откос, и не могу остановиться, хотя и сам себе становлюсь противен после такого.
Почему ты закрываешь на это глаза? Почему не обижаешься на такое отношение к себе? Почему, черт побери, прощаешь? Никогда не прощай.
Беги от меня, сумасшедшего, спасайся где угодно. Исчезни из моей жизни, и перестань, прошу тебя, перестань доказывать мне самому, что не такое уж я чудовище. Прекрати искать во мне что-то хорошее, а то я сам поверю, что оно есть.
И хватит, хватит смотреть на меня исподтишка прекрасными, печальными глазами. Вот в такие минуты я начинаю тебя ненавидеть, маленький ангел, потому что не в состоянии выдержать этот взгляд.
O’feerique *
Я проснулся от того, что кто-то придавил мне руку. Не сказать, чтобы сильно, но дискомфорт все же ощущался. Повозившись немного под одеялом, я открыл глаза, отмечая, что уже рассвело.
В шею мне носом уткнулся Теру, так забавно и беззащитно. Это именно он своим хрупким телом прижал мне руку, но сейчас мне жаль освобождать ее и будить это маленькое посапывающее чудо.
Прослеживая взглядом изгибы его тела, наполовину скрытого под карамельной простынью, я медленно перебирал события сегодняшней ночи – такой похожей, и одновременно такой непохожей на другие. Сейчас он жался ко мне, обнимая, припадая всем нежным тельцем. Замерз что ли ночью? Или нет... Я помню, что в изнеможении поцеловал его в лоб и привлек к себе, обнимая. Значит, все-таки мы так и спали, обнявшись, до рассвета.
От Теру пахнет чем-то мягким, пудровым. Я опускаю голову и вдыхаю запах его коротких светлых волос. Интересно. Кажется, что светлые прядки пахнут ванилью, а темная – апельсином. Гитарист заворочался во сне, пробормотал что-то еле слышное, и моей шеи коснулись приоткрытые теплые губы. Такой трогательный... как новорожденный котенок. И все же – пора вставать.
Небрежно сбросив с себя бедро Хизаки, удобно устроившегося на мне, я сажусь на постели, спуская ноги на пол. Интересно, где я вчера раздевался? Или где меня вчера раздевали?..
Рубашка висит на подлокотнике кресла, штаны нашлись почти под кроватью. Мысленно возблагодарив бешенного Хизаки за то, что вчера он все это не порвал, а снял даже довольно аккуратно, я одеваюсь и неспешно встаю, сажусь в кресло, заложив ногу на ногу. До смерти хочется курить. Но это – позже.
Я смотрю на два нежных тела в моей постели. Сейчас, когда я уже не лежу между ними, они прильнули друг к другу в каком-то общем сне, переплетясь руками и ногами, словно ища защиты. Хотя какой защиты может хотеть Хизаки? Глядя на него сейчас, на его светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке, на хрупкую фигурку, погребенную среди сбитых подушек и одеял, никогда не подумаешь, каким он может быть в студии. Как может метаться в ярости, срывая голос до хрипоты, требуя чего-то, не вполне ясного ему самому. Замашки лидера... Белого и пушистого лидера.
Вдруг я замечаю, что рука Теру медленно поползла по спине Хизаки, лаская ее подушечками пальцев. При этом лицо второго гитариста ни капли не изменилось, кажется, будто он спит.
Шалун. И еще совсем мальчишка.
Непонятно, чего хочет от него Хизаки. Он упорно и самозабвенно мучает его на репетиции, гоняет двадцать раз по одному и тому же, заставляя буквально сдирать в кровь пальцы левой руки. Он добивается от него совершенства. Хизаки хочет иметь все самое лучшее. Почему тогда он приходит ко мне, а не к Теру?
Я люблю их обоих – таких непохожих друг на друга – но настолько по-разному, что иногда удивляюсь сам себе. Хизаки – это страсть, умело скрытая под оболочкой маркизы де Помпадур, хрупкая картинка, за которой сидит самый настоящий монстр и деспот. Что меня к нему тянет – его любовь к эпохе Великой Французской революции? Его кажущаяся хрупкость. Именно кажущаяся, ведь он спокойно может надавать пощечин наотмашь – попробуй сфальшивь... И при этом Хизаки мечется, как пугливое дитя в темноте. Он боится спать без света, если рядом нет никого, к кому бы он мог прижаться. Ненасытный и эгоистичный в сексе, он зачастую предоставляет инициативу противоположной стороне, но только если дело не касается Теру...
Вновь переведя взгляд на парочку, лежащую в моей постели, я замечаю россыпь ярких засосов и царапин на спине и шее юноши. Вчера Хизаки «рвал его когтями». Теру, обычно всегда молчаливый и сдержанный, стонал и метался, умоляя одновременно прекратить и продолжать... И Хизаки продолжал, пока бедный Теру не потерял сознание.
А ведь он его любит.
И не дай кому бог такой любви. Хизаки – жестокая сволочь, с которым хорошо спать, хорошо вместе выпить, хорошо работать. Именно работать. По-настоящему, с полной отдачей. Но жить с ним... Жить с ним нельзя.
С ним тяжело даже мне, особенно в контрасте с тихим, нежным Теру. Но вот почему Теру тоже приходит ко мне – загадка номер два. Я знаю, что он любит меня, вообще Теру такой человечек – он любит весь мир и не видит зла. Его хочется оберегать, хочется закрыть от ветра и дождя, хочется ласкать, обнимать, целовать в шею и шептать на ухо: «Мой, мой... Только мой...». Но для Хизаки все иначе.
