«...На спине багамута стоит бык с тысячью глаз, несущий на себе рубиновую скалу, на которой стоит ангел, держащий весь мир».
Хизаки стоял, устало прислонившись спиной к некогда выкрашенной в светлые тона, а ныне затертой стенке, и взглядом уперся в настенные часы, непроизвольно считая секунды. Ему не нужно было заходить, чтоб знать, что происходит сейчас за закрытой дверью. Не то чтобы он стал гением психологии, но за последние несколько месяцев умудрился изучить одного определенного человека вплоть до мимолетных жестов и привычек.
Ему хватает только отрывистых звуков, чтобы сказать, что Камиджо еле сдерживает себя, чтобы не разнести к чертям мебель в гримерке, хотя до этого он был готов зарыдать или выкинуть что-то в этом роде, на репите слушая записи, перебирая фотографии или занимаясь другой подобной сентиментальной ерундой. Пожалуй, Хизаки даже было бы интересно узнать, что именно сможет окончательно довести до состояния неконтролируемой ярости господина продюсера. Но не сегодня.
Признаться честно, будучи человеком не особенно эмоциональным, Хизаки не задумывался о многих вещах и жил довольно спокойно, быстро и без лишних нервов и сантиментов принимая решения. Отдающий себя лишь музыке, он не видел смысла в личных переживаниях, да и сами переживания эти переживаниями не считал. Эмоции – удел женщин и нытиков, - именно эту фразу Хизаки запомнил, покидая когда-то родной дом. И больше о подобном психологическом состоянии не задумывался, пока, спустя несколько лет, в его жизни не появился человек, который мог полностью отдаваться меланхолии или любви, совершенно этого не стесняясь.
Камиджо был выразительным. Пожалуй, самым выразительным человеком в его окружении. Яркий, страстный и несколько минорный, но даже подобное не выходило за рамки предписанных норм, четких ограничений нравов и морали. И Хизаки терялся. Камиджо олицетворял нечто прекрасное, и поэтому за ним хотелось наблюдать, как за скрипичным оркестром или Бернскими фонтанами, и был он не более чем краса экспозиции одного из многочисленных музеев.
- Хизаки… - Голос в трубке сдержанный, спокойный, но с проскальзывающими в нем истеричными нотками. – Он ушел. Просто хлопнул дверью.
- Когда ваш следующий концерт?
Наверное, после этого телефонного разговора Хизаки понял, что живые эмоции гораздо сильнее впечатляют, нежели обработанные и обточенные, приведенные в порядок и записанные стройными строчками куплетов. И пропал он, наверное, в тот же самый момент, потому что понял, что не заполучить такое создание будет преступлением. Или хотя бы одной из тех фатальных ошибок, которых он, слава богу, ни разу не совершал.
Оставалось лишь считать дни до последнего концерта, а потом минуты – пока аппаратура будет собрана. Стоило оставить телефон, чтобы вернуться за ним через час и не вызывать лишних подозрений, а потом – полчаса у соседней гримерки. Эмоции были искусством, по крайней мере, в исполнении одного определенного человека.
Заслышав шум шагов и шорох замка, Хизаки выпрямился и чуть улыбнулся. Будто и не было этого ожидания.
- Хизаки, ты все еще здесь? - Камиджо выглядит немного растерянным, вырванный из собственных мыслей, но легкая улыбка, с которой он прощался полтора часа назад, будто и не сходила.
- Мне пришлось вернуться, - Хизаки непринужденно берет мобильный телефон и тепло, совсем легко улыбается уголками губ. – Отвратительно выглядишь. Может быть, выпьем кофе? Здесь неподалеку милое заведение есть.
Он выглядит довольным собой и уверенным, а еще настолько заботливым и нежным, что Камиджо лишь согласно кивает в ответ, все еще пребывающий на грани прошлого и настоящего.
А Хизаки, подавив ухмылку, лишь мысленно посылает Маю прощальный воздушный поцелуй.
«…И если нырнет багамут, то утонет бык, и захлебнутся все люди, и таким будет конец мира».... На спине багамута стоит бык с тысячью глаз, несущий на себе рубиновую скалу, на которой стоит ангел, держащий весь мир».


* * *

- Да? Камиджо, ты что-то хотел? - даже в третьем часу ночи Хизаки умудряется брать трубку не позже, чем после третьего гудка. Да и спокойствия ему было не занимать, хотя голос хриплый и тихий. Спал.
- Маю. Он...
- Я понял. Утром приеду.
В трубке раздаются короткие гудки и Камиджо, не сдержавшись, легко прижимается губами к трубке мобильного телефона. Хизаки другой, абсолютная противоположность самого вокалиста. Но в понимании ему тоже не занимать.


* * *

Между первым и последним – десять лет. А говорят, что настоящая любовь живет три года. Может быть, это и правда, только не сказано, в какой момент минувшего десятилетия отмерялись те самые три года.
Лето, солнце, виноград… Усмешки, горькие слова, взгляды. Ночь на балконе, виски и сигареты. Поцелуи. Правильнее будет сказать не «первый», а «первые». И не только в губы.
Зима, темные очки, светлые волосы. Усталость. Надрывное «Я больше не могу» и спокойное «Нет в мире ничего важнее музыки». И снова легкое касание обветренных губ, но уже не доходит до сердца. Потому что и сердце и мысли заняты летящим шелком белокурых волос, теплом карих – других карих – глаз. Одуряющими глотками свежего воздуха в конце набережной.
И кто кого перерос?
- Просто нам больше нечего сказать друг другу.
- Просто твоим кислородом стал кто-то другой.
Еще пять лет назад эти фразы они сказали бы с точностью до наоборот. И вовсе не Маю, а Камиджо выглядел бы растерянным до бледности, и не знал, куда деть руки, вовсе не Юджи бы с жалостью смотрел на тлеющую сигарету в пальцах гитариста. Своего незамененного гитариста.
- Я хочу увидеть тебя первого января.
- Зачем?
Вместо ответа Маю неопределенно пожимает плечами, выбросив окурок. Смотрит пару мгновений на отстраненного и такого удивительно своего-чужого человека рядом, и целует, непривычно для себя мягко, в уголок губ.
В последний раз.


* * *

Белая лощеная бумага желтеет за пять лет, становится и на вид и на ощупь хрупкой слоновой костью. А отпечатанные изображения как-же-давно-это-было медленно, но верно влюбляются в сепию. И Камиджо уже знает, что еще через пять лет эта любовь станет сильнее.
Хизаки сидит на подоконнике в свитере и джинсах, поджав под себя босые ступни, чертя что-то кончиком пальца на запотевшем стекле. Рисует сердечки – может, разбитые, а может, со стрелами. Изящные наконечники от прикосновения ногтей к запотевшей поверхности - мелочь, но так точно.
- Ты не замерз? – Перевернув еще одну страницу альбома воспоминаний, Юджи поправляет на шее шарф. В квартире холодно, на дворе октябрь с его дождями и туманами, обманчивым солнцем, и сладко-кислым привкусом побитых первыми заморозками диких яблок.
- Ни капли.
Мотнув головой и случайно растрепав еле державшийся светлый хвост, Хизаки легко спрыгивает с подоконника, мягко, как кошка, ступая босыми ногами по холодному полу, и садится на ковер, рядом со своим вокалистом, всматриваясь в благородно блестящие страницы старого фан-бука Lareine.
- Красивый ты тут. – Слишком нежно, словно изображение Ками на странице требует повышенного внимания, он проводит кончиками пальцев по фотографии. – Но в жизни лучше.
Легкая улыбка, опущенные ресницы, теплая рука, легонько ласкающая кончики его холодных пальцев. Мгновение – и на губах пляшет вкус диких яблок, кофе, и сигарет, превращая поцелуй из томительного в неистовый.
Неистовая осенняя нежность. И Камиджо кажется, что с навесного потолка с современной подсветкой и фигурным бортиком сыплются красно-желтые листья, подхваченные легким ветерком из окна с вечерним запахом дождя.


* * *

Хизаки раньше и не знал, что у Камиджо всегда холодные пальцы, даже не просто холодные, а ледяные.
Еще он не знал, что вокалист легко простужается и практически не курит, не считая самых легких на свете сигарет.
Он не представлял, что человеку с самым потрясающим чувством юмора из всех, кого он знал, тоже свойственна меланхолия два-три раза в год. И в эти же моменты у него появляются самые мощные, самые цепляющие за струны души тексты.
Хизаки не знал, чем пахнет свитер и шея Камиджо. Иногда казалось, что это и есть запах серебра – запах цепочки с кулоном и дорогих духов.
…На разложенном диване веером осеннего листопада лежит несколько смятых исписанных листков.
- Что это?
- Лирика. Выбери сам, что понравится.
Неровные строчки пахнут дождем и сладостью EGOISTE. И теперь гитарист знает, что любимые пальцы легко согреть теплым дыханием, тонкую серебряно-сладкую шею нужно не забывать укутывать шарфом, а когда плохо и хочется плакать, те самые два-три раза в год – просто положить голову этого хрупкого, неземного мальчика к себе на плечо и мягко перебирать медовые волосы в полной тишине. Слова не нужны.
Хизаки внимательно пробегает взглядом по одной из вырванных из блокнота страниц, улыбаясь тенью улыбки, и подносит смятый листочек к губам, невесомым легким прикосновением одарив такое бархатное «aishiteru», беря Юджи за руку - привычно грея в своей ладони его холодные пальцы.

* * *

Хизаки стоит у зеркала, в последний раз проверяя грим. Кукольная идеальность, кукольный профиль полумаски из комедии дель арте. И такие настоящие, теплые, не кукольные руки. Юджи думает об этом, стоя за спиной гитариста.
- Ты забыл перчатки.
- Я оставил, не забыл.
- Ненавижу их.
- Почему?..
Камиджо улыбается уголками губ, убирая с плеча топлёно-медовые пряди. А потом берет его за руку, ошеломляющим прикосновением прослеживая путь голубоватых вен запястья - к центру ладони. Склонив голову и мягко коснувшись губами линии жизни.
- Они тебя прячут.
Черные кружевные перчатки падают на пол гримерной.


