Мерцательная аритмия. На языке кардиологов именно так называют то особенное состояние, когда сердце у больного бьется не в такт. По большому счету на это можно закрыть глаза, подобная аномалия не относится даже к врожденному пороку. И вот, ты живешь, ходишь, существуешь, не подозревая, что мотор в тебе отстукивает не четко и не ровно, а так, как ему вздумается. Живешь-ходишь-существуешь. Живешь-ходишь-любишь. Живешь-ходишь… а потом умираешь в пять минут, в середине зимы на людной улице где-нибудь в центре, и врачи бессильны - не поможет ни адреналин, ни дефибриляция.
Мне кажется порой, что аритмия бывает не врожденной, а приобретенной. Иначе как назвать, почему, зачем происходит раз за разом все это: мне не хватает воздуха, нет сил сделать вдох, и чувствуется, что сердце в груди бьется часто и неровно? Моя собственная, эксклюзивная мерцательная аритмия, и у нее даже есть имя. Имя, состоящее из шести букв, и для обычного человека они не значат ничего. Но для меня это – коллапс. Инфаркт. С сладким замиранием остановка сердца.

Словно в старом черно-белом кино, мне хочется порой снять трубку и набрать сотню лет знакомые цифры, чтобы на том конце услышать низкий голос и представить себе изящную руку в атласной перчатке. И ниточку жемчуга на шее, слегка скрытую наброшенными в небрежном изяществе на плечи соболями.
И я звоню.
Один гудок, второй, третий. Ты знаешь правила игры, хотя я и не говорил тебе – все происходит интуитивно. Ты никогда сразу не хватаешь трубку.
- Да?
Полторы секунды спокойствия, самообман продолжается, хотя я на сто процентов уверен, что нет ни жемчугов, ни соболей. Ни мундштуков в тонких пальцах. Есть только видавшие виды джинсы, а куришь ты адски тяжелые сигареты, и выдыхаешь дым, не вынимая сигареты изо рта.
- Почему не спишь, поздно уже.
- Оригинально.
Смешок. Я закрываю глаза. Наверное, так смеялась Ава Гарднер в одном из своих лучших фильмов, поправляя темные безупречные волны волос.
Ты же всегда безжалостно стягиваешь вытравленный до цвета меда хвост, случайно или намеренно оставляя на свободе несколько неаккуратных прядок. А когда наклоняешься – сдуваешь раздраженно, жалуясь, что лезут в глаза. Иногда я не выдерживаю, подхожу к тебе, велев сидеть смирно, и освобождаю твои волосы, прочесав несколько раз пальцами, и сплетая в слабую косу. А еще молчу, не зная, что сказать.
Как и теперь.
- Камиджо, ты что-то сказать хотел? Я вообще-то собрался в ванную… - Щелчок двери, наверное, и в самом деле в душ пошел. Непонятный шелест, мне хочется верить, что это сброшенный на пол атласный халат. Но ты не носишь халатов. Тем более атласных.
- Просто хотел напомнить тебе, что завтра утром будут готовы снимки. Надо отобрать.
- Не беспокойся, я помню. Заеду в девять, не проспи.
Не успеваю ответить что-либо, как уже слушаю монотонные гудки в трубке. Остается только засесть один на один со своим изображением по ту сторону зеркала, и продолжить длинный вечер, вглядываясь в себя, но ища за своей спиной чьи-то смутно-знакомые черты. И воображаемо ждать, когда на плечи лягут теплые ладони. Широкие, с мозолистыми кончиками и сильными запястьями. Твоя кожа на сгибах кистей пахнет моими духами, как будто ты долго обнимал меня за шею. Такие невозможные мечты.
Я знаю, что ванне с пеной ты всегда предпочтешь быстрый демократичный душ в кабинке. В чем-то это хорошо – не заставляешь себя долго ждать. Но эта твоя привычка лишает меня удовольствия вновь сыграть в любимую игру перед сном, надежно спрятавшись под одеялом и закрыв глаза – представить тебя в роли очередной экранной красавицы, экзальтированной аристократки, солнечной леди. В стиле Греты Гарбо. Минимум эмоций и океан чувственности. Но ты другой в корне. Все наоборот.