Для него любить, значит причинять страдания. Чем больше он терзает – тем сильнее любит. Получается, что меня он не любит вовсе... Забавно. И при этом каждую ночь проводит в моей постели и требует ласк, любви, восхищения. Именно требует – я никогда не слышал, чтобы он о чем-то «просил».
Такие разные. Как ангел и демон.
...Хизаки проснулся.
С минуту он смотрел в одну точку, наслаждаясь прикосновениями Теру к своей спине. Затем резко оттолкнул его, и сел в постели, закутавшись в одеяло.
- Камиджо... Проснулся уже?
Я смотрю на Теру. В непроглядно-темных глазах не видно слез, но я знаю, что они там есть.
«Почему? Почему он меня отталкивает?» - сколько раз я слышал этот вопрос, и сколько раз еще услышу.
Очень просто. Потому, что наш Хизаки – трус, каких свет не видел. Он лучше двести раз унизит и растопчет, но ни за что не признается, что любит. Слов любви от него не дождешься. Ласки – тоже.
Я подхожу к нему, поднимаю лицо за подбородок, вглядываясь в черты – мягкие, плавные... Не подчеркнутые нарочито ярким макияжем. И так он мне нравится куда больше. Наклоняюсь и целую в приоткрытые губы.
- С добрым утром. Хорошо спал?
Хизаки слегка растерян, и не знает, отвечать ли на поцелуй, или надеть презрительное выражение на милое личико. Наконец выбирает третий вариант – обвивает меня руками, прижавшись куда-то к животу.
- Хорошо... Выспался.
Теру бесшумно садится, почти невесомо кладет голову на плечо Хизаки. Тот порывисто выскальзывает, и удаляется по направлению ванной, сохраняя простыню и независимость. Теру опускается обратно на подушки.
По гладкой светло-розовой щеке скатилась одинокая слезинка, тут же сердито смахнутая ладонью.
Мне так хочется сейчас утешить его, чтобы он и в самом деле успокоился и перестал думать об этой эгоистичной сволочи. А потом пойти в ванную и утопить там Хизаки, наверняка разлегшегося в джакузи.
- Перестань. Он вовсе не хотел тебя обидеть, - ласково глажу мягкие волосы гитариста, перебирая пальцами черную прядку.
- Хотел. Он всегда хочет этого. Я только не понимаю – зачем тогда это все?
Теру отворачивается от меня, натягивает на голову одеяло, продолжая говорить. Все тише и тише.
- Он меня не отпускает. И не держит. Я не могу делать то, что хочу, не подумав: «А что на это скажет Хизаки?» Это какое-то безумие, замкнутый круг, Камиджо... Камиджо?
- Что?
- Почему он такой? С тобой он другой...
- Потому что он не любит меня. А тебя – любит.
- Тогда я не хочу, чтобы он меня любил.
В этот момент мне так хочется обнять этого глупого мальчишку, прижать его к себе, ласкать бесконечно, давая понять, что кому-то он нужен. Что кто-то готов согреть его своим теплом.
Теру оборачивается и, пользуясь моей задумчивостью, кладет голову мне на колени, сворачиваясь клубочком, и в самом деле словно котенок.
Я наклоняюсь и целую его, чувствуя, как он отчаянно пытается ощутить вкус губ Хизаки на моих губах.
- Камиджо... пожалуйста...
Без лишних слов я сбрасываю рубашку, опускаюсь на постель рядом с Теру, по щекам которого уже беспрерывно катятся слезы.
- Не плачь. Перестань, слышишь? Я не могу видеть этих слез.
Слизываю соленые дорожки. Осторожно покрываю поцелуями мокрое личико, с такими наивными, детскими чертами. Выдыхаю в волосы: «Успокойся милый мой, хороший...» - и упоенно целую снова маленькие губки, постепенно накрывая Теру своим телом.
Он не выгибается подо мной, он все еще смотрит мокрыми глазами в потолок, спасительно ища ртом мои губы. Придется снова успокаивать его, шептать на ухо, сколько достоинств в нем – скрытых и явных. А Хизаки... От Хизаки он никогда не услышит такого.
- Теру, иди ко мне... Иди ко мне, малыш.
Он прижимается ко мне, горячо дышит в щеку. Тонкие пальчики зарываются в длинные волосы, мягко тянут вниз...
Ладно. Считай, что сегодня я твой, маленький Теру.
Отбрасываю простыню в сторону, обнажая молочно-белое тело под собой. Вижу две родинки – одну чуть повыше плеча, другую на подтянутом животе. Наклоняюсь и целую обе.
Я вообще люблю просто ласкать его губами, мне кажется кощунственной сама мысль о том, что можно причинить этому ангелу боль. А вот Хизаки она кощунственной не кажется.
Теру закусывает губу и сладко постанывает от моих ласк. Я спускаюсь ниже, обвожу языком пупок, веду влажную дорожку внизу живота... и еще ниже.
Пряди моих волос щекочут Теру, рассыпавшись по его молочно-белым бедрам. И вдруг я чувствую, что он подается мне ими навстречу. Усмехнувшись, я нежно беру его плоть в рот и начинаю легонько посасывать, ласкать языком головку, временами игриво покусывая.
Он мечется на подушках, выгнувшись дугой и вцепившись руками в шелковые простыни цвета горчицы.
Мне не хочется делать ему больно, оставлять отметины или кусать. Хочется, чтобы он просто забылся и был счастлив. Хоть несколько мгновений нежного оргазма, который настигает его через совсем короткое время. Теру кончает, больно закусив губы, но с них все равно срывается помимо воли:
- Хи-чан...
И тут же – испуганный взгляд, устремленный на меня.
- Ничего, все нормально.
Медленно ласкаю его бедра, чувственно касаясь языком, в каком-то медленном ритме. Теру отдыхает, положив руки мне на плечи.