* * *

Камиджо никогда не любил февраль, уж слишком суматошный месяц. И дело даже не в череде непрекращающихся праздников, а в том, что ничто так не выводило вокалиста из себя, как нарушение привычного хода жизни, привычного режима – мало спать, мало есть, много работать.
И странно, наверное, что именно с начала февраля, вечера перестали походить на что-то давно знакомое и привычное. В том привычном Юджи сидел в одиночестве, закрывшись в своей квартире, и словно бы отгораживался от внешнего мира, прячась за книгами, ноутбуком или европейскими фильмами. Что особенно важно – не про любовь.
- Ты опоздал на три минуты.
- Искал кошку. Ты же знаешь, она всегда сидит у меня на коленях, когда мы разговариваем.
- «Искал»… Ты говоришь это так, словно она может потеряться в огромных покоях принцессы.
Теперь вечера наполнены запахом сандалового масла и роз, мягким приглушенным светом бра и чуть хриплым голосом в трубке. Последнее – особенно важный и неизменный пункт.
Камиджо всегда считал, что невозможно любить одного человека на протяжении многих лет, а потом сразу резко поменять ориентиры и влюбиться в другого. С ним этого никогда не случалось, не случилось и теперь. Просто Хизаки проник к нему в душу, не распахнув дверь, а просочившись сквозь стены, медленно и постепенно заполняя пространство собой. И своими вещами, как при переезде. Прижимая трубку к уху, Ками машинально скользит взглядом по гостиной, замечая на низком столике записную книжку Хи – он оставил ее в свой прошлый визит. Юджи помнит, что где-то в середине небрежными карандашными строками рассыпались стихи, первые стихи, тайно и не вполне осознанно адресованные принцессе. А в прихожей на вешалке дожидается законного хозяина черный ангоровый шарф, Хизаки повязал его на шею вокалисту в их последнюю незапланированную прогулку по центру, вечером, когда Юджи заехал за ним после репетиции и предложил подвезти домой. Зачем?.. Ответа на этот вопрос Хизаки тогда так и не получил и, пожав плечами, словно умалчивая какие-то мысли, снял шарф, отдав Камиджо, со словами, что тот как был, так и остался ребенком. Часто простужающимся, избалованным, но очень милым.
Юджи никто просто так не называл «милым», а тем более человек, близко с которым он общался всего несколько месяцев.
…Но сейчас, спустя две недели с хвостиком после начала ненавистного февраля и ежевечерних телефонных разговоров, он чувствовал, что сегодня что-то не так, как всегда.
- Хочешь, встретимся?
Эти слова Хизаки, будто долго думая и взвешивая, сказал очень тихо и неожиданно. На часах уже почти полночь.
- Где?
- В Харадзюку. Там есть круглосуточные кафе.
Он положил трубку, прежде чем Юджи успел ответить. Намеренно или случайно – об этом певец думал уже в машине, разгоняя авто по ночным улицам Токио, то и дело поглядывая на часы.
Хизаки даже вне концертного образа, так или иначе, напоминает принцессу, только на сей раз современную. В повороте головы, в очерченных ночными тенями уголках глаз и губ, в сильных и совершенно мужских пальцах, скрещенных кардинальским жестом, есть что-то неуловимо женственное, и Камиджо, остановившись в нескольких шагах от гитариста, изучая взглядом фигурку в белом пальто, замерзшую на тротуаре, видит это особенно ярко.
- Химе…
Музыкант оборачивается так резко, словно услышал выстрел, и легкий городской ветерок подхватывает легкие пряди его распущенных по плечам волос, обычно всегда убранных в хвост.
- Ты все-таки решил меня так звать?
- Я же не против «Оджи»… Пойдем, ты замерзнешь.
Открывая дверь какого-то ресторана, Камиджо словно бы видит и себя и Хизаки со стороны, и неожиданным прозрением мелькает мысль, что вместе они смотрятся донельзя органично. Наверное, потому что Хи-чан чуть ниже, а может длинные волосы… А может, всё просто так, как и должно быть.
Гитарист снимает перчатки из мягкой черной кожи, и кладет на столик, сбоку от себя. Замечая на шее Камиджо аккуратно повязанный ангоровый шарф, он кивает будто самому себе, и чуть улыбается. Над чашками кофе со сливками и корицей танцует пряный сладкий пар.
- Почему вдруг сейчас, Хи? Ночью в кафе, это конечно здорово, но можно же было завтра…
- У меня день рождения.
Если бы Юджи в этот момент решил взять в руки чашку, то неизменно обжег бы губы, или того хлеще – разлил все содержимое по столу. А Хизаки тихо усмехается, проводя кончиками пальцев по губам, словно стирая невидимую улыбку. Растерянный Юджи Камиджо – пока что самое милое и забавное, что он видел в своей жизни.
- Прости… Я не знал…
- Я знаю, что ты не знал.
- А почему не сказал?
- Но ведь существуют же круглосуточные рестораны, да?
Вокалисту хочется просто молча провалиться сквозь землю. И не только потому, что не удосужился навести справки и хотя бы из любопытства взглянуть на дату рождения Хи. А потому что, судорожно соображая, он понимал, что невозможно сейчас оставить гитариста без подарка.
Хиз не говорит ни слова, проводив Ками взглядом, наблюдая, как тот разговаривает с официантом. Чуть остывший сладкий кофе приятно греет горло и, несмотря на то, что веки упрямо наливались свинцом, принцесса даже не думает о завершении вечера, плавно перетекшего в ночь. И наверное ничто не могло его сейчас удивить сильнее, чем коробка конфет в руках Камиджо, которую гитарист, чуть помедлив, все же берет.
- «Mon amie»… - читает он, слегка сведя брови, - Это по-французски?
- Некоторым образом.
Хизаки иногда кажется, что вокалист все-таки заигрывается, и разочаровываться обоим будет слишком больно. Поэтому, положив коробку на стол, он отводит взгляд, хмуро глядя за окно, а в темно-карих глазах слишком ярко отражается блеск полуночных огней.
- Конфеты на день рождения дарят девушкам. А я не девушка, Ками.
- Это кто сказал? Про конфеты… - уточняет Юджи, в отличие от гитариста, глядя в упор на него и чуть улыбаясь.
- Да не знаю, просто принято как-то.
- Кем принято? Сколько всякой ненужной чепухи, Химэ. Ты же любишь шоколад?
Прятаться бессмысленно. Хизаки открывает коробку, все же тихо вздохнув, пряча за молчаньем смущение.
- Молочный…
И то, что каждая конфета с разными начинками, но именно теми, которые больше всего любит Хизаки – так это совпадение. Так же, как и то, что все они в форме сердечка.
Принц тянется через стол, и берет руку принцессы, несильно сжав и поцеловав длинные сильные пальцы, и Хи слышит это тихо-невесомое «с днем рождения», чувствуя, как кожу обжигает горячее дыхание.
Как хорошо, что в Харадзюку есть кафе, работающие всю ночь, - думает он, доставая из коробки еще одну конфету, ненавязчиво подтолкнув ее по столу к своему Оджи.


* * *

Ему нравится смотреть, как Хизаки красится перед зеркалом. В особенности он любит облик лидера, когда тот с уже законченным макияжем, но еще в джинсах и приталенной рубашке, слегка закрывающей бедра, а светлые волосы не подняты как обычно, довершая образ, а одуряющее свободными прядями спелой пшеницы лежат на плечах и спускаются по спине.
Нет, во время ответственных выступлений и фотосессий лидер даже не прикасается к теням и кисточкам, полностью отдаваясь в руки профессионала. Но вот так, перед интервью или пресс-конференцией он вполне может справиться и сам. А Юджи сидит чуть поодаль, привычно закинув ногу на ногу, и неотрывно смотрит на Хизаки. Ему все равно даже, что в помещении кроме них двоих еще есть люди, что посторонних людей очень много за дверью, что на планете живет еще шесть миллиардов ничего для него не значащих незнакомцев. В данную минуту, когда мягкая кисточка блеска скользит по нижней губе Хи-чана, окрашивая изгиб в коралловый цвет – в мире нет никого, кроме них двоих.
- Юджи, я же занят. – Привычно бормочет гитарист, стараясь не реагировать на легкие, почти невесомые прикосновения холодных пальцев к своим плечам.
- Я вижу. Не мешаю же… - Тихо отзывается Камиджо, положив подбородок Хи на плечо, и наблюдая за священным, как ему кажется, действом.
Хизаки молча продолжает заниматься своим делом, но кончики пальцев едва заметно дрожат, когда он жидкой подводкой рисует уголок глаз, держит на пальце тоненькие, хрупкие, невероятно длинные накладные ресницы. Потому что дыхание вокалиста, стук его сердца, температура тела – все в этот момент кажется ему своим собственным. Но еще иногда с горьким осознанием он думает о том, что Юджи, как ценитель красоты по умолчанию, любит в нем лишь внешнюю безупречную оболочку. Принцессу. А то, что принцесса курит по пачке в день, может иногда крепко выругаться и обожает ходить по дому в одних пижамных штанах на бедрах – так это просто издержки, с которыми приходится мириться. Но мысли стройными рядами идут к черту, когда осторожные пальцы Камиджо проходятся по льну рубашки, сжимая мягкую ткань. И сердечная мышца забывает, что в этот момент надо было пару раз сократиться.
- Ты бы… тоже время не терял. – Привычно скрываясь за лидерским тоном, Хизаки слегка косится через плечо. Палочка с коралловым блеском замирает в его руках, и он почти не противится, когда вокалист аккуратно забирает ее и, протянув руку, выводит на зеркале короткое «Kiss…»
- Уже иду.
Лидер-сан коротко, почти незаметно, но потрясенно выдыхает, когда руки Камиджо отпускают его. Тот на самом деле уже совершенно готов, осталось только переодеться, к чему он и приступает, а Хизаки все смотрит на короткое словечко, поблескивающее на зеркальной поверхности. Значение ему, разумеется, известно, но от этого не легче. Глядя в отражении на сражающегося со шнурками на сапогах вокалиста, Хи-чан улыбается уголками губ, обмакивает палочку в густой блеск, и приписывает к воздушному невесомому «Kiss» краткое и четко определяющее «…me».


* * *


- Что ты читаешь? Европейские сказки?
- Почти.
На самом деле Камиджо читает и в самом деле европейские, и в самом деле сказки, но только мягко улыбается, отложив книгу и потягиваясь в кресле. Тело затекло, поздний вечер недвусмысленно намекает на единственный возможный вариант траектории: душ-кровать-сон. Но Юджи не двигается с места, склонив голову чуть вбок, и наблюдает за силуэтом Хизаки, который, кажется, движется по комнате не прямо, а как-то по косой, и так же по косой летят за ним его легкие волосы.
Хизаки вообще даже некое подобие уборки способен превратить в нечто неслыханное. Тихо ворча себе под нос, он расставляет книги, прибирает ручки и какой-то хлам на столе, поправляет подушки на диване. А Камиджо следит за ним неотрывно, и чувствует, что, может быть, сегодня все будет иначе.
За окном необычайно холодная зима, кружится снег. Последний раз Камиджо помнил такой снег зимой в детстве. И точно так же, как сейчас, стоял у окна, дыша на стекло, и выписывая кончиком пальца какие-то узоры.
- О чем эта сказка?
Он оборачивается, и ловит Хи-чана за руку, потянув к себе. Даже такие робкие, вроде бы ни к чему не обязывающие прикосновения заставляют Хизаки напрячься и подобраться. Все-таки взгляд отводить, как барышне, не пристало. Камиджо все замечает и отпускает его, но не отодвигается ни на сантиметр.
- Сказка… о детстве. О доверии. Об ответственности… - он напряженно думает, чувствуя, что слова идут не те, и все-таки обнимает Хи, совсем легко, очень по-мужски. – Но это все глупости. На самом деле она о любви.
На низком столике перед диваном лежит книга Антуана де Сент-Экзюпери. Хизаки не читал ее, но сейчас слушает, как когда-то в детстве, историю о Маленьком Принце, Летчике, Розе, Лисе и баобабах. И улыбающийся по началу гитарист, вновь решивший, что Юджи опять влез в дебри каких-то своих отвлеченных от реальности мечтаний, притихает, обняв его за талию и чуть скрестив руки.
Камиджо прерывает пересказ сюжета этой неожиданной фразой, уткнувшись губами Хизаки в волосы, и вдыхая запах шампуня и духов, и еще немножко – сигарет, корицы и цитрусовых. Откуда, он не имеет понятия.
- Знаешь, мне иногда кажется, что ты лис.
- Почему я лис? Лис скорее ты. Или нет… - Лидер смеется и прикладывает пальцы к губам, - Ты роза.
- Я совсем не капризный…
- Не спорь.
Он даже пресекает мягко, так невероятно мягко, что Камиджо замолкает в ту же секунду, рассеяно кивнув. С кем-либо другим он начал бы спорить, непременно приводя доводы, хотя за собой и осознавая, что не прав. Но Хизаки что-то с ним сделал, раз и навсегда в чем-то сильно переменил. А может быть это просто зрелость. Странно, но она пришла в жизнь Юджи именно с появлением этого человека с самыми красивыми руками на свете. И сейчас он слегка сжимает эти руки, не делая попытки поцеловать пальцы, или что-то еще. И просто смотрит, слегка опустив ресницы.
- Ты лис, потому что мне приходится приручать тебя.
- А ты хотел, чтобы я сразу прыгнул к тебе в руки? …И вообще, уже поздно. Тебе давно спать пора.
- Я не хочу.
Хизаки в очередной раз трусит и бежит. В первую очередь от себя и своих желаний, а самый большой компромисс сейчас для него – остаться на ночь в доме своего вокалиста. Это дважды рано, трижды опасно и четырежды ненужно, но сделать что-то против улыбки Камиджо гитарист не в состоянии.
- Я пойду спать, если выйду через полчаса, и ты не ляжешь, будешь пить донормил, ясно?
Неловко выпутываясь из рук Юджи, Хи-чан делает пару шагов назад, и вдруг, внезапно передумав, дергает его к себе за плечи, прижавшись на миг к губам и отстранившись прежде, чем поцелуй перестанет быть случайным.
- Спокойной ночи.
Он уходит, подхватив с кофейного столика книгу, и не оглядываясь, скрывается в комнате, которую занимает два раза в неделю. Пока что это их с вокалистом компромисс, построенный на взаимном полу-доверии. Полу – потому что Хизаки не запирает на ночь дверь, а Камиджо, по идее, спит за стенкой. Но на самом деле, он всегда ложится рядом, на диване в гостиной, почти до рассвета мучаясь мыслями, сколько еще он будет приручать своего Лиса, и удается ли тому переступать через себя и с каждым днем подходить на полшага ближе.
Тишина давит на уши, расползается паутиной по уголкам комнаты, и даже теплый коньячный свет не помогает, словно что-то погрузилось в сумерки – ту особую грань между ночью и днем, когда предметы теряют цвет.
…Возвращаясь из своей спальни с подушкой и одеялом, Камиджо замечает, что дверь в комнату Хизаки слегка приотворена и полоска неяркого света ложится на пол перед ней. Он останавливается, припоминая, было ли так раньше. Возможно, Хи просто решил почитать перед сном, он ведь взял книгу, возможно, он случайно неплотно закрыл дверь, недостаточно сильно подтолкнув рукой. А возможно, он просто хочет, чтобы Юджи зашел, и они прочитали финал истории вместе.
Но с другой стороны, если Лиса спугнуть, придется начинать все с начала, а точнее, даже с минуса – поспешность отпугнет гораздо дальше начальной точки. И Юджи не выдерживает, впервые идя на поводу у чувств, а не разума, смутно понимая, что либо выиграет сейчас, либо проиграет, и уже насовсем.
- А мне казалось, мы пришли к соглашению.
Голос Хизаки заставляет его вздрогнуть и улыбнуться. Шагнув к двери, от распахивает ее пошире, и замирает на пороге, прислонившись к косяку плечом, глядя на сидящего в постели гитариста с книгой на коленях.
- Пришли.
- И ты все-таки прешь напролом, несмотря на то, что мы договорились привыкнуть сперва друг к другу?
- Как видишь.
Внутренне Хизаки умирает от страха, умело пряча это состояние за внешне невозмутимым и холодным взглядом. Лишь пальцы чуть сильнее сжимают корешок книги, мягко закрывая ее. И не менее мягко он улыбается, чуть дернув подбородком.
- Пошел вон.
- Нет.
- Я сказал…
Юджи тоже кажется, что ему снова лет пятнадцать. Но что-то, раззадоренное поведением лидера, его явным желанием быть вместе, сейчас заставляет Ками прикрыть дверь и тихо, чуть ли не на цыпочках подойти к кровати.
- Было бы из-за чего шум поднимать. – Тихо бормочет он, укладываясь к Хизаки под одеяло, бесцеремонно грея озябшие ноги и прижимаясь к нему.
Лидер-сан теряется от такой наглости, продолжая сидеть в кровати. Финал истории о приручении он успел прочесть, и откровенно говоря, такая расстановка сил ему совершенно не понравилась. Поэтому, секунду помедлив, он осторожно запускает таки пальцы в волосы вокалиста, поглаживая и мягко массируя светлые пряди.
- Нахал ты, Маленький Принц.
Ворчание – как согласие. И короткий поцелуй в лоб, сон под одним одеялом и первое пробуждение в объятиях друг друга – тоже тому следствие.


