В такие ночи жажда особенно мучила его. Хотелось вырваться на улицу, наброситься на первого встречного,…но…природная – или приобретенная – деликатность, воспитанность не позволяла Мане этого сделать. И он молча страдал, подтачивая клыки, сдерживая себя, дожидаясь удобного момента, когда…Он терзался каждый лунный месяц, во время полнолуния – и это тоже было очень по-женски…
И когда жажда преодолевала сознание – появлялась Она. Мана. Ему нравилась двойственность имени, слияние мужского и женского. Она была яркой, заметной, привлекающей внимание и даже требующей его. Как ядовитая бабочка, чья вызывающая окраска прямо-таки кричит о смертельной опасности, о ядовитости. Мана была замечательной маской. Существо без пола, без возраста и даже без голоса – лишенное всего того, что только мешает человеку наслаждаться жизнью Молчание – золото. И Мана, как знаменитая русалочка, охотно расставался с голосом ради прекрасных ножек, прекрасной внешности. Голос мешал Мане, разрушал ее образ. Как ни звучит парадоксально, Мана нравилась Мане. Нравилось раздвоение личности. Мана жила своей жизнью и умела и знала то, о чем сам Мана и не подозревал. Она не страдала женской логикой, зато обладала поистине женской интуицией и почти звериным чутьем. А как она умела есть! О, она умела, есть так, что другие просто не могли уже этого делать и глазели заворожено, затаив дыхание, млея, и проклиная, и благословляя тот момент, когда увидели ее – маленькое стихийное бедствие в человеческой оболочке.
Ему нравилось ловить на себе восхищенные взгляды. Нравились стайки молоденьких поклонников и поклонниц. Он одинаково привлекал и тех и других – летели, будто мотыльки к свече, не в силах оторваться, не в силах отвести очарованный взгляд. Юношей притягивала вопиющая сексуальность и неземная женственность, девушек – гремучая смесь мужественности, силы и воистину женской слабости и обаяния. Или наоборот…Мана не задумывался. Он любил их всех, равно, любил их молодость и особый свет в газах. Шептал в прекрасные изящные ушки одинаково милые пошлости, от которых замирало сердце и сладко посасывало под ложечкой… Ему нравилось слушать эти жадные искренние сердца, нравилось нежно успокаивать их неразумный бег. Мана был так нежен со своими жертвами…Они и не знали, что умирают. Умирали в блаженстве, души по капле утекали из молодых тел, млеющих в ласковых и сильных объятьях. Его руки поддерживали их до последней искорки жизни, а финальный поцелуй, самый страстный и нежный, дарил им наслаждение, несовместимое с бытием. Даже мертвые, узревшие жизнь вечную, они улыбались блаженно. Что ж, это отводило лишние подозрения от Маны…Иногда проходила целая ночь, прежде чем этих счастливцев признавали мертвыми – человеческое сознание упорно отказывалось связывать безоблачные улыбки со смертью…
А еще Мане нравилось безмятежно потягивать коктейль за коктейлем, заказывать новый…и ему было безумно хорошо – любая девушка давно бы опьянела, а может быть, и умерла бы на его месте, – а он лишь улыбался все загадочней, сохраняя безупречную грацию движений, – и снова и снова ловил на себе восхищенные взгляды. И так легко было найти среди них единственный, уже покорившийся, уже согласный на все – и завлечь обладателя в укромный уголок, коснуться нежной шейки, вдохнуть запах волос и вонзить зубы, зажав ладонью чей-то очаровательный ротик, готовый издать стон не то блаженства, не то ужаса…
А потом…потом Мана просто исчезала. Достаточно было сбросить маску, показав доверчивому миру свою вторую, мужскую половину – чтобы стать невидимкой, раствориться в толпе, чтобы никто не узнал. Серебро сменяло золото, и русалочка вновь обретала голос – и милый хвостик в придачу – чтобы можно было насмешливо вильнуть им – и исчезнуть – из сознания, из памяти. Отовсюду. А была ли?..
Русалочка становилась невидимкой. Две сущности Маны…Он шел по ночным улицам, опустошенный и тихий, и даже зеркала витрин не узнавали его. До следующего полнолуния…