...А потом мы долго-долго лежим, обнявшись, и Теру уже не плачет, тихо повторяя: «прости-прости-прости». Но я не могу понять до конца – просит ли он прощения у меня за то, что в момент оргазма звал по имени Хизаки, или же просит прощения у самого Хизаки, за то, что его только что ласкал я?
- O’feerique… Sensuel*.
И в самом деле – феерия. Сказка. И Теру – существо из сказки. Почти что нереальное и иллюзорное.
Каждый вечер сказка повторяется вновь. Первым всегда приходит Хизаки, и на момент робкого звонка, мы уже успеваем раз, а то и два удовлетворить друг друга на уровне инстинктов. Я прекрасно изучил Хизаки и знаю, чего он хочет, и в какой момент он этого хочет. Так же, как он изучил меня и мои пристрастия.
Но с приходом Теру все меняется – наша с Хизаки цинично-расчетливая игра вдруг наполняется смыслом, потому что Теру поступает не так, как от него ждешь. Он может несколько часов лежать безучастно раскинув руки, а может порхать, словно бабочка своими губами по моим векам, периодически лаская Хизаки. Если тот в настроении позволять себя ласкать...
Теру снова засыпает в моих объятиях, нервно вздрагивая во сне. Мне не хочется покидать это прелестное создание.
...Хизаки в ванной уже почти оделся. Застегивая джинсы, слишком плотно облепившие распаренное после горячей воды тело, он еле заметно мне кивнул.
- Сегодня не приду. Или приду поздно.
- Мне безразлично, явишься ли ты вообще.
Хизаки смеется, надевая темные очки и отбрасывая назад светлые волосы. Подходит и нагло прижимает меня к двери ванной, выдыхая в губы:
- Мне тоже все равно. А ему передай, что ключи от квартиры я оставил на столе. Пусть приходит, если хочет...
- Скотина.
Ледяное спокойствие Хизаки выводит меня из терпения и одновременно возбуждает. Скользнув рукой к моему паху, он сильно сжимает пальцы.
- Иди уже, Хизаки. Сейчас не время для того, чтобы «перепихнуться по-быстрому».
- Знаю-знаю... Ты предпочитаешь медленно и чувственно. По-французски, да?
- Именно.
Хизаки отстраняется, пряча улыбку в уголках губ, а выражение насмешливых зрачков за очками.
- O’feerique, Kamijo-sama… Les passion*.
- Merde*... – равнодушно бросаю я.
Хлопнула входная дверь. Интересно, Теру проснулся, или все еще спит, забывшись сном и минутным изнеможением утреннего секса? Утренний оргазм – для меня это почти что уже традиционное «кофе в постель». А для него как?
...Теру спит. Лопатки выделяются на обнаженной, шелковистой спине. Кажется, именно в этом месте отрастают крылья у ангелов.
Укрываю своего «ангела» одеялом, потому что эта сволочь Хизаки открыл дверь на балкон. Непонятно – ради какой цели... По ногам гуляют сквозняки, слегка шевелится край шелковой простыни, съехавшей с постели.
Выхожу на балкон. Вспоминаю, что около часа назад сильно хотел курить. Щелкнув зажигалкой, с наслаждением затягиваюсь, выпуская пару колечек изысканного, чуть холодящего горло дыма «Salem pianissimo».
Сегодня Теру как всегда просидит весь вечер в холостяцкой квартире Хизаки, не зажигая света. Он будет ждать его, зная, что тот приедет очень поздно, но даже не догадываясь, что именно в этом время Хизаки назло будет тянуть время, трахаясь с кем-нибудь, прекрасно зная, что дома его ждут. Может, он будет со мной...
Тогда в половине второго, или в половине третьего ночи Теру тоже приедет ко мне. Найдет свое сокровище в моей постели, и снова останется до утра. Интересно, он приезжает только из-за Хизаки? Но ведь он не может знать наверняка, что «маркиза» здесь...
А вот какого черта вваливается ко мне каждую ночь сам Хизаки? В надежде, что сюда приедет Теру? Так ведь и он не может знать...
Но мы, все трое, так или иначе, понимаем, что как бы ни прошел день - ночь будет такой же, как и предыдущие, или почти такой же. Одной на троих.
Ho-la-la… Les grande feerique*.
______________________________________________
O’feerique – феерия, сказка
Sensuel – чувственность
Les passion – страсть
Merde – дерьмо
Les grande feerique – большая феерия
Mineur*
Когда мне было десять лет, ночью в темноте мне привиделся силуэт безглазой женщины. С тех пор в темноте я больше никогда не спал. Свет в моей комнате не выключался даже днем. Почему-то это создавало некую иллюзию безопасности, казалось, пока горит лампочка – никто не придет. Но потом, чуть позже, лет в пятнадцать, когда я начал потихоньку курить, сидя на подоконнике, мне стали нравиться летние сумерки. Медленно сгущающиеся, похожие на клубы сигаретного дыма, они обволакивали. Я нарочно не включал свет, пока окружающие предметы не окрашивались в серо-синеватый цвет. Нарочно щекотал себе нервы, танцуя на них отточенным лезвием ножа. Знал ведь, что не поможет – этот глупый страх поселился однажды и навсегда.
Но я всегда знал, что стоит только протянуть руку – выключатель, угодливо висевший на стене, никогда не подведет меня.
Я терпеть не могу свечи. Потому что, сколько бы их не было, трепетный янтарный свет всегда бросает на стены неясные причудливые тени. Ненавижу, когда свет не в силах справится с тьмой, разогнать и проникнуть во все углы. Ненавижу свечи...
Просыпаюсь в темноте.