* * *

Last song for you.
Юджи повторял эти слова бессчетное количество раз, но никогда они так не доходили до самого сердца, покалывая в нем острым кончиком иглы. Бесполезное доказательство, что память нельзя убить.
- О чем ты задумался?..
Спаситель появляется так неожиданно, вырывая из плена мыслей. Минута, другая, один короткий взгляд в темно-карие лучащиеся глаза, и ему уже легче.
- Ни о чем. Тебе показалось.
Хизаки едва заметно улыбается, глядя, как вокалист ставит на полку пластиковую коробку с диском. С последним диском Lareine, с последним их клипом. Хизаки улыбается, но знает, что сейчас у Камиджо ощутимо закровила рана в душе, над которой, увы, время почти не властно.
- Оджи, помоги мне?
Обернувшись спиной и перекинув на плечо волосы, гитарист придерживает на груди тяжелый вышитый лиф платья. Шнуровка свободна, не затянута, и платье под собственной тяжестью ползет вниз.
Юджи проводит ладонью по спине Хи, едва касаясь, очерчивая выступающие позвонки и лопатки, и берется за тесемки, невольно любуясь, как дорогие ткани и изящные вышивки заставляют Хизаки меняться. Выпрямить горделиво спину. Откинуть голову. Мягкие светло-медовые волосы струятся по плечам, и невыносимо тянет запустить пальцы в них на затылке, легонько сжать, почувствовать их, почувствовать их запах.
Это самое чудесное платье, - думает Камиджо, ладонями проводя по талии гитариста. И такие болезненные, полные невыносимо горькой нежности слова на английском растворяются в воздухе. Так тает «вчера» в новом, ослепительном «завтра».
Закрыв глаза, он подается вперед, уткнувшись губами в светлую макушку Хи, обняв за плечи. Хизаки молча, без слов накрывает его руки своими, длинными сильными пальцами сжимая хрупкие, тонкие, и закрывает глаза. Очерченные густой сенью ресниц веки чуть трепещут, выдавая волнение. Шутка ли, но он до сих пор боится потерять Камиджо, отдать его прошлому, которое звучит характерной, западающей в душу «Last song for you». Но это страх параноика. И когда Юджи тихим шепотом говорит ему, что восхитительно-яркое атласное платье так к лицу его принцессе, он улыбается, не открывая глаз. Страхи беспочвенны, и оказывается память все-таки можно убить.
Принц никогда не оставит свою принцессу.


* * *

Он болеет.
Сворачивается комком под одеялом и периодически морщится от спазмов, вырывающих из легких кашель, и не встает с постели уже третий день, погруженный в полузабытье от высокой температуры и лекарств. Может быть, это был своего рода знак вступившей в свои права зимы, либо Хизаки банально не умел выбирать куртку по погоде, изменчивой ныне. Но, так или иначе, в середине декабря он всегда подхватывал грипп или еще что похуже, это можно назвать почти пятнадцатилетней традицией или же стечением обстоятельств, бороться с которыми почти невозможно. Да Хизаки уже и не пытался, последние пару лет смиренно принимая данный факт как должное.
Если бы он не верил в превратности судьбы и цикличность, то сейчас бы крепко задумался. Потому что мог точно сказать, что на второй день болезни обязательно позвонит взволнованная чем-то своим матушка, не вспоминавшая о существовании сына месяцами. Обязательно расскажет о том, что в Киото дожди, после заинтересуется его севшим голосом и несвязной речью, а затем обязательно посетует, что ребенок, мол, работает с геями, куряками и алкоголиками. О том, как лица нетрадиционной сексуальной ориентации связаны с его больным горлом, Хизаки предположений строить даже не пытался. Но у матери всегда была особенная логика.
Сейчас, на четвертые сутки, с головой завернутый в одеяло и не открывающий глаз, Хизаки может с точностью сказать, что за окном кружится первый снег. Это было привычно.
Предчувствуя болезнь, Хизаки всегда звонил и брал пять выходным по личным причинам, потому что первым отказывал голос, а сообщать о болезнях он не любил. Благо, что расписание обычно позволяло прогулять несколько дней. Можно сказать, в болезни ему всегда везло. А может быть, снова цикличность. Но он предпочитает об этом не задумываться, потому что сейчас решать свои и чьи-то проблемы он не в состоянии.
Из полусна его вырвал настойчивый звонок в дверь.
Ругнувшись сквозь зубы и, тихо простонав от резко заболевшего горла, Хизаки лишь плотнее заворачивается в одеяло. Но звонок повторяется, снова и снова. И когда он уже готов взвыть: "Нет меня дома, нет, уходите!", потому что об избавлении от теплого одеяла он думал уже с мукой.
Мобильный телефон пару раз завибрировал и свалился на подушки с прикроватной тумбочки. Не хотелось даже думать о том, что кому-то могла понадобиться помощь лидера в том или ином вопросе. О самом худшем Хизаки думать не хотел, с этими первыми тремя звонками в дверь все и так полетело в пропасть.
Когда телефон жужжит второй раз, он все-таки не выдерживает и протягивает руку, нашарив злосчастную технику, ожидая как минимум сообщения о наступлении конца света. Две смс от Камиджо: "Я у твоей двери ^^" - гласит одно, а следующее: "Ну, открой же, я знаю, что ты дома", даже заставили его подняться с кровати. Хизаки шатало, но он понимал, что от вокалиста так просто не отделаешься. Да и смысла уже в этом не было, учитывая, что привычная цикличность и постоянство уже летели к чертям.
- Чего тебе? - Хизаки даже не пытается скрыть раздражения, хмурый и явно желавший, чтобы стоящий перед ним человек то ли оказался высокотемпературной галлюцинацией, то ли просто провалился под землю. Способность говорить четко давалась с трудом, и он старался не морщиться, ощущая, что каждый звук будто вцепляется крохотными коготочками в и без того больное горло. Да и со свалявшимися ото сна волосами и со щетиной он выглядел не как благоухающая розами и светящаяся ухоженностью прекрасная принцесса.
- Пришел навестить. - Камиджо бодр, переполнен энергией, и будто заполняет светом и жизнью потускневшую квартиру. Даже просунувшаяся кошка выходит в коридор смерить высокомерным, изучающим и заинтересованным взглядом нежданного посетителя.
Юджи делает пару шагов, на ходу снимая пальто, и заходит в комнату, после чего вручает Хизаки пакет с ярко-оранжевыми апельсинами, столь неуместными в сером помещении.
- Жасмин сказал мне... Только не ругай его за то, что не сохранил твоих тайн. Я беспокоился.
Все меняется. События развиваются в абсолютно другом направлении, и Хизаки может лишь удивленно и растерянно смотреть на коллегу, потеряв частичку собственного устроенного и упорядоченного мира. Камиджо подходит слишком быстро и целует его в лоб. Нет-нет, всего лишь проверяет температуру, но мысли Хизаки совершенно об ином и несутся со скоростью света. Например, он замечает запутавшиеся в волосах снежинки и едва ощутимый аромат парфюма, хотя и не подозревал, что уже может чувствовать запахи. А еще то, что мир неожиданно стал наполняться красками вне накатившей ранее меланхолии. Хизаки был почти разозлен, не имея никакого понятия, как реагировать на перемены и врывающихся в его дверь и жизнь людей.
- У тебя температура, пойдем, выпьешь лекарство - Заботливо говорит Камиджо, и Хизаки понимает, что тонет. Тонет в удивительно теплых ярких глазах, в тихих интонациях и этих руках, обнявших его за плечи. Он сжимает в руках пакет с фруктами и послушно идет следом, слегка оглушенный, ошарашенный и плохо соображающий от высокой температуры.
Цикл разрушен.


* * *

Весна в том году обрушилась как-то внезапно и на каждого врозь. И меньше всего тогда думалось о том, что под облетающей сакурой обычно гуляют влюбленные.
Камиджо мельком скользит взглядом по парку, замечая только одну свободную скамейку. На ней только что сидели мальчик и девочка, а сейчас идут рука об руку по дорожке, розовой от усыпавших ее лепестков.
Светлые волосы Хи струятся по спине, так и тянет коснуться их ладонью. А еще у него яркие губы, будто он долго их кусал. Или их долго целовали.
- Я хочу, чтобы ты был моим вокалистом.
Юджи вздрагивает незаметно, и точно так же чуть дрогнули в улыбке уголки его губ, обозначив на щеках незаметные ямочки. Ему послышалось «Я хочу, чтобы ты был моим…»
Осень они уже очень ждали. На сей раз – оба и вместе.
- Это был потрясающий концерт. – Темные глаза Хизаки невыносимо мерцают, пальцы нервно теребят краешек рукава. – Юджи, запомни этот день.
- Тридцать первое октября?..
Хизаки не дает ему договорить, быстро привстав на цыпочки и коснувшись губами щеки – мимолетно и обжигающе, опутав шлейфом легких духов.
…А потом, насквозь промокшие под осенним ливнем, они целовались как сумасшедшие, впервые и _так_, не обращая внимания на конец октября, поздний вечер и открытую подъездную дверь, которую Камиджо придерживал одной рукой, другой крепко прижимая к себе Хизаки, слегка сжимая не роскошное платье, а простое черное пальто на его спине.