Наутро, сидя рядом с тобой и фотографом в студии, я придирчиво разглядываю свои фото. Они еще без обработки, и слева от себя я кладу пять наиболее удачных. Пять из почти полусотни. У меня уходит на это порядка двадцати минут, в то время как ты не просмотрел еще и половины, и совсем ничего пока не оставил на примету.
- Помочь? – Превозмогая очередной маленький внутренний барьер, наклоняюсь к тебе. Я могу быть готовым к чему угодно, но не к этому запаху, твоему запаху. Травяной шампунь, цитрус и сигареты… Так, наверное, пахнут падшие ангелы, или спутницы мафиози в итальянских детективах последних лет.
А взгляд почему-то упирается не в фотографии, а в твои руки, аккуратно придерживающие их за самый краешек.
- Сам справлюсь.
Ты никогда не носишь колец, только ниточку браслета на запястье, и он отлично сочетается с черной рубашкой и джинсами. Больше никаких украшений. Волосы небрежно перекинуты на одно плечо, а глаза привычно спрятаны за стеклами темных очков. Может, причина в этом?
Протягиваю руку, и снимаю с тебя очки, положив на стол перед тобой. Ты отрываешься от снимков, глядя на меня во все глаза, словно видишь впервые.
- Так ведь лучше, правда?
Наверное, улыбка затем и дается человеку, чтобы скрашивать ситуации вроде этой. Но только не для тебя. Потому что кроме взгляда я не получаю ничего – ты вновь увлеченно рассматриваешь себя на фотографиях, отбирая несколько для очередного буклета.
Фотографу приходится сделать уйму кадров, прежде чем ты выходишь на них сущим ангелом, каким и являешься в действительности. Ну, а если все же этот один единственный кадр поймать не удается, на помощь всегда приходит ретушь. Однако, сегодня она не нужна. Кадр есть.
- Эта.
Указательным пальцем пододвигаешь ко мне одну и фоток. Та самая, первая, которую я увидел, едва ты принялся выбирать. Но смотрю сейчас вновь не на нее, а на твои пальцы. Лак черный. Ногти короткие. Ты всегда коротко стрижешь ногти, иначе они мешают тебе играть, а это единственное, что доводит тебя до бешенства.
Фотограф собирает снимки, сложив в отдельную папку те, что мы выбрали, и уходит. Ты сидишь во вращающемся кресле, отталкиваясь от пола ногами, и улыбаешься. Чему? Почему я не могу спросить?
- Я никогда не получался хорошо на фотографиях. Я жутко нефотогеничный. Но вот так – другое дело. Интересно, почему?
Так. Так – это значит в образе. Принцессой, которая врывается раз за разом в мое сознание, заставляя отключится от реальности и с трудом отводить от себя взгляд в гримерных, когда ты сидишь, неестественно выпрямившись, и ждешь, пока стилист закончит твой макияж. Кое-что ты делаешь сам, и сам же всегда проверяешь окончательный результат работы, придирчиво оглядывая себя. И вот тогда улыбаешься той особенной улыбкой, которая способна затмить всех самых признанных красавиц мира, с которыми я так привык тебя сравнивать.
На улице холодно, а мне нестерпимо хочется курить. В комнате слегка приоткрыто окно, солнце за слоем туч еле пробивается – весеннее и неприветливое. Интересно, отчего у тебя такое хорошее настроение?
- Я бы так хотел, чтобы кто-нибудь нарисовал мой портрет... – Внезапно роняешь ты, подхватывая объемистую на вид, но нетяжелую сумку и исчезая за дверью. – Я позвоню!
- Хорошо.
Сейчас мне интересно в первую очередь для себя – было ли это слово моим ответом на твою завуалированную просьбу, либо же просто дежурным согласием ждать звонка.
Наверное, и то, и другое. И плевать, что в последний раз я брался за карандаш исключительно в рабочих целях - сделать эскиз очередного костюма. А вот портреты писать прежде не доводилось, но как знать… Я должен попробовать.
По дороге до дома пытаюсь дозвониться нашему фотографу, договорившись приехать к нему к обеду – взять кое-какие фото из тех, что мы просматривали. Если повезет и хватит умения, я рискну передать то, что не взял объектив камеры. И может быть, удастся соединить две сущности в одну, а именно – тебя Настоящего и тебя Моего. Такого, каким я вижу тебя своим собственным внутренним оком.


Говорят, самое трудное – начать. И не важно, к чему это относится, ведь девственно-чистый лист пугает что композитора, что писателя, что художника. Ни тем, ни другим, ни третьим я, по сути, не являюсь, но очень хочется подчерпнуть все самое главное от этих трех стихий творчества. Иногда, примерно раз в месяц, зарождающийся где-то в самом дальнем уголке моей души импульс выходит наружу, и тогда я способен просидеть над чистым листом всю ночь, для того, чтобы ты, ворчливо разбирая мои каракули, взял в руки гитару, удобно усевшись нога на ногу в кресло, и тихонько начал наигрывать что-то. Мои стихи, которые ты так редко воспринимаешь всерьез, но считаешь идеальными музыкальными текстами, заставляют меня почувствовать себя чуточку писателем и чуточку композитором. Но это и в самом деле очень мало, потому что по-настоящему вдохнуть в неровные чернильные строки жизнь можешь только ты. Ты заставляешь невзрачные вроде бы на первый взгляд слова осветиться изнутри, как шкатулка с секретом, и вспыхнуть тысячами красок. Так, что я после смогу их спеть, отдавая себе отчет, что написаны они были для тебя и только для тебя. Своеобразные признания в любви через стихи. Интересно, тебе бы понравилось это или же вызвало бы усмешку? Мне трудно предсказать, в самом деле, трудно.
Но сейчас, когда передо мной вновь чистый лист и так страшно сделать первый шаг – все иначе. Это будто свидание, или даже более того – это как первая ночь. От того, какими я выведу твои черты, нежный овал лица, изгиб бровей и очертания плеч в кружевном вырезе платья, зависит судьба твоего портрета. И хотя я уже заранее знаю, что никогда в жизни не отважусь показать его тебе, все равно почтительный трепет перед твоей персоной и глубокий вдох – вот, что я делаю, прежде чем осторожно провожу пару еле заметных линий на плотном ватмане перед собой.
Верхний свет горит слишком ярко, надо бы встать и приглушить