Бросает в холодный пот, электрическим разрядом вверх по позвоночному столбу – страх... В ужасе мечусь по постели. Сейчас она появится, сейчас... Как тогда. Безглазая женщина выйдет в луч света уличного фонаря, протянет когтистые руки, вцепится в волосы. Какого черта... Кажется, я уже слышу тихие шаги.
Резко сажусь, подтянув колени к подбородку, съеживаюсь в комок. Прислонившись спиной к мягкой спинке кровати, тихонько поскуливаю, сжимая виски пальцами... Ненавижу себя в эти минуты, ненавижу за слабость. Ну кто, кто выключил свет? Зачем?
- Хи-тян? Что с тобой?
Судорожно протягиваю руку. Натыкаюсь ладонью на теплое тело рядом, сжимаю пальцами горячее плечо.
- Свет...
- Тихо... Все хорошо.
Руки обнимают, успокаивают, прижимают к себе. Зажмуриваюсь что есть сил, чувствуя на своем лице безглазый взгляд.
- Включи свет...
- Я не выключал.
Щелчок выключателя, такой спасительный. Еще секунда, и все будет хорошо. Хорошо. Тьма уйдет, и все будет хо-ро-шо.
Щелк-щелк. Вхолостую. В душе протяжно ноет какая-то минорная нота. Почему темно? Почему все еще?
- Кажется, свет отключили.
Что есть сил вцепляюсь в шею, царапаю ногтями.
- Пожалуйста, включи...
- Тихо, Хизаки, отпусти меня, я сейчас... Я найду свою зажигалку, надо свечу зажечь.
- Нет!!!
- Да что с тобой?!
Встряхивает. Осторожные поцелуи: лоб-щеки-лицо...
- Ты ледяной весь!
Укутывает в одеяло, но меня все равно трясет так, что зуб на зуб не попадает.
- Пойдем на балкон, пожалуйста.
- Там же холодно.
- Пожалуйста. Я не могу, я умру сейчас...
...В Токио – ранняя весна. Холодный, но неповторимо свежий воздух бросает в лицо мелкие дождинки, запах сакуры витает в воздухе, заставляя забыть о невыносимом, стеклянном холоде. Хотя, какая сакура? Она еще не зацвела. Да и в центре города едва ли можно ощутить ее запах. Уж скорее запах бензина, оставляющий в лужах на асфальте причудливые радужные кружочки.
- Тебе не холодно? – спрашивает Камиджо, обняв меня, плотно закутанного в одеяло.
- Нет...
- А мне очень даже.
Только тут замечаю, что он совсем раздет, даже рубашку не накинул... Что-то во мне шевельнулось, какой-то порыв заботы, что ли. Но тут же испарился, и я лишь плотнее запахнулся в одеяло.
- Иди. Оденься.
Камиджо встряхивает волосами, усмехнувшись и садясь в плетеное кресло за моей спиной.
- Минуту назад ты был перепуганным котенком в моих руках. А сейчас опять строишь из себя сволочь. Может, стоит почаще оставлять тебя в темноте? Глядишь, что человеческое проявится.
- Заткнись. Это не смешно.
- О, несомненно. Испугавшийся чего-то Хизаки-сама - это не смешно...
Курит, выпуская в ночь едкий синеватый дым своих любимых сигарет. Странно, мне никогда не нравился их запах, но вкус, затерявшийся в волосах Камиджо, или оставшийся на его губах, заставлял меня сходить с ума и желать его особенно сильно.
- Забавно, в темноте ты совсем другой, Хи-тян.
- Не называй меня так. Мне это не нравится.
- ТАМ нравилось, - кивнул Камиджо головой по направлению комнаты.
- Прекрати, хватит...
Я спиной чувствую его взгляд. Словно бы вижу его, вальяжно развалившегося в кресле – белая кожа кажется в свете луны синеватой, как у...
- Камиджо, иди сюда, пожалуйста.
- Да что с тобой сегодня, боже ты мой... Точно дитя себя ведешь.
Подходит, обнимает. Кладет голову на плечо, щекочет шею своими волосами. Сегодня они что-то слишком растрепались.
- Чего ты боишься, скажи?
- Забудь.
- Что, даже признаться страшно?
- Да пошел ты, Камиджо! – обижено бросаю я, отвернувшись от него, но не выпуская его скрещенных на моей груди рук из своих.
- Плохой сон?
- Да нет... Это давнее. Из детства.
- Mon Dieu*, неужели темноты боишься, Хизаки-сама?
Оборачиваюсь. Смотрю Камиджо в глаза – совершенно серьезно, спокойно.
- Нет. Скорее, того, кто в ней.
- В ней никого нет.
- Для тебя – нет.
Пока Камиджо со мной, пока его руки согревают, голос не дает уйти в себя и свои психозы, мне становится хорошо и почти не страшно.
- Все дети бояться темноты. Но ты-то уже давно не ребенок. Может, тебе к психиатру сходить?
- Это не твое дело. Я сам знаю, что мне нужно.
- Спать со светом? Или с кем-то?
Лучше с кем-то. Чувствовать рядом кого-то более сильного, способного защитить. Но Камиджо – не сильный. Просто он умеет отвлечь меня от мыслей о том, что вот сейчас из тьмы снова, как когда-то в детстве, вынырнет лицо с пустыми глазницами, заставляя оцепенеть от суеверного ужаса, липкого страха, медленно закрадывающегося в сердце.
Хотя, когда Камиджо рядом мы почти не спим. Только как сейчас - засыпая под утро, практически с рассветом. Но почему сегодня я проснулся, когда еще не рассвело?
- Посмотри, дали ли свет.
- Сам посмотри.
- Издеваешься? Я не могу туда зайти.
- Руку-то протянуть можешь? Выключатель на стене. Не бойся, никто там тебе ее не оттяпает.