* * *

- Хизаки, ты пробовал абсент?
Нет, абсент он никогда не пробовал, потому что знал, что это опасно, незаконно и чревато последствиями. И вообще процесс приготовления трудоемкий и требует набитую руку с большим количеством сложных манипуляций, даже вроде бы нужно что-то там поджигать. И внезапно лидер ловит себя на том, что пытается вспомнить, где, что и как, и в какой последовательности.
- А попробовать хочешь?
Нет, конечно же, он не хочет. Завтра с утра нужно ехать смотреть, готов ли уже зал, разговаривать с осветителями, договариваться о съемках, а после обеда очередная репетиция, наверное, последняя в этом году, а Хизаки не пропустил еще ни одной – было ли то по личным, либо общественным причинам. И втайне был доволен.
- Тогда я приеду через час.
Зло ругнувшись в гудки трубки, Хиз беглым, по возможности посторонним взглядом окидывает квартиру, с трудом подавив вздох. Остается только либо посоветовать Камиджо передвигаться осторожно, либо засесть с ним на кухне. Второй вариант заведомо исключается.
За окном летят снежинки, на календаре двадцать первое декабря, христианский день чертей. Наверное, в такой день можно схватить стаканчик абсента на пару с вокалистом собственной группы? А тот заявляется неожиданно, почти на полчаса раньше, растрепанный и пахнущий морозным воздухом и еще почему-то фрезией.
Камиджо всегда приносит с собой ураган эмоций, кажется, что в помещение заходит не один человек, а десять. И все десять требуют твоего внимания, на ходу перебивая сами себя начиная рассказывать, что на улице сущий дурдом, машины встали, снег и не думает прекращаться, а до дома лидера подкинул случайный студент-мотоциклист.
Хизаки уже приноровился выдерживать этот ураган, и молча, с легкой улыбкой, затаившейся в уголках губ, берет Юджи за шарф и легонько тянет в комнату, на ходу предупреждая об опасности наступить на листки плотной белой бумаги с рассыпанными по ней нотами или на свернутые колечком запасные струны, сломанные карандаши и расческу традиционно щеткой вверх.
- Ты хоть представляешь, что я завтра не проснусь? – Сердито бубнит он, усаживая гостя ни диван и беря из его рук холодную бутылку зеленого стекла с какой-то блестящей этикеткой и нарисованной зеленой девушкой под надписью «Free fairy». – Где достал?
- Не скажу, секрет. – Вокалист загадочно улыбается, грея озябшие пальцы дыханием и поглядывая на Хизаки, свернувшегося комочком рядом с ним. Его всегда удивляла эта способность гитариста занимать как можно меньше места.
- Какой таинственный… Не спали только мне квартиру, алкоголик, его же надо поджигать. – Для наглядности потрясся бутылкой, Хи ставит ее на низкий столик, где уже дожидается в хрустальной вазочке рафинад. – И вообще, я не пьянею.
- Ты и не опьянеешь, тут другое.
…Они оба слышали о зеленой фее только из каких-то европейских фильмов и книг, скептически думая, что эффект примерно такой же, как от Санты – хочешь, верь, хочешь, нет. Но после трех бокалов ужасающе горькой и крепкой на вкус гадости, от которой с не привычки слегка затошнило, Хизаки вдруг понял, что этот алкоголь не стоило недооценивать. Но даже абсент глупо винить во внезапно обострившемся, вырвавшемся наружу желании схватить Юджи за плечи, дернув посильней к себе, и впиться в горько-сладкие губы, укусить, услышать вскрик боли, а затем жестоко подмять под себя прямо на диване, увидеть в глазах испуг и восторг. Хиз знает, что сейчас он мог бы сделать, это не встретив сопротивления, и он делает.
Камиджо откидывает голову назад, тихо смеясь. У него сейчас своя реальность и свой сюжет. Но почему-то им обоим не хватает секунды на вдох, когда взгляды встречаются, пальцы переплетаются словно сиамские близнецы, и сердце бьется не в такт. Зеленая фея порхает под веками, касается легким шлейфом блесток и шелка, одежды на них уже нет, и обнаженные, они касаются губами друг друга, шепча какие-то совершенно дикие слова. Хизаки краснеет, задыхаясь в аромате фрезии и снега, и кажется еще волос, мужского тела, дорогого парфюма, скребя ногтями по телу своего вокалиста, слыша не то возмущенное, не то довольное шипение и снова слова… Дерзкие, наполненные бархатно-белесой зеленью – да-да, это просто абсент, разбавленный водой, мутнеет на глазах – они дурманят не хуже полыни.
- Хизаки, так ты… пробовал абсент? – Горячим выдохом на ухо, морщась от легкой боли. Ками склоняет голову, и топлено-медовые пряди волос падают ему на лицо, сильнее вцепляется побелевшими пальцами в обивку дивана.
- Ты лучше, чем абсент. Какая к черту фея… - Свистящим шепотом, прикусывая покрывающуюся колющими любовными мурашками кожу, до крови кусая губы. И кровь кажется горько-сладко-соленой, но не с привкусом железа. Это сахар губ.
Абсент повышает болевой порог, делает ощущения странными и приятными, многократно усиливая удовольствие. Хизаки хочется сказать «я не пьян» и разбить эту проклятую бутылку. Ему хочется сказать «мне не нравится», в тот самый момент, когда жаркое тело под ним выгибается дугой, а его обладатель отпускает с губ крик. Ему хочется остановиться, пока еще можно хотя бы попытаться спасти себя.
Но вместо этого, видя в любимых медово-карих глазах слезы, он шепчет «Я пьян тобой», он шепчет «тише», он слышит в ответ «не останавливайся», и разве можно сейчас говорить что-то о зеленых феях?
Там, где только восьмидесятиградусный алкоголь оказался способен прорубить брешь в сознании, упрямо игнорируемого «Ты его любишь, идиот, нет смысла отрицать» - какие там могут быть феи?..
Самые настоящие, заставляющие улыбнуться и после всего мягко поцеловать самого дорогого на свете человека во влажный лоб, и обнять покрепче, чувствуя как ветерок из распахнутого окна овевает разгоряченную кожу. Кажется даже, что в комнате тоже парят снежинки, кружась и не тая.
До рождества четыре дня, и Камиджо, перебирая волосы Хизаки, ничком лежащего на его груди, спрашивает, а пробовал ли он гавайский ром.


* * *

Утро уже давно не утро, и по совести сказать – день тоже уже почти не день.
В светлой спальне задернуты матовые плотные шторы, совсем не пропускающие свет с улицы и какие-то звуки, кроме шороха простыней и шепота, еле слышных поцелуев, тяжелого дыхания. Даже воздух, кажется, застыл, как песчинки в стеклянной колбе часов, кружащиеся в невесомости.
- Юджи, в дверь звонят…
- И что?
- Надо открыть.
Камиджо упрямо не слышит, забывшись в запахе нежных волос гитариста. Но как бы не хотелось, все-таки надо…
- Надо открыть. – Ласковые шоколадные глаза останавливают одним взмахом ресниц. – Иди.
Встать с неохотой, накинуть халат. Несколько шагов до двери. Обернуться. Посмотреть. Поймать тень улыбки на утомленном истомой страсти лице… Такая задыхающаяся нежность.
Он замирает, сжимая дверную ручку, скользя кончиками пальцев по своим губам, игнорируя в очередной раз повторившийся надоедливый трезвон – и легонько отпускает Хизаки воздушный поцелуй.


* * *

- Хи-чан, вставай, ты посмотри только!..
- Ну что… где пожар?..
- Там снег.
Хизаки приподнимается на локте, щурясь и моргая, стараясь прогнать сон, и не видит из окна ничего, кроме кусочка жемчужно-белого неба. В спальне очень светло, потому что Камиджо раздернул все слои плотных штор и воздушных занавесок.
- Не вижу…
На самом деле он обожает, когда Юджи такой по-утреннему растрепанный и домашний, такой свой, что замирает сердце. В чем-то он так и остался ребенком, думает гитарист, стягивая с постели одеяло и заворачиваясь в него, подходя к окну.
Снежинки летят, кружась в воздухе, и тонким слоем уже успели присыпать город, словно мукой.
- Я зря кардиган покупал. – Хизаки ловит в свое одеяло Ками, обняв за плечи, и как-то не то расстроено, не то довольно вздохнув. Так приятно касаться теплыми губами обнаженных плеч, согревая дыханием холодную кожу и чувствуя тонкий запах смешанных духов – своих и его.
- Почему зря?
- Даже одеть толком не успел. Дожди, ты же помнишь, какие были дожди. А теперь уже снег.
- Это просто первый, Хи. Он растает еще.
- Тогда пойдем гулять, пока не растаял.
Он никогда не говорил Камиджо, как причудливо переливаются снежинки в его светлых волосах.


* * *

Странное состояние, когда от злости и бессилия дрожат руки, и первым порывом, затмевающим все вокруг, становится желание разбить что-нибудь о стенку.
…Хизаки перехватывает руку Юджи с занесенной чайной чашкой и едва заметно качает головой. Злость и бессилие пульсирует под кожей запястий, и он молча усаживает его в кресло, вполголоса говоря, что вокалист всегда может все ему рассказать.
Главная проблема – люди. Их слишком много. Их голоса, просьбы, вопросы, электронные письма, обиды и усмешки сливаются в какой-то дьявольский хоровод и сжимают виски.
- Я теряю себя, понимаешь?..
Раз за разом, доверчиво уткнувшись в плечо лидера, задерживая дыхание от легких прикосновений сильных длинных пальцев к своим волосам.
- Там дождь, да?
- Нет. Там солнце.
По белым квадратам на полу скачут солнечные зайчики. Зашахованный король прячется за ферзём, а ферзь, как известно, ходит и прямо и назад, и вправо и влево, и наискосок.
- Все будет хорошо. – Это успокаивает. Тихое и теплое, на ухо, это успокаивает.
Юджи следит взглядом за вспыхивающими золотыми искорками в волосах Хизаки, и неловко подавшись ближе, целует его в уголок губ – неуклюже и трогательно, словно не решаясь, куда целовать, выбрав нечто среднее.
Чайная чашка из цветных ромбов тонкого французского стекла нетронуто стоит на столе.


* * *

Камиджо вторые сутки подряд курит чаще, чем привычные пять раз в день, и то и дело сверяется с часами, чтобы проверить, не идут ли они быстрее. Его пожирает одиночество, и он не может ни писать, ни читать, ни спать.
И ему представляется долгожданная встреча.
«Наверное, все будет по-другому, лучше, гораздо лучше» - думает он, ломая неосторожно очередную сигарету, вспоминая неловкое и какое-то смазанное прощание пару дней назад. Прощание, оставившее на душе тяжесть и желание напиться.
…Поворачивается ключ в замке, поворачивается ключ в сердце, сдирая ржавчину со скважин. И новая точка отсчета – теперь все непременно будет хорошо…
- Привет.
Хизаки устал. Запутался. Задумался. И не заметил, как погасла какая-то, пускай и нервная, но такая живая искорка.
Разговора у них не получилось. Только сухое «прости» и нежелание понять, а возможно и прочувствовать друг друга.
И все-таки нежность, неискоренимая и искренняя, та самая, из которой родилось чувство, заставляющее Юджи на рассвете, крадучись зайти в спальню и осторожно поцеловать спящего Хизаки в висок, на миг почувствовав лихорадочный пульс. И, внезапно передумав, лечь рядом, осторожно обнимая самого дорогого человека на свете, думая о том, что если не учиться слышать и понимать друг друга – зачем тогда жить? Зачем думать и писать о любви, не умея любить любимого?
Он засыпает, казалось бы, непонятый и раздавленный новой размолвкой. Но завтра будет уже совсем новый день, и все будет иначе. Лучше. Несравнимо.


* * *

- Мы просто утратили доверие.
- Но любовь осталась?
Хизаки молчит. Он молчит уже несколько часов, и Юджи дико страшно.
В такие минуты перед глазами картинками встают недавние воспоминания – улыбки и смех, прикосновения и поцелуи. Он, кажется, пьянел от любви. Пьянел и забывал, каким жестоким бывает похмелье, если перегнуть.
- Ты перегнул.
- Я знаю. Что мне сделать, чтобы ты простил меня?
Но принцесса не прощает. У принцессы болит голова и до черта забот и проблем. А эгоистичный принц думает только о себе.
Можно десять тысяч раз сказать «прости», но это ничего не изменит. Ками знает за собой, что летит под откос моментально, и удержаться не может, даже когда сознание кричит: «Остановись, остановись, глупец, пока не поздно!».
Хизаки нет почти сутки. За эти сутки изменилось, кажется все, вплоть до погоды – властно вступает в свои права зима.
- Хи-чан, что угодно, только не уходи.
- Перестань думать о себе, и я вернусь.
Равнодушие, оно хуже ненависти. Ненависть это тоже чувство, хоть какое-то проявление. Ноль на ноль умножить нельзя, выйдет один сплошной проигрыш длинною в дорогу до ближайшей зимы. В одиночестве.
- Мы просто утратили доверие.
- Но любовь… осталась?
На губах горит прощальный поцелуй, и Юджи кусает их так сильно, что идет кровь. Пока те не краснеют, воспаленные - пытаясь запомнить и не утратить хотя бы вкус губ Хизаки. Если все другое уже потеряно.
Но он еще не знает. И это неведение подобно смерти в муках на кресте. Crucified.


* * *

Камиджо снится, что он спит, а за дверью кто-то ходит. Хочется встать, но нельзя, что-то держит, заставляет зарываться в теплое одеяло как в кокон, и вспоминать, как точно так же в детстве лежал на боку, вжавшись в стенку, повторяя фразу из старой страшилки: «Боишься ли ты темноты?»
Он давно уже не ребенок, а взрослый человек, и боится подчас совсем другого. Например, кризиса, катаклизмов, и как ни странно – авиакатастроф. Боится опаздывать, боится срывать встречи, не выполнять планы. И потерять Хизаки тоже боится, пожалуй, сильнее всего.
- Юджи, с тобой что такое сегодня?
Первым не выдерживает Теру, в перерыве отдав вокалисту стаканчик кофе и отмечая бледность. Слишком сильную, нездоровую бледность.
- Не выспался просто. Пройдет.
- Ты даже поешь не так сегодня.
На голосе все отражается в первую очередь. Это самый лучший опознавательный сигнал, и Хизаки, конечно, уже давно заметил. Но молчит, просто молчит, и старается держаться поближе к Камиджо. Неосознанно.
…Вечером они едут домой в молчании, и лидер, разгоняя машину и напряженно вглядываясь в темноту, ловит малейшее движение, малейший вздох, который мог бы помочь ему понять, что происходит. Но Юджи сидит, словно неживой, надежно пристегнутый ремнем безопасности, и просто смотрит перед собой.
Он страшно боится, что Хизаки просто посчитает его психом, посоветовав лечиться от паранойи, но вокалист знает, что никакой паранойи у него нет. А то, что вспоминается позапрошлогодняя весна, и страстно хочется выйти из машины и посидеть ночью на площади, на обычной скамейке в ореоле всю ночь горящих фонарей – это не навязчивая идея, и не погоня за прошлым. А просто – хочется.
- Останови. – Слишком тихо, но Хизаки вздрагивает.
- Там снег…
Но это не имеет значения.
Камиджо идет, сунув руки, традиционно без перчаток, в карманы пальто, и оставляет за собой тонкую цепочку следов на золотистом искрящемся снегу. Кажется, что он висит и не падает.
«Эгоист», - короткая мысль, не оборачиваясь, но зная, что Хиз ждет его, опершись спиной о капот. – «Только о себе и думаю. А ему – плохо. У него болит голова. Что такое рядом с этим мои разыгравшиеся нервы, моя тяжесть на душе, когда хочется взять и приложиться головой об асфальт». Это трусливые мысли.
Руки Хизаки, теплые широкие ладони, застают врасплох, и Камиджо вздрагивает, чуть повернув голову:
- Прости меня. Сейчас поедем домой.
- Если хочешь, мы можем просидеть тут хоть целую вечность.
Уткнувшись губами в светлые волосы Юджи, гитарист молча мягко целует его в макушку, и странно, но с этим робким поцелуем уходят вся тяжесть и весь страх.
- Обезболивающее дома есть?
- А тебе зачем?
- Не мне… тебе. Я же вижу. А мое обезболивающее – это ты.
Под уличным фонарем, в золотисто-оранжевом кругу искусственного света так легко разрушить боль и страх одним поцелуем.


* * *

Он - прекрасный и нежный цветок, красивая статуэтка из сувенирных лавочек близ Версаля. Ее невозможно не любить, ее трепетному взору невозможно отказать, так же как и оторвать взор от ее пухлых алых губ. А он чувственный, дерзкий и влюбленный в собственное отражение, излучающий абсолютную сексуальность наглец, которому ничего не стоит покуситься как на прекрасную леди, так и на владения соседнего феодала. Принц и принцесса. Созданные друг для друга, сумасшедшие в собственной юности. Идеальны, как и положено в сказочном королевстве.
А его принцесса одевает футболки и курит, зажимая зубами сигарету, не обращающая внимания на сыплющейся на пол пепел. Она водит машину, страдает страстью к разрушению собственного образа и может спасти кого угодно.
- Хизаки, я дома.
Сам принц не лучше, возвращающийся из чужих постелей и прячущий темные круги под глазами за стеклами очков. С виденьем поэтов начала XX века, он курит ради эстетики и примеряет образ идеального партнера на каждого второго, упивающийся собственной тоской.
Принц целует принцессу в висок и утыкается носом в волосы.
Соответствие. Все идеально в сказочном королевстве.


* * *

Когда принцесса хандрит, всем, за исключением принца, становится не по себе. Ни тебе шуток, ни сдержанного смеха, ни «сегодня заканчиваем пораньше». А просто методичная убийственная тишина и скупое «хорошо… то есть, плохо, еще раз».
У Камиджо болит горло, и в любой другой ситуации он бы уже давно возмутился, потребовал перерыв, горячий чай, да еще и наверняка бы вставил пару-тройку язвительных фраз, подбивая лидера на пикировку. Но не сегодня.
У Жаса раздражающе болит голова и он готов прямо сейчас снять с плеча бас, взять пальто и сигареты, и выйти вон, бросив свое фирменное «Адью!» Но мельком глянув на Хизаки, даже в помещении не снимающего темные очки, он просто передергивает плечами и продолжает перебирать струны. Раз за разом.
Теру единственный, который не понимает, что случилось, потому что он весь в своем собственном мире, и это только со стороны кажется, что монотонное заучиванием им одного и того же действует на нервы. И хотя он не чувствует или почти не чувствует болезненного напряжения, ему хватает взгляда, чтобы понять – что-то не то.
Юки проще всех. Он просто, пару раз еще ударив по тарелкам, перестает играть, крутанув в пальцах палочки.
- Ну, покурить? – И цепляется взглядом остальных, вставая и выходя так быстро, что даже Хизаки не успевает сказать ничего по поводу такой самоволки.
За драммером привычно тянется Теру, а за Теру – Ю, как всегда чуточку не здесь и не со всеми. Мысленно он уже давно дома, давно на площадке для выгула собак, сидя на турнике и покуривая, наблюдает, как с важным видом Нагоя гоняет тучных ленивых голубей, едва ли не больше его самого.
В студии пусто, Хизаки недоуменно потирает переносицу, снимая солнечные очки, и садится на корточки, прислонив гитару к усилителю. Юджи подходит почти неслышно, беря его за руки и заставляя встать, а затем мягко целует в закрытые веки, скрывающие, как и очки, покрасневшие воспаленные глаза.
- Домой поедем?..
- Ками, ну не…
- Поедем. Тебе надо лечь.
Иногда даже самому сильному нужна опора, чаще невидимая. И хотя краем сознания он понимает, что ребята вышли только потому что это Камиджо, хитрец тот еще, дал им всем какой-то тайный условный знак, все равно он предпочитает сейчас поверить, что да – он, Хизаки, как лидер, решил чуть раньше закончить репетицию, потому что все устали. Потому что суббота, черт побери, потому что неделя была тяжелой, потому что у вокалиста горло болит, потому что… Но ни в коем случае не признаваться, что его «невидимая опора», его стержень – это Камиджо. Который как настоящий сообщник никогда не выдаст.
- Домой? – переспрашивает Теру, выключив плеер и взглянув на вяло махнувшего им с лестницы Юджи.
- Домой. – Улыбается Юки, выбрасывая окурок в приоткрытое окно.
А там, «дома», уже давно у себя дома, Камиджо мягко коснется губами щеки своего гитариста, оставив при себе слова. Слова здесь и правда не нужны.


* * *

В общем-то, Хизаки не раз говорил, что Юджи вовсе не обязательно быть на записи дорожек, потому что это нудная и долгая работа. Но вокалист все равно упрямо каждый раз приходит вместе со всеми, занимает свое место в углу, закинув ногу на ногу, и тихо сидит несколько часов подряд. Иногда он улыбается каким-то невысказанным мыслям, а чаще – просто внимательно следит через плечо звуковика за волнообразным зигзагом на мониторе, скачущим наподобие кардиограммы.
Порой ему кажется, что звуки, рождаемые кончиками пальцев Хизаки, это действительно какой-то пульсар. Во всяком случае, его собственное сердце каждый раз бьется быстрее, когда гитарист меняет ритм.
Хи-чан за стеклом, сидит на высоком табурете, сняв наушники на шею. Это такая редкость, думает Юджи, сжимая в пальцах сигарету, - слышать мелодию внутри себя, не отвлекаться на внешнее. Наверное, поэтому и играет он, как Бог. Во всяком случае, Ками кажется так.
Хизаки чувствует себя виноватым за очередные импровизации, и потому не поднимает взгляд, сосредоточившись на крохотной звуконепроницаемой комнатке, в четырех стенах которой сейчас очерчен его мир. И пока он здесь – действуют его законы, все, что ни делается, верно по умолчанию. А еще он очень любит те редкие моменты, когда в студии кроме него и Камиджо больше никого нет. Он долго посмеивался над чуточку отдающей самодовольством фразой Ками о том, что он вообще все на свете может делать сам. И ведь правда может. Во всяком случае, на записи гитарной партии лидер предпочел бы видеть только его.
Это все-таки никому не нужные мелочи, вдруг понимает Хиз, снимает гитару с плеча и выходит, молча садясь рядом с Камиджо и украдкой сплетая его и свои пальцы в замок. Ударные еще не записаны, но с ними мороки всего больше, поэтому сейчас они будут писать голос.
- Ты сегодня молчаливый.
- Простыл.
- Опять?..
Голос Хизаки звучит мягко, но встревожено, и он просит чаю для Камиджо, сам не понимая, зачем, еще раз пробегая глазами текст песни. Есть в нем все-таки какая-то затаенная боль. Слушая спустя десять минут чистый, уверенный голос Юджи – еще без обработки, неуловимо меняющей его, а именно так просто, живьем, с едва заметным, но таким искренним несовершенством - Хиз вспоминает все то, о чем когда-то говорил с Камиджо, что тот ему доверял, упоминал вскользь. Он знает в эту минуту, что тексты песен не бывают бессмысленными.
Naze hito wa mina ai ni kizutsuku tame dake ni umaretekuru…
- А ты считаешь, это действительно так? Рождаться для того, чтобы быть раненными любовью? И – насмерть?
- Не насмерть. Но любовь действительно ранит больнее всего.
- Разве когда-нибудь я тебя ранил?..
Хизаки улыбается, встретившись взглядом с Юджи, и слегка склонив голову. Он знает, что не ранил, более того – сильней всего на свете боялся причинить любимому человеку боль. Но эмоции, воспоминания, впечатления и опыт – все, что было в жизни Юджи до Хи – оно не исчезает и не растворяется. Просто переходит в форму лирики для новых песен.
…Вечером, уже дома, он присаживается на валик дивана, задумчиво и как-то очень ласково поцеловав Ками в светлую макушку.
- Хи-чан? – Юджи удивленно поднимает голову и попадает губами прямо на губы гитариста.
- Спасибо тебе за песни… - Выдыхает тот, обвив одной рукой его за шею, слегка взъерошив волосы.
- Спасибо надо говорить тебе.
- За что же?
Камиджо улыбается и гладит Хи по щеке. В глубине гостиной невесомо кружится инструментал еще сырой гитарной партии первого куплета God Palace.
- За то, что ты у меня есть.


* * *

В пасмурную погоду хочется только спать, закутавшись потеплее в легкое одеяло, и ничего не делать. Впрочем, дремать тоже здорово, особенно на теплом плече, играя светлыми локонами во вселенной имени одной очень необычной принцессы.
Этим утром в окно льется серый свет и по подоконнику стучат дождевые капли. Девять ноль-ноль, по идее, Юджи уже должен быть готов к выходу. Но вместо этого он сидит на краю постели и смотрит на смятую подушку, гадая, во сколько же ушел Хи.
Они оба в последнее время так устают и так заняты, что времени не остается даже друг на друга. Нет, они, разумеется, общаются. Все время. И не проходит часа, чтобы вокалист осторожно не коснулся Хизаки, не важно, как – поймав за краешек одежды, или кончиками пальцев – передавая чашку с кофе. И между ними все такое же электричество, не ослабевающее и вечное, высекающие искры.
Гитарист пишет музыку, играя и не запоминая того, что играет, переходя из тональности в тональность, словно качаясь на волнах. Это очень похоже на секс – точно так же по коже идут мурашки, так же не хватает воздуха в груди, так же тепло и горло сдавливает нежность. Как от объятий вокалиста. Ловя себя на таких мыслях, Хизаки всегда уходит с минора на мажор, а струны сильней врезаются в кончики пальцев. Того, что он в такие минуты может сыграть, хватит на десяток альбомов.
Камиджо лукавил, говоря, что пишет тексты, когда сидит в кафе, якобы какая-то там особенная атмосфера. Зачастую это так. Но все-таки вся его любовная лирика, «лирика для принцессы», как он про себя это называет, написана исключительно дома. В те минуты, когда Хизаки, поцеловав его в губы на прощание, идет к себе домой.
- Давай ты ко мне переедешь?
Ками предлагает это как минимум два раза в день. Словно лекарство после еды.
- Давай еще чуть-чуть подождем.
Неизменный ответ, и карие глаза под светлой челкой сияют ярче.
В глубине души Камиджо понимает причину отказа, и дело не в них двоих. Они и так неделями живут то у него, то у Хизаки, и даже капризная Соня уже привыкла укладываться у них в ногах.
А сегодня утро серое, и он не успел обнять лидера. Это так похоже на Хи – тихонько уйти, не тревожа сон, может быть, только погладив невесомо по щеке. Но ему невдомек, что Камиджо предпочтет не выспаться, резко вырвать себя из сладкого утреннего сна, только чтобы коснуться губами бледной щеки и услышать чуть глуховатое «Встретимся в студии, мне надо заехать домой».
Он молча набирает номер Хизаки. И тот отвечает с первого гудка.
- Ты уже проснулся?
Прижав пластик трубки к уху, Юджи медленно опускается спиной на постель, на ту самую подушку, еще хранящую тонкий запах его ангела.
- Только что. Хиз, у меня просьба.
- Какая?
- Погладь Соню.
На тихий смех в трубке – улыбка уголками губ. И пускай сейчас они чертовски далеко друг от друга, сердцебиение общее, одно на двоих.
- Она тебе мурлыкнула. – Спустя секунду, после короткой паузы. – Я уже сейчас выезжаю…
- Хи, это не все. Переезжай ко мне?..
Дождь по подоконнику стучит все громче, и по шуму в трубке Юджи понимает, что у Хизаки там, в другой части города – тоже дождь. Такой общий на двоих.
- Хорошо.
- Сегодня.
- Вечером.
Это начало нового отсчета. Но в глубине души они оба знали, что это будет именно сегодня. Кто там говорил, что в пасмурный день можно только спать?.. Можно еще с успехом открывать новую жизненную главу под названием «Мы».