И снова, как в детстве, моя рука ползет по стене, ожидая, что сейчас, вот сейчас наткнется на свое спасение. Только тогда рука была поменьше... Тогда – детская ладошка. Сейчас – рука взрослого мужчины с чуть заметными мозолями на подушечках пальцев.
С торжеством поворачиваю выключатель.
Спальню заливает ярким светом, я чуть щурюсь, сбрасывая одеяло прямо на пол и залезая на кровать. Камиджо смеется, стоя в балконном проеме. Так и не оделся, чертов мазохист. Должно быть, здорово замерз... Лишится голоса – и что делать? Хотя, в общем-то, потеря, надо признаться, не велика.
Закутываясь в то самое одеяло, которое минуту назад я бросил на пол, Камиджо ложится рядом. От него чудесно пахнет холодным воздухом и теми самыми сигаретами. Хочется нагнуться и почувствовать этот вкус.
Камиджо смотрит долгим взглядом, словно что-то вычисляет. Не люблю я, когда он так смотрит.
- Что?
- Знаешь, Хи-тян, тебе все-таки не удалось меня провести.
- В смысле?
- Ты трус. Боишься, что рядом окажется кто-то, кого оберегать придется тебе. Эгоист ты...
Отворачиваюсь, наблюдая за медленно розовеющими облаками на горизонте. 16 этаж. По утрам – неописуемая красота.
- Может быть.
Может быть, мне и вправду страшно, что, увлекшись собственными страхами, я не смогу думать в первую очередь о том, кого люблю по-настоящему. До боли. До бьющего в висок пульса и странной тяжести в груди. Думать о нем, а не о себе... Лелея свои страхи, выхаживая их, доводя до абсолюта.
Теру... Вечная минорная нота, выпадающая из общего звука досадным полутоном.
Ты не может дать мне ни защиты, ни даже иллюзии того, что я в безопасности. Тебя самого оберегать нужно, глупый. В первую очередь – от такого психа, как я...
- А знаешь, ты его недооцениваешь. И очень сильно.
- Не твое дело.
- Свет не видел еще такого труса. Откуда ты можешь знать, если даже попробовать не хочешь? Мечешься, боишься все чего-то, как ребенок... Ищешь покоя, жаждешь Химеру, когда в шаге от тебя стоит сияющий Агнец. А тебе все равно – подавай Химеру...
- Текст напиши, Камиджо-сама. Хит будет.
- Идиот.
Камиджо – другой.
Спать с ним каждую ночь, забываться в объятиях, криках и шепоте, прижиматься к горячей спине, обхватив руками – и так до рассвета. С ним почти не страшно. Камиджо – беззлобный циник, всегда умеющий заставить меня не думать о своем глупом страхе, не концентрироваться на нем. Выкрикивая мне в лицо раз за разом обидное «Сучка!», он бьет меня по щекам, кусает за шею. Называет своей французской шлюхой. И никогда не бывает нежным. Это хорошо - от нежностей меня тошнит...
Не думаю о том, в какой именно момент свет гаснет. Не фиксирую – когда.
...Потом, когда все кончено, нам опять же не до нежностей. Расслабленный танец рук по усталому телу, вверх, до ключиц, и снова вниз – к бедрам... Это - не нежность. Это ленивое, почти сибаритское послевкусие.
- Хизаки, почему у тебя в доме витает дух какого-то пуэрто-риканского борделя?
Удивленно поднимаюсь на локте.
- Чего?
- Квартира у тебя, говорю, смахивает на Дом веселых девиц!
- А у самого-то... Тоже мне, «логово вампира».
Камиджо смеется, закинув голову. До чего хорош сейчас, мерзавец.
И все начинается заново. Я снова забываюсь, не отмечаю миг выключения света. Почему-то Камиджо больше любит делать это в темноте, вернее – в свете луны, или других отблесков ночного холодного света. И тут уже снова не до нежности.
Не люблю, когда он зовет меня ласково по имени или обнимает просто так. Потому что слишком сильно напоминает мне это те самые мгновения, когда я внезапно просыпаюсь в темноте. Их было немного, всего несколько раз... Вот когда мне хочется нежности, как никогда. Вот тогда Камиджо мне нужен по-настоящему.
Утром он никогда не будит меня. Уходит привычно – как из своего дома. Не утруждает себя тихо вставать, не шуметь, собираясь... Камиджо делает все собственнически, и я слышу, как он ходит по комнате, собирая разбросанные вещи, шепотом ругается, ища потерянную зажигалку или вспоминая, куда дел пачку сигарет.
Такие обычные, будничные звуки. Они дают мне возможность создать себе иллюзию, что ночь никогда не придет. Не будет ТЕМНО.
___________________________________
Mineur - минор
Mon Dieu – боже мой
Сrescendo*
Забравшись с ногам в кресло, я смотрю, как ты бьешь стаканы о стену. Янтарное виски, потом коньяк цвета жженой карамели... Мартини. Женский напиток. Валяешься на диване в концертном платье, длинные светлые пряди волос падают на лицо, скрывая его от меня.
- Хи-тян...
В ответ – молчание. Ты теперь никогда не отвечаешь, даже не смотришь, вяло перебирая пальцами шелковые кисточки на покрывале.
Камиджо говорил как-то, что на самом деле ты просто пугливое эгоистичное дитя. Одинокое и гениальное. А еще он говорит, что ты меня любишь... Как хочу верить в это, боже мой, как хочу. Но ты каждую минуту убеждаешь меня в обратном. Уже почти убедил.
- Хи-тян, прекрати, я же не ребенок! А ты не моя мамаша! – смеется Теру, поднимая выше стаканчик с растаявшим мороженым.
- Иди сюда, замарашка...
Хизаки легонько касается перепачканной щеки Теру языком, слизывая черничное варенье. Затем аккуратно вытирает кончиками пальцев. Такая странная, пока еще привычная нежность...
Теру откусывает мягкую вафлю вместе с растаявшей сладостью.
- Попробовать хочешь?
- Хочу, - отвечает Хизаки.
Притягивает к себе мальчишку за локти и нежно, глубоко целует, воруя из его рта предложенное лакомство.
Солнце заливает лоджию, играет бликами в гранях цветного витража в окнах... Хизаки-сан полулежит в кресле, целуя маленькие пальчики, испачканные мороженым, словно у ребенка.
- Почему ты все время ждешь, пока оно превратиться в сироп?
- Я так люблю, - задумчиво отвечает Теру, накручивая на палец светлую прядку Хизакиных волос.
- Не нравится, когда от холодного сводит зубы?
- Ты снова смеешься...
- Смеюсь.
Склонившись, Хизаки гладит Теру по груди, ведет ладонями к развороту ключиц.
- Ты еще совсем ребенок. И многого не понимаешь.
- Не хочу понимать...
Они долго сидят на лоджии, лаская друг друга. Один из последних закатных вечеров, проведенных вот так. Пока Хизаки не струсил. Пока не понял, что, сам того не желая, нарушил одно из постановленных им же самим правил – НЕ привязываться ни к кому всерьез.
В витраж одуряюще хлещет июльское вечернее солнце.
Очередной стакан летит в стену, разбиваясь на мелкие осколки, которые наверняка застрянут в ковре. Завтра встанешь с дивана и непременно напорешь ногу. Хизаки... Что ты делаешь?
- Забавно... Ты сидишь возле меня, как будто я собираюсь испустить дух! – хохот, врезающийся в сознание как шип терновника.
Дурак. Какой же дурак... И ты ничего не понимаешь. Ладно, если бы ты просто не мог - ты не хочешь. А раньше же все, все было совсем по-другому, помнишь? Раньше ты любил меня, вот тогда я в это верил. А Ками ошибается. Нельзя любить, убивая.
- Надо мной кружат вороны. Кружат и каркают. Чего им надо от меня, а? Как думаешь, зайчонок?
Смотрю, как ты сворачиваешься клубочком на диване, зрачки опасно расширены. Сегодня ты мало спал и много пил. А еще курил какую-то дрянь, едкий дым которой до сих пор слоями висит в комнате.
Внезапно садишься, мутным взглядом глядя сквозь меня. Слежу за твоими попытками дотянуться до журнального столика, затем – как выцарапываешь из пачки очередную сигарету с тонким золотым ободком.
Ненавижу смотреть, как ты куришь: несколькими сильнейшими затяжками высасываешь сигарету до фильтра, небрежно стряхивая пепел прямо на ковер или на платье. Иллюзия пошлого поцелуя взасос. Отвратительно.
Затем садишься, начинаешь медленно прижигать свое итак израненное шрамами запястье тыкая тускло алеющим кончиком сигареты...
Я не выдерживаю.
Резко выхватываю ее у тебя из рук, встряхиваю за плечи, кричу что-то в лицо... Что – неважно. Всегда одно и то же, но тебе глубоко плевать на мои слова, даже если я кричу их до хрипоты и трясу тебя так, что клацают зубы.
Со всей силы, наотмашь, бьешь меня по лицу, отшвыривая от себя. Столько злобы... Ты отшвыриваешь меня так, словно я тебе омерзителен.
Падаю, больно ударяясь головой о загнутую ножку журнального столика. Из ранки сочится мелкими капельками кровь, но мне плевать. Тебе тоже. Снова мутный взгляд в потолок, и еще почему-то слезы, нежно и деликатно выкатывающиеся из уголков твоих сильно накрашенных глаз, почти не повреждая тени и тушь.
- Почему?
Кажется, что глаза Теру вмиг увеличиваются от обиды, наполняясь всеми цветами радуги, переливаясь бриллиантами слез.
Хизаки стоит перед ним в меховом капюшоне, пряча глаза за очками. Впервые скрывается за очками от него, и Теру это сразу же настораживает.
- Мы слишком разные люди. Во всех смыслах.
- Хи-тян...
- Прекрати звать меня так.
Хизаки совершенно спокоен. За темными стеклами очков невозможно уловить выражение его глаз.
- Что я сделал не так? Чем-то обидел тебя? Что? – Теру хватает Хизаки за плечи, чуть сильнее, чем положено. Сжимает, надеясь, что это поможет вырвать ответ. Но каменный человек перед ним пугающе отстранен. Словно красивая, но бездушная кукла.
Теру, обезумевшему от горя, так хочется сорвать с лица Хизаки очки, увидеть, что за безумие толкает его на такой шаг.
- Я перед тобой отчитываться не собираюсь. Каждый сам по себе.
Ни «прости», ни слов сожаления. Хизаки-сама никогда ни перед кем не извиняется.
Он уходит так же внезапно, как приходит, оставляя Теру в одиночестве. Ключи от квартиры лежат на столе.
Тогда я впервые в жизни напился до бессознательного состояния. Тогда же выкурил свою первую сигаретку с марихуаной. Кроме головной боли не помню ничего, не помню, как попал домой, кто меня привез... Не помню последующие дни, которые провел в метаниях по городу, стараясь забыться. Плутал допоздна, пока не начинал чувствовать, что еще немного – и усну прямо на лавочке в парке.
Прошел день, два, три. Неделя. Снова дни... Унылые, похожие один на другой.
А потом, кажется, в конце второй недели раздался звонок в дверь. Это был Камиджо...
Он что-то говорил, успокаивал зачем-то. Как будто я не понимал, почему все получилось так.
Он боится, Теру, говорил Ками, боится, что однажды не сможет без кого-то. Он очень хрупкий, очень слабый человек. С ним всегда должен кто-то быть...
Тебе всегда нужен кто-то рядом, Хизаки-сама, кто-то, кто заставит тебя понять, что никакая опасность тебе не грозит. Откуда взялась эта непонятная фобия одиночества. фобия загнанного в угол существа, брошенного всеми? Ты становишься сущим ребенком в такие минуты... А со мной тебе приходилось быть сильным. Ты хотел казаться сильным со мной.
- Какого тебе черта от меня нужно? Почему не идешь домой, к друзьям, к Камиджо, наконец?! Что ты из меня душу рвешь...
Твой хриплый голос выводит меня из оцепенения.
Проведя рукой по волосам, я медленно раскрываю ладонь, глядя на кровавый сгусток. Как же больно, Хи-тян... Но больно не оттого, что ты меня ударил. Ты ударил меня в душу.
Тихонько подползаешь ко мне, свешиваясь с дивана. Приникаешь к раскрытой ладони, измазанной моей кровью... Сейчас ты настолько пьян, что совершенно себя не контролируешь, становишься опять похожим на того Хизаки, которого я любил. Почему тебе приходится напиваться до такого состояния, чтобы показать свои чувства? Чего ты боишься, Хи-тян? Почему...
Непослушными руками обнимаешь меня за талию, тянешь к себе на диван. Лежу рядом с тобой, глядя в потолок. В глаза бьет омерзительно-яркий свет.
- Выключи...
- Что?
- Выключи... его.
Ты никогда не позволял мне гасить свет.
Выключаю. Горит только небольшой ночник на стене.
- Выключи. Мне все равно уже.
Тебя бьет мелкая дрожь, но я не понимаю, от страха ли, или от всего выпитого за сегодняшний вечер.
- Я тебя люблю, - выдыхаешь мне в волосы, обнимая, припадая всем телом, - Я люблю тебя так, что мне больно где-то в груди. Что-то горит и тлеет, как кончик докуренной до фильтра сигареты. Такой беззащитный... Такой маленький ангел, а я заставляю тебя так сильно страдать. Я не хотел... Не хочу, чтобы так было. Но не могу иначе, прости...
Беспорядочные поцелуи в виски, шею, губы. Ты нежен и одновременно напорист, заботлив и эгоистичен, внимателен и безразличен ко мне. Я впервые вижу тебя таким – настоящим.
...Ты не причиняешь мне боли, не кусаешь, больно впиваясь зубами в кожу, не царапаешь. Не делаешь всего того, что обычно составляло наш ночной ритуал в последнее время. Если поцелуй – то чувственный, а не до крови, если объятия – то мягкие, почти невесомые. Не до синяков и царапин на теле.
Мне кажется, что я попал под бешеную летнюю грозу. Ты целовал мои глаза, каждый участок обнаженной кожи, каждый палец. При этом говорил что-то еле слышно, горячо шептал на ухо, захлебываясь слезами, теряющимися где-то в моих волосах. Ласкал так чувственно, что у меня голова кружилась, и шли мурашки по коже. Это ты, ты – настоящий! В темноте. На грани.
Ты обращался со мной, как с фарфоровой куклой, которая может разбиться в любой момент. Хи-тян, Хи-тян... Я и забыл, каким нежным ты можешь быть.
Только вот я отчаялся уже увидеть тебя таким. Так долго стучал в закрытую дверь, так долго сдирал пальцы, скребя ногтями по штукатурке, вгоняя все глубже острые, как иглы, занозы твоего равнодушия, что теперь, когда дверь внезапно распахнулась, и вся твоя любовь, так долго мной выпрашиваемая, наконец, обрушилась на меня - я ничего не чувствую.
Ты порушил все старое, Хизаки. Теперь придется строить заново.
- Я ухожу.
В комнате по-прежнему темно.
- Прости. Прости меня...
- Зачем просить прощения, если не раскаиваешься? Тебе же все равно, Хи-тян...
- Мне не все равно, - тихо, осмысленно.
- Может быть. Но ты говоришь так только сейчас. Через минуту от всего откажешься. Опять...
И свет, яркий, обличающий все пороки свет снова горит в комнате. И снова от того Хизаки, которого я любил, не остается и следа. Передо мной эгоист, гениальный Творец, гитарист от бога, но никак не тот, кого я мог бы любить.
...И когда я это понял – стало легче. Отпустило.
- Ну и куда собрался на ночь глядя?
- Домой.
Теру уже почти одет. Застегнув куртку и надев кепку, убрав под нее выбившиеся светлые прядки волос, он оборачивается, глядя на Хизаки. Забившись в угол дивана, совершенно обнаженный, тот возвращает ему взгляд полный ненависти и обиды. Сейчас он и в самом деле выглядит как дешевая французская потаскуха... Так его частенько называет Камиджо.
- Ты был прав тогда только в одном. Разные люди. В тебе живет два совершенно разных человека. И я знаю, кого я люблю.
- Прекрати нести этот бред. Заткнись и выметайся... Ты мне не нужен! Не нужен!!! Я тебя ненавижу! – кричит что есть сил Хизаки, схватив хрустальную пепельницу, и остервенело швырнув ее в закрывающуюся дверь.
Упав на подушки он кусает кулак, не давая рыданиям, сотрясающим его тело, вырваться наружу. Мечется в беззвучной истерике, скребя обивку дивана, выдергивая из покрывала длинные шелковые кисточки...
Медленно бреду по улицам, чувствуя себя освободившимся от чего-то гнетущего и тяжелого. Скоро рассвет.
Камиджо, конечно, прав был кое в чем. Ты и в самом деле меня любишь, как сейчас принято говорить – по-своему. Наверное, подопытных животных тоже любят. По-своему. И дают им лакомства. А потом для общего блага испытывают на них непроверенные препараты.
Сейчас я тебя оставил, ушел, поставив точку. Но на самом деле, я это сделал только для того, чтобы ты перестал быть ребенком, требующим ежеминутного к себе внимания. Почему-то я уверен, что ничего плохого с тобой не случится, и зря Камиджо говорил, что ты пропадешь. Будет трудно, непривычно учиться жить по-другому, день за днем пересматривать свои взгляды, менять привычки...
Пока не буду тебе мешать. Ты должен сделать это сам, только сам. Ты уже начал меняться...
А еще – я знаю, что ты меня любишь. Теперь знаю.
Когда темно, когда ты точно знаешь, что никто не увидит твоего настоящего лица – вот тогда ты тот, кто мне нужен. Тот Хи-тян, которого я люблю.
Ты сейчас – еще не он. Когда прожигатель жизни Хизаки-сама умрет, я это пойму. И буду ждать, каждый день нося с собой во внутреннем кармане куртки ключи от твоей квартиры.
От моего дома ключ у тебя есть.
Эпилог
Когда наконец закончился февраль, я внезапно понял, что вместе с ним закончился и какой-то отрезок в моей жизни.
Я перестал оглушать себя спиртным каждую ночь. Перестал бежать от чего-то, забываясь, теряя себя самое. Очередной клуб, туалет, случайный партнер, после десятиминутного общения с которым я мог запросто подцепить какую-нибудь венеру или хуже... Нет, хватит. Просто однажды сказал себе – все.
И хотя я по-прежнему сплю со светом, в остальном много изменилось – я перестал огрызаться на тебя, перестал вообще как-либо реагировать на внешние факторы. Но это не страшно.
Я уже знаю – что-то происходит.
Каждое утро мне кажется, что сегодня – именно сегодня, а не завтра – все встанет на свои места. И плевать, что все идет как всегда... Ощущение грядущего не покидает, не отпускает ни на миг. И я жду.
Он изменился.
Будь мне свойственна сентиментальность, я бы сказал, что это «взросление» – наш Маленький мальчик вырос. Но я не сентиментален. Поэтому просто скажу, что Мальчик научился принимать решения. Единственное, что оставляет неприятный осадок, так это то, что и здесь не обошлось без Хизаки. Он все-таки добился своего – обломал Ангелу крылья, сделав его Человеком. Но человеком неожиданно прекрасным. За это Теру должен быть ему благодарен.
Внешне, да и внутренне, в общем, тоже он остался прежним... Мне и сейчас хочется потрепать его по светлой макушке, заглянуть в глаза, шутливо подцепив пальцами за подбородок. Может, смешно будет это говорить, но я стал видеть в нем равного. Уже не ребенка. Его больше не нужно оберегать.
Пришла весна, уже по-настоящему яркая. Как кадры кино.
Было сложно, больно, а первое время – и вовсе невыносимо. День за днем преодолевая нестерпимое желание поднять телефонную трубку и набрать знакомый, навеки врезавшийся в сознание номер, не спать ночами, глядя в потолок, вежливо отказываться от помощи Камиджо, который всегда, почти каждую минуту, был рядом. Знаешь, Хи-тян, я очень люблю его... Очень. В первую очередь за терпение и такт, которых порой так недостает тебе.
В последнее время я заметил в тебе странную перемену. В любое друге время она бы меня испугала, но сейчас я вижу, что твое кажущееся отчуждение больше не носит оттенка ледяной угрюмости мизантропа. Я знаю, что это как перед прыжком в воду – холодно и страшно. А прыгнешь – и сразу станет жарко и весело. Прыгай же Хизаки... Я не стану тебя подталкивать, и никто не станет. Давай уж сам.
- Ты домой идешь? Я могу тебя подбросить.
- Да нет, спасибо, я еще немного посижу...
Проницательный взгляд Камиджо останавливается на прислоненной к усилителю гитаре. А еще он припоминает, что минут пять назад Хизаки вышел покурить.
- Входит в привычку?
- Ага! – беспечно отзывается Теру, заложив руки за голову и вытягиваясь на стуле стрункой.
- Тогда я пошел. До завтра.
...Хизаки-сама стоит у приоткрытого окна, медленно выпуская колечки серебристого дыма. Он почти не обращает внимания на Камиджо, остановившегося в шаге за его спиной. А тот просто наклоняется к уху Хизаки, выдыхает еле слышно: «Иди». И легкой походкой удаляется по коридору. И в самом деле, зачем ему оставаться? Ками-сама и так знает, знает абсолютно точно, что этот вечер закончится совсем не так, как он привык. И все они привыкли.
...Хизаки неслышно проскальзывает в дверь, остановившись в шаге от стола. Теру сидит к нему спиной, что-то наигрывая еле слышно на гитаре. Клетчатая рубашка слегка обтягивает прямые худые плечи, парень смешно встряхивает головой, отчего высветленные пряди волос почти полностью выбиваются из кое-как завязанного хвоста. И Хизаки чувствует, что сердце ему кто-то сжал теплой крепкой рукой.
Заметив на столе связку ключей, Хизаки берет их в руки.
- Ты домой идешь?
Теру оборачивается. Мелькающие медь и серебро на пальце Хизаки... Раз за разом, по кругу. И юноша ловит себя на мысли, что это его завораживает. Ключи от ЕГО квартиры на пальце у Хизаки. И темные очки, висящие у него на вороте...
- Иду.
- Тогда пошли.