* * *

Бывает секс без любви, а бывает любовь без секса. Об этом знают все без исключения. Но вот о том, что существует еще и секс без секса, Камиджо до поры до времени не знал.
…Он в тот день как с цепи сорвался, никогда еще не был настолько поглощен своим гитаристом, ловя буквально каждый жест. Принцесса искушала, сводила с ума такими будничными вроде бы жестами – расчесывая волосы и переодевая мокрую рубашку.
- Ливень там. – Неопределенно хмыкает он, повернувшись к Камиджо спиной и поднимая руки. До Юджи долетает аромат его парфюма, идущий от волос и влажной кожи, и оттого кажущийся более ярким, а еще – сильный и победный запах молодого мужчины, наполняющим легкие и голову, заставляющий сходить с ума. Вокалист бросает ежедневник на диван, не думая о том, что еще минуту назад пытался писать нежные сонеты для прекрасной дамы, и подходит ближе, неслышно, как кот. Тело уже охвачено огнем, и это пугало бы, если бы не было так прекрасно.
Химе его не видит, собирая обеими руками влажные волосы, чуть встряхивая, невольно открывшись полностью и уязвимо. Камиджо любуется им, прослеживая движения, замечая как четко видны на спине любовника позвонки и остро очерченные лопатки. Прилипшие к телу брюки сползли на бедра, Юджи судорожно сглатывает, кажется, что пульс у него участился мгновенно в десятки раз. А в голове нет ни одной мысли, кроме той, что секс бывает влажным, кружась в воздухе и проникая в каждую клеточку тела, рождая неконтролируемую дрожь желания.
Он перехватывает Хизаки за талию так неожиданно, что тот тихо вскрикивает, опуская руки, а Ками задыхается в водопаде светлых сладко пахнущих волос, покусывая мочку его уха.
Гитарист, как и положено, взбешен. И готов вот-вот с силой оттолкнуть, и разразиться словами о том, что он все-таки не девица, чтобы его вот так хватать и лапать. Но, сделав попытку резко развернуться, и почувствовав, что не может этого сделать, он вдруг весь неожиданно покоряется обнимающим его рукам, откинув голову на плечо Юджи. Откуда взялась ответная дрожь, он и сам не понимает, неужели это все дождь и мокрое тело, ведь прежде вокалист миллион раз видео его и полуобнаженным, и вообще без одежды. Но сейчас сдерживаться уже нет сил. Особенно когда ногти Камиджо проходятся по его животу, а сам он прерывисто всхлипывает где-то над ухом, зашептав, что хочет прямо здесь и сейчас. Немедленно. На ковре. В шесть часов вечера. Без прелюдий.
Но все же спальня – смятые простыни, скинутые на пол одеяла и подушки, тяжелое дыхание с поминутно вырывающимися стонами. А потом ни один из них не сможет объяснить, с чего все началось, но зато каждый хорошо поймет, что спонтанный внезапный секс не поддается никакой логике. Ведь не в дожде же дело, в самом деле, и не в запахе волос?..
Хизаки никогда прежде не задумывался в разнице между «заниматься сексом» и «заниматься любовью». Но сейчас, когда Ками в его руках прогибает влажную горячую спину, сильно дрожа и вскрикнув, гитарист осознает, что это – именно любовь. Только любовь бывает такой щемящее честной, открывая изъяны как достоинства, заставляя восхищаться каждой черточкой лица, каждым открытым участком тела, любоваться красотой приоткрытых пересохших губ и несдержанного крика удовольствия. И тогда он сам уже больше не может, всегда такой спокойный и сдержанный, даже в самые интимные минуты, отпуская с губ стон, сильно царапая Юджи плечи.
…Они оба лежат, задыхаясь, не отстраняясь друг от друга ни на миллиметр, лаская-гладя-целуя, чувствуя бешенный аритмичный стук сердец, колотящихся в груди. Хизаки пахнет дождем, розами, и еще капельку – своими любимыми сигаретами и духами Камиджо, который в изнеможении закрывает глаза и улыбается.
- Это все ливень. Он сделал тебя таким, что невозможно устоять…
- Влажный секс?
- Откуда ты знаешь?
- Знаю…
Поцеловав любовника в грудь, слева, где сердце, Ками поднимает голову, глядя такими сумасшедше блестящими глазами, что у Хи замирает сердце.
- Это любовь. Я не могу насмотреться на тебя.
Наверное, и в самом деле так, - думает принцесса, с улыбкой слыша очередной громовой раскат за окном.


* * *

«Десять дней без тебя, как десять веков - нескончаемо и невыносимо. Я хочу тебя увидеть.»
Уголки губ Хизаки чуть приподнимаются в полуулыбке, от откладывает телефон с только что пришедшей смс и утыкается в подушку – никогда еще дни дома не были такими нескончаемыми. А принц уже совсем не может без своей принцессы, и стал писать и звонить все чаще, хотя они оба знают – ждать осталось совсем не долго.
Камиджо перестал толком спать, и все больше времени убивает на телефонные разговоры. Иногда у него возникает чувство, что Хизаки вообще не выключает телефон и держит сотовый под рукой постоянно, потому что отзывается всегда с первого гудка.
- Знаешь, что? В следующий раз мы в Киото поедем вместе.
Нетерпеливо, нервно и с ноткой непреодолимой тоски.
- Не выдумывай. Как ты себе это представляешь?
Тихо, ласково. С толикой неуловимой, но так хорошо знакомой нежности. И Юджи в эту минуту словно бы ощущает сладковатый, так хорошо знакомый запах духов. Кажется, вот-вот его щеки коснутся теплые губы.
Но есть еще два отвратительных дня, сорок восемь часов, скоротать которые без потерь нет никакой возможности.
Ненавижу отпуск, думает вокалист, бродя по Шибуйе, но даже в кафе нет никакого желания заходить. Даже запах и вкус сигарет кажется другим, не приносит привычного успокоения. Камиджо чувствует себя аквалангистом на самом дне океана катастрофы, точно знающим, что кислородный шланг перерезан у основания и ему остается только дышать тем, что сохранили легкие. Подняв повыше воротник пальто, он идет домой. По крайней мере, за двойными дверьми в темнице одиночества, на самом верхнем этаже тоски он может снова набрать вызов, и снова оставить голосовое сообщение, не стесняясь слов и фраз. И искренности.
Тридцать шесть часов, и утро, словно нарочно, яркое, чистое. Как небо высоко в горах, сияющее лазуритов среди белоснежных вершин, похожих на сколотый сахар.
На диване в гостиной, под пледом, кое-как накинутым на плечи, Ками в сотый, наверное, раз набирает заветные цифры, слушая заунывное «Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети»… И это убивает. Он может, конечно, допустить, что гитарист просто вышел покурить, а его телефон сел за ночь. И сразу же мысленно перед взором предстает Хизаки, его Хизаки, по утрам вместо зарядки и стакана свежевыжатого сока предпочитающий хорошо заваренный кофе и сигарету. Как можно курить натощак, Камиджо до сих пор не понимает, но это именно то, что врезалось в его сознание – утро, балкон, взлохмаченные светлые волосы до талии, которые так и тянет пригладить ладонью, и сигарета с узким серебряным ободком, едва касающаяся бледно-розовых губ.
- Да, я слушаю…
Он неожиданности, Юджи резко садится, и только тут до него доходит, что звонок прошел, и Хизаки уже около тридцати секунд ждет, пока ему соизволят ответить.
- Прости, я…
- Уснул?
- Соскучился. И задумался.
Надо будет непременно купить другой телефон, краем сознания думает Камиджо, откинувшись на спинку дивана и заматываясь в плед. Видеть этот сотовый он уже просто физически больше не мог.
- Ну, тогда дверь мне открой, – лидер-сан, судя по голосу, совершенно точно улыбается в трубку. – Эй, ты тут?..
- Тут. – Отзывается Юджи, замерев и отчетливо слыша в подъезде шум только что пришедшего лифта.
…Распахнув дверь, он прислоняется к косяку, скрестив руки на груди и склонив голову. Хизаки, слегка растрепанный и какой-то очень сонный, с хитрой улыбкой смотрит на него, мягко отстранив от двери, и проходя в прихожую, с грохотом опуская на пол объемистую сумку.
- Господин вокалист, не стойте на сквозняке… Вы же до неприличия легко простужаетесь. – Шаг, и щеки Камиджо касаются мягкие губы.
Вспомнив о все еще зажатом в руке телефоне, Юджи автоматически нажимает отбой вызова, на секунду замешкавшись, и сгребая Хизаки в охапку, крепко прижимая к себе. Чуть улыбнувшись, тот гладит его по волосам, обняв за шею одной рукой. И закрывает глаза.
- Ну, что ты? Я это. Ночной синкансен не такая уж и редкость.
- Ты же только завтра вечером должен был…
- Нет, я могу и завтра конечно…
- Молчи.
Глубоко вздохнув и коснувшись губ гитариста, Камиджо прерывисто выдыхает в поцелуй, с восторгом, какой-то стихийной безграничной радостью чувствуя любимый знакомый запах духов, сладкой корицы и цитрусовых. И думает о том, что следующий свой отпуск Хизаки придется провести, совершенно точно взяв своего вокалиста с собой. Куда угодно.
- У нас поесть что-нибудь есть? – Еще разок коснувшись уголков губ Юджи, спрашивает Хиз, не делая даже попытки высвободиться из любимых рук.
- Кофе. – Как-то растеряно выдыхает Юджи, пряча взгляд.
- Опять кофе. Кофе и сигареты. И как вы еще не загнулись на такой диете, Ваше Величество?.. Придется тебя покормить, так и быть.
И Камиджо сдержано улыбается, слушая такое родное ворчание Хизаки, уткнувшись ему в плечо, слегка теребя волосы.
«Десять дней без тебя, как десять веков - это нескончаемо и невыносимо. Я хочу тебя увидеть». Доставлено.


* * *

Наверное, Юджи слишком много думает о себе, и в частности о том, что это ему самому сейчас нечем дышать, и это у него не отпущенные слезы раздирают веки, покалывают под кожей. Но сейчас даже в таком состоянии, даже нервный, но в то же время холодно и убийственно спокойный, молчаливый, но с невероятным напряжением – Хизаки ему дорог. Дорог так сильно, что в ушах стоит непонятный гул, закрывающий сознание от всего, кроме голоса гитариста. Такого удивительно тихого и сухого. И если еще несколько месяцев назад, Камиджо начал бы неизменно психовать и срываться, эгоистично вновь думая только себе, сейчас ему тревожно и страшно. Не за себя.
Полчаса назад Хизаки скрылся за дверьми комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Нет, Юджи уже не станет сейчас устраивать непонятный никому разбор полетов, доводить до белого каления и вызнавать, что случилось. Просто потому что не надо этого делать.
Вместо этого он накинет плащ, замотается в шарф, заботливо подаренный лидером, и спустится вниз. Ровно четыре минуты – перейти через дорогу. Еще шесть – легко и приветливо улыбнутся давным-давно знакомой девушке, продающей сладости в кажется целую вечность назад открывшейся возле дома вокалиста кондитерской. Юджи не любит сладкого, но сейчас покупает самый лучший шоколад, прячет в карман пальто плитку, и еще четыре минуты спустя поднимается в лифте. Прислонившись спиной к стенке кабинки, ему кажется, что на верху башни его ждет принцесса, которую надо спасти.
Принцесса же кутается в одеяла и не хочет никого видеть. Его трясет от людей, называемых друзьями, мыслей и разыгравшихся нервов, но дверь комнату чуть приотворена. Ни шпилей, ни драконов, но принцу надо все-таки заслужить право войти.
Заслышав тихие шаги в прихожей, гитарист лишь сильней утыкается носом в подушку, чувствуя, как у него в ногах, на одеяле пытается свернуться клубком любимая кошка. Почти такое же бесстрашное создание, как и Юджи, заглядывающий в комнату и тихо приближающийся к разложенному дивану, садясь на край.
- Я принес тебе шоколадку. – Тихо говорит он, не решаясь прикоснуться к любимому одеяльному кокону. – Шоколад освобождает гормоны радости.
Хизаки молчит, только чуть-чуть, на полсантиметра придвигается ближе.
- Я люблю тебя, чудо ты мое. – Слегка осмелев, вокалист обнимает его, чувствуя, что лед сломан, и принцесса почти спасена. Осталось только поцеловать и освободить из плена ненужных тяжелых мыслей, если это возможно. Юджи не знает, возможно ли, но целует, слегка спустив одеяло и коснувшись теплыми губами виска Хи.
Нужно только еще немножко времени, но теперь Камиджо уже научился ждать.

* * *
Когда Хизаки как-то раз появился на пороге квартиры Юджи с гитарой, вокалист понял, что это уже всерьез. Когда же он однажды утром услышал, как лидер, закрывшись в комнате для гостей, что-то наигрывает на акустике Камиджо, стало ясно, что это уже не просто всерьез, а всерьез и надолго.
- Я не завтракаю по утрам.
- Интересно, а когда еще можно завтракать? Вечером, что ли?
- Хизаки…
- Я уже… в общем, я уже давно Хизаки, а ты садись и ешь.
Едва заметно нахмурившись, так что между тонких бровей залегла вертикальная морщинка, Хиз ставит перед вокалистом тарелку и раскладывает столовые принадлежности с таким видом, словно готов стукнуть палочками по голове за малейшее неповиновение. И Юджи сдается, глянув на спасительные часы и поняв, что номер не прокатит. До выхода у них еще больше часа. Задумавшись об этом самом пресловутом «мы» и «у нас», он наблюдает за тем, как гитарист, сонно кутаясь в теплый халат, приоткрывает окно, закурив первую утреннюю сигарету и аккуратно выпуская дым в холодный воздух.
- Мне значит завтрак из трех блюд, а сам травишь свой организм с утра пораньше?
- Нет, на три блюда меня утром не хватит.
- А еще звонил Теру.
Принцесса выбрасывает сигарету и прикрывает окно, потянувшись за мобильным, лежащем на краешке стола.
- А почему вызов не пропущенный, а входящий?
- Потому что я ответил, пока ты спал.
Холодное зимнее солнце скользит по полу косым лучом, Камиджо сдерживает улыбку, делая вид, что очень поглощен своим завтраком, исподтишка глядя на Хи-чана. И думает о том, что завтракать по утрам очень даже неплохо, особенно если каждый раз будут так кормить, как сегодня.
- Ты ответил на звонок. Ты. Говорил что-то в мой телефон, и… и что ты говорил!?
- Что ты спишь.
Хизаки, в общем, хочет кого-нибудь сейчас убить, но вместо этого, положив телефон в карман, закуривает еще одну сигарету, оценивая перспективы. Но злиться на Камиджо он совершенно не может, в особенности, когда тот, бросив несчастный завтрак, обнимает его со спины, утыкаясь носом в волосы на затылке и накрывает его руки своими, отбирая сигарету, отправляя ее в короткий полет из окна.
- Ну, чего ты… Они же все равно рано или поздно узнают.
- Одна надежда на то, что Теру не будет болтать всем и каждому. – Ворчливо, очень ворчливо, но только за тем, чтобы скрыть пробивающуюся нежность в голосе.
Рассмеявшись, вокалист легонько целует пальцы Хизаки, выпуская его из объятий, и берет тарелку с едой, явно намереваясь куда-то идти.
- Теру-то может и не будет. Но когда позвонил Юичи, мне тоже пришлось ответить. – Тщательно скрывая улыбку, говорит он, и быстро убегает в комнату, а в спину несется поток забавных растерянных ругательств.
- Юджи Камиджо, я тебя убью!
- Я тоже люблю тебя, лидер-сан.


* * *


- Это что?
- Это – твое новое платье.
Лидер-сан недоверчиво смотрит, машинально перекинув на одну сторону светлые волосы, и берет зачехленную вешалку с брендовым ярлычком. Юджи же, кажется, чем-то очень доволен.
Хизаки в платье становится совершенно другим, даже ведет себя иначе. Он почти никогда не носит джинсы, отдавая предпочтение строгим брюкам, но вот платья – это, пожалуй, особая статья. И он никогда и ни за что не признается Камиджо, что любит свое отражение в зеркале, в тот момент, когда оно показывает желаемое. А именно – принцессу.
Сняв чехол, гитарист пару минут в молчании рассматривает новую вещь, как-то задумчиво обводя пальцами пуговицы. Благородный черный бархат нежно ласкает ладонь.
- Снова короткое?
Эти слова произносятся деланно небрежным тоном, но Юджи уже узнает в нем тщательно скрываемые нотки. Хи-чан страстно любит изящные вещи, и скромное бархатное платье привело его в восторг.
- Ну, не только мне же видеть твои ноги…
- Нахал. Озабоченный.
И тут же берет платье вместе с чехлом, пятясь к двери. Вокалист знал, что не пройдет и пяти минут, как принцесса захочет примерить новый наряд.
- Погоди минутку. – Он встает, подходя ближе, мягко поднимая лицо Хи за подбородок. И гитарист закрывает глаза, все же позволив себе и улыбку, а Юджи – поцелуй, и ласково провести ладонью по его щеке.
- Что?
- Я купил тебе еще кое-что.
Хизаки никогда не любил золота, но явной причины тому не было, разве что стихийная неприязнь. Отдавая предпочтение жемчугу или бижутерии под жемчуг на сцене, в жизни он выбирает серебро. И Юджи, разумеется, знает это, именно поэтому сейчас застегивая на шее любовника серебряную цепочку с кулоном – влажно сверкающим агатом. Таким же густо-темным и блестящим, как глаза Хи.
- Ну, вот зачем…
- Я хотел кольцо, но подумал, что для этого еще слегка рановато.
Новое платье мягкой бесформенной кучей летит на диван, руки Химе, как крылья взлетают, обвивая шею вокалиста. Они оба думают о том, что до цветения сакуры осталось чуть меньше месяца. И тогда снова, как несколько лет назад, так здорово будет гулять в парках.
- Ох, Юджи… Тебе бы в двенадцатом веке родиться, в эпоху рыцарства. И в Европе где-нибудь…
- Зачем, если у меня уже есть моя прекрасная леди?


* * *

В кофейнях пар всегда сладкий и пахнет патокой. Не той отвратительной липкой черной гадостью, которую получают в промышленных целях на плантациях сахарного тростника, а легкой, нежной и прозрачной – ее добавляют, когда готовят молочные десерты и воздушные бисквиты.
Камиджо не любит сладкое, всегда и везде предпочитая ему соленое. Он равнодушен к вафлям и мармеладу, который так любит Теру, не особо любит запах молочного шоколада Ю, ненавидит сладкие ликеры, подобно Юки, и даже в кофе сахар не добавляет, как Хизаки. Но именно Хизаки научил его пить кофе с молоком по утрам, как-то однажды заявив, что от крепкого и черного сильно бьется сердце, а это вредно.
- Ты мне нужен здоровым. – Отчеканил он тогда, не поднимая задумчивого карего взгляда от турки на плите, и кажется, думал в тот момент о чем угодно, хоть о мировой экономике, но уж никак не о своем вокалисте, который так и застыл с выражением негодования на лице. И это было настолько забавно, что Хи-чан едва не прыснул, закусив уголок губы. Пить кофе сладким он Юджи, к счастью, не додумался приучить.
Ками совсем не любит сладости, но обожает запах в кофейнях, особенно утром, когда там готовят шоколадные муссы с корицей. Он их, должно быть, даже не пробовал, довольствуясь только кружащими голову ароматами. Ради этого ему даже не лень вставать намного раньше будильника, во имя получасового сидения за любимым угловым столиком, глядя в окно. Тем более, тут можно спокойно выпить черный кофе, и Хизаки его вряд ли найдет...
- И как это называется?
От неожиданности Камиджо вздрагивает, поставив чашку на стол и обернувшись всем корпусом. Прямо за ним стоит Химе, тщательно пряча на лице выражение «попался, негодник!», слишком хорошо знакомое Юджи, но вот этот утренний Химе совсем не внушает смутное тревожное желание слушаться его беспрекословно. Сонный и укутанный в длинный вязаный шарф, с завязанными в хвостик волосами и дурацкой привычкой запускать большие пальцы рук за низкие карманы джинс, он похож на встрепанного воробья. Для Юджи это – уже слишком. Его и так по утрам мучают приступы нежности.
Встав и мягко взяв хмуро поглядывающего на него гитариста за плечи, он усаживает его перед собой, доставая из кармана конфету в золотистой обертке, и кладет перед Хи. Он знает, что тот обожает сладкое, особенно нугу, карамель и воздушный рис, хотя никогда и ни за что бы в этом не признался.
- Опять меня конфетами задабриваешь? И черный кофе все-таки не лучший выбор рано утром…
- Я закажу два латте, хорошо?
- И еще ты забыл убрать мокрое полотенце со стиральной машинки, не думай, что я тебе это простил…
- С ложечкой сахара, да?
- И еще…
- Химе, подари мне это утро? – Обеими руками Камиджо накрывает руки Хизаки, цепляющиеся за краешек стола. Молчаливо притянув их к себе, он нежно касается губами пальцев, закрыв глаза и неожиданно улыбнувшись. В кофейне пахнет горячей карамелью, арахисом и патокой.
Юджи уходит, спустя пару минут вернувшись с чашками латте, шипя и тихо ойкая на горячие кружки, а Хизаки смотрит на него, снова, которое утро подряд сдерживая улыбку, и думает о том, как его угораздило влюбиться в этого романтичного, красивого и такого непрактичного идиота.


* * *

Говоря простым языком, это можно охарактеризовать, как «иногда находит». Камиджо называет это паранойей. Хизаки же никак не называет, видимо, просто не понимая, какого черта происходит.
Хи нет, он куда-то ушел, пробормотав что-то о неотложных делах, и чмокнув вокалиста в щеку. И обижаться глупо, более чем глупо, но поделать ничего нельзя. Нельзя даже слова сказать, потому что закончится как обычно ссорой со скандалом и последующими извинениями. Это вечное «прости» выводит Камиджо просто до бешенства, но он уже привык просто глушить всё в себе, игнорируя тот факт, что однажды просто не выдержит.
Что я делаю не так?..
Что мне сделать, чтобы измениться?
Что мне сделать, чтобы ты был со мной счастлив?
Когда появляются такие вопросы, это становится смутным предчувствием завершения, своеобразного занавеса. И Юджи страшно безумно, до сумасшествия страшно, что однажды такой исход возможен.
- Я никогда не оставлю тебя.
- Никогда не говори никогда.
Но он ведь и правда никогда не оставит. Не оставит, не предаст, не заменит кем-то другим. Потому что Хизаки для него – воздух. Дышать суррогатами люди пока еще не научились.
Хизаки нет, а от одиночества хочется кричать, громко, срывая глотку, как очередной выход эмоций. Давление в груди слева уже давно стало привычным, и это даже хорошо – болит, значит, чувствует. А весна в этом году, как назло, холодная. И за окном снова непрошенный издевательский снег.
Поджав ноги на диван и быстро-быстро чиркая ручкой, Ками пишет всё, что ему удается в себе распознать, все оттенки чувств и эмоций, переживаний и глупой ревности. Он знает, что Хи безмолвно упрекает его в мнительности и сверхчувствительности, вероятно принимая это за давление. А еще с недавних пор вокалиста обижает ирония и сарказм. Особенно ирония. И это тоже из раздела обострившейся паранойи.
Ты мне нужен…
Я эгоистично хочу видеть тебя каждую минуту рядом…
Мне кажется, у тебя есть кто-то другой…
Мысли сталкиваются, бегут вперед неровных дрожащих строк, и он про себя мысленно клянется Хизаки, что если бы только мог – стал бы другим. Тем самым идеальным человеком со стальными нервами, всегда знающим, как унять панику, как развеять, как помочь в трудный момент. Юджи всего этого не умеет. Он может только любить, и тоже навсегда.
Перечитав все, что написал за последние двадцать минут, все вот эти восклицания, просьбы, обещания, бесконечные перечисления, как ему, Юджи, плохо, вокалист рвет листок на части, мелкие-мелкие, такие мелкие, чтобы их нельзя было сложить и восстановить потерянный смысл. Потому что это банальный эгоизм. Слов «я» и «мне» не должно быть вообще там, где говорится о чувствах двоих.
Бросив обрывки листка в пепельницу, Камиджо поджигает их аккуратно с уголков зажигалкой, глядя, как вспыхивает огонек и тает все то, что не давало ему дышать полной грудью. И сон, такой освобождающий, приходит тоже незаметно.
…Он просыпается от легкого прикосновения к своим губам, и открывает глаза, видя склонившегося над ним Химе. Должно быть, только зашел с улицы, кажется, даже на ресницах его еще блестит снег.
- Чтобы Спящая Красавица проснулась, ее надо поцеловать. Да? – Лукаво улыбнувшись, гитарист еще разок целует Юджи в лоб и присаживается на краешек дивана, гладя его по светлым волосам. – Помнишь сказку?
- Помню… Я тут небольшой пожар устроил в пепельнице…
- И снова этот виноватый голос. Все глупости сжег, или что оставил?
Смущенно улыбнувшись и притянув к себе Хизаки за плечи, Камиджо хочется прошептать сейчас, что глупить и ревновать он не перестанет никогда, но отныне и всегда постарается держать свою паранойю на коротком поводке. Однако эти слова застревают в горле, не идут с языка, и он просто возвращает Хи ласковый поцелуй в лоб, и греет его озябшие руки дыханием.


* * *

Юджи боится летать. Не только самолетом, но и во сне. Потому что во сне он не летает, а падет – иногда с огромной высоты, а иногда с подножия обрыва в оглушительную бездну.
А в перелетах обычно почти не разговаривает, откинув голову назад и закрыв глаза. Работающий плеер. Крепко стиснутые в кулак пальцы. Громадный комок напряжения, ловящий каждый подкат сердца к горлу, тревожным сигналом сверкающий в мозгу «турбулентность».
- Эй… Большой каменный человек, ты меня слышишь?
Голос Хизаки над ухом звучит так ирреально, что не хочется открывать глаза, не хочется признавать, что глупо это – сидеть в наушника с паузой на плеере. Делая вид, что страшно занят прослушиванием черновых записей новой песни.
- Слышу.
- Ты боишься летать, да?
- С чего ты взял?
Хи пожимает плечами и откидывается обратно на спинку своего кресла. Они летят в ночь, за окошком иллюминатора непроглядная темнота и ритмично вспыхивающие опознавательные сигналы по правому борту. Едва заметные.
- Такое чувство, что мы горим. – Юджи чуть наклоняется, стараясь рассмотреть сигнализацию, и вздрагивает, когда широкая теплая ладонь гитариста накрывает его пальцы.
- Это просто вспышки, они нужны…
- Я знаю.
Свет в салоне погас, видимо, пассажирам предлагалось поспать. Привести кресла в лежачее положение, повернуть голову, встретиться взглядом с ярко мерцающими в темноте глазами Хи. И можно забыть, что под тобой – три тысячи километров воздушного пространства, страха высоты, страха одиночества.
- Такое чувство, что мы лежим в одной постели. – Ками незаметно, совсем тайком берет лидера за руку, скользя пальцами по запястью, нащупывая ниточку тоненького браслета. И гладит, так, как никогда прежде не касался, во всяком случае, сейчас так кажется Хизаки, потому что его ощутимо трясет от такой близости. Между небом и землей.
- Ты когда-нибудь говорил «я люблю» кому-то не на земле? – Ответное касание еще более волнующе, мозолистые кончики пальцев обводят скромный перстень на пальце, ладонь, ощущая чуть ускоренный пульс в расстегнутом манжете рубашки.
- Нет, не говорил. А ты хочешь?..
Вокруг них какой-то тихий гул, то нарастающий, то стихающий. Камиджо закрывает глаза, мечтая, если не о собственном доме, то хотя бы об удобном номере гостиницы, мягкой постели обязательно с маленьким бра над спинкой, и возможности подойди к окну и увидеть какой-нибудь очередной простирающийся город, твердо стоящий на земле.
Что угодно, только бы оказаться на земле.
- Тише… - губы Хизаки шепчут это в дюйме от щеки вокалиста. - Успокойся, я с тобой.
- Поцелуй меня?
Он впервые просит об этом так открыто и просто, ведь обычно слова были не нужны. По совести сказать, они не нужны и сейчас. Хизаки улыбается уголками губ, выполняя просьбу любимого человека, целуя его, закрыв глаза, и гладя ладонью по щеке.
Этот небесный поцелуй Ками будет вспоминать еще очень долго – и дома, и в номерах отелей, и в автобусе, твердо стоя на земле. Потому что именно в тот момент сердце подкатило к горлу, а воздушная машина ухнула вниз, и ничего не осталось, кроме губ Хизаки на его губах.
Через несколько часов они сели в Финляндии.


* * *

Обычно такие события и носят название «гром среди ясного неба». Даже если гром этот обрушивается в виде совершенно безобидного телефонного звонка. Только в первую секунду Камиджо кажется, что он, в силу каких-то непонятных действий, угодил в прошлое лет на пять-шесть.
- Значит, все еще дружишь со всеми участниками бывших групп? Или я не вхожу в их число, а?
- Двенадцать лет…
- Было вчера. Я помню. Не думай, что забыл.
Голос – инструмент души, а душа не стареет. Хотя и так прошло не слишком много времени, но сейчас они вновь говорят друг с другом прежними голосами. Разве что только в голосе Маю чуть больше усталости.
- Только не говори этого сейчас.
- Чего?
- Что хочешь встретиться.
- Хочу встретиться. Или ты до сих пор боишься?
Юджи садится по стенке вниз, опускаясь на корточки, и тихо смеется, откинув голову чуть назад. В глаза ему бьет солнце, весеннее солнце, от которого не спрятаться даже за двойным плотным слоем шифоновых штор в квартире. А еще солнце бьет в сердце, и странно – с чего бы? Наверное, встреча с прошлым после определенного промежутка лет всегда похожа на солнце – уже не жжет, но приятно греет изнутри.
- Я уже давно ничего не боюсь. Где?
…Они оба изменились ровно настолько, насколько вообще можно было измениться в этой жизни. И меж тем, Юджи смотрит на своего бывшего гитариста, незамененного гитариста, и улыбается про себя, думая, что ж такого должно было случится, раз Маю снова отпустил волосы. Не такие, конечно, как раньше, но неизменные каштановые пряди снова так привычно падают ему на плечи.
- Парк – это место для свиданий. Ты пригласил меня на свидание? – Снимая солнцезащитные очки, Камиджо держит их в руке и смотрит Маю в глаза, словно беззащитно раскрываясь, позволяя видеть, как сильно изменился он сам и во всем, начиная от поведения, и заканчивая сетью наметившихся морщинок на неизменно красивом лице.
- Не льсти себе, если бы я хотел позвать тебя на свидание, я бы выбрал ресторан.
- Ах, да…
И курят они оба по-прежнему Салем Пианиссимо, с привычками ведь тяжело бороться. Маю, так сильно и в то же время ни капли не изменившийся Маю, прикуривает от той же зажигалки, которую вокалист подарил ему на съемках последнего клипа Королевы, совсем незадолго до логического конца. Маю никогда об этом не думал, но сейчас осознал, что даже тогда уже, именно тогда, когда он в последний раз поцеловал Юджи – между ними уже был кто-то третий.
А впрочем, это все сентиментальные глупости. Не хотел бы – не отдал бы ни за что, не отпустил. Удержал бы, может быть, даже крушением своих собственных планов. Не захотел. Винить – не кого.
- Ты счастлив?
- Да.
- И никакой горечи, нервотрепки, неприятного осадка на душе порой?
- Без этого никуда.
В любой другой день Маю бы саркастично хмыкнул, и сказал что-нибудь вроде «А я ведь тебе говорил, идеалист ты чертов, что великая и чистая бывает только в сказках», но сейчас он почему-то молчит. Камиджо тоже на редкость тихий сегодня, только теребит в руках перчатки из мягкой черной кожи, единственно этим и выдавая свое волнение. Волнуется ведь все равно, дурак, что в двадцать лет, что в тридцать пять.
- Больше его не носишь?
Кончиком пальца Маю сейчас привычно давит на невидимую рану, а в реальности – всего лишь невзначай касается безымянного пальца Юджи. Fiancailles. Помолвка. Нет, он не забыл, не забудет никогда. А то кольцо – широкое, с одиночной витой платиновой ниткой на золоте – лежит дома, в шкатулке с украшениями, в самой глубине ящика стола. Хотя вокалист смутно догадывается, что Хизаки и так знает, что для Юджи это обычное с виду кольцо, но предпочитает молчать.
- Ты знаешь, я…
- Я тоже.
В какой-то момент Камиджо захотелось сбежать. Как несколько лет назад. Сбежать и придти к Хи, уткнуться в его колени, попросить обнять себя и никогда не выпускать.
А Маю улыбается, тихо и словно по секрету, беря Камиджо за руку, чуть встряхнув и заглянув в глаза.
- Я только хотел сказать, что все еще верен Королеве. И больше ничего.
Слегка склонившись, он касается губами таких знакомых холодных пальцев, целует, и быстро встает со скамейки.
…Юджи возвращается домой и думает, что двенадцать лет назад все-таки действительно был один из самых счастливых дней в его жизни. А сегодняшний день – просто сегодняшний день. Вот-вот вернется Хизаки, повернет ключ в замке, знакомо и привычно бросит связку ключей с тяжелым брелком на подзеркальник в прихожей, и все будет хорошо.
«Я любил дважды в жизни - и каждый раз непохоже на предыдущий. По-настоящему, так, как любят только один раз…»
Он записывает это на листке в блокноте, предназначенном для лирики, смотрит пару секунд, и слышит тихий, царапающий скрежет ключа в замке.


* * *

Когда Хизаки хмурится, случайно дергает плечом или, не отрываясь, смотрит в свой мобильный телефон в течение нескольких минут, то все понимают - это не к добру. А если в этот момент вечно бодрый и сияющий Камиджо Юджи молчит и краем глаза поглядывает на, по его мнению, принадлежащую только ему принцессу, то это можно считать началом апокалипсиса.
- Плохо, - совершенно сухим и безразличным голосом говорит Хизаки еще до того, как Юичи берет в руки бас. От принцессы, не снимающей очки даже в помещении, веет холодом и тихой злобой, от чего хочется то ли спрятаться под столом, то ли просто скрыться в другой комнате, а лучше и на другом конце планеты, только бы не чувствовать вибрирующей в воздухе ненависти ко всему окружающему.
- Он еще не начал играть, - Юки, кажется, единственный, кто был не восприимчив к перепадам настроений лидеров. Злобные взгляды гитариста и жалобно-потерянные вокалиста его не пугали - только заставляли задуматься. А иногда и действовать, ведь два чрезмерно гордых и честолюбивых человека никогда не могут увидеть собственной ошибки, зато винить друг друга любят сильнее, чем кто-либо другой.
- А мы курить.
- И я... Эй, погоди! - Хизаки хотел было пойти следом за драммером, но наткнулся лишь на захлопнувшуюся перед собой дверь.
Остаться в одной комнате, наедине, на расстоянии нескольких метров с любовником было если не страшно, то как-то очень странно. Оборачиваться и смотреть в тощую сгорбленную спину - и того хуже. Хизаки физически чувствовал добела накаленную атмосферу, и то, что под потолком сейчас будто нависла грозовая туча, готовая разразиться молниями и проливным дождем. Хотя Хизаки был бы рад, если бы произошло хоть что-то из ряда вон выходящее, лишь бы ему не пришлось решать насущной проблемы.
- Юджи. Проверь мобильный. - Две фразы, заставившие Камиджо, до этого сидящего в наушниках, вздрогнуть и обернуться, тут же доставая из кармана новенький телефон.
- "Слушай меня", "Понимай меня", "Держи себя в руках", "Уступай мне", "Люби меня"? Что это? Как это понимать? - Юджи, очень хмурый, сонный и отощавший Юджи, был, кажется, не в настроении шутить.
- Буквально. Несколько пунктов и я буду твоим всегда.
Хизаки оперся спиной о его стол и сделал попытку улыбнуться, хотя не был уверен, что получилось то, что нужно. Он и сам был измотан многочасовыми перепалками, выяснениями отношений и взаимными обвинениями. Хотя ничего не произошло. Кроме того, что появился кто-то еще. Совершенно другой, из иной жизни и, кажется, иной реальности, близкий и любимый там, но не здесь.
- Но я же и так…
- Мне стоит добавить "Не спорь со мной, что бы я не сказал"? - гитарист улыбнулся. Как-то нежно и совершенно по-детски, сняв очки и глядя на своего возлюбленного. - Я хочу такой список от тебя. И... может, начнем все сначала? Меня зовут Хизаки. А тебя?..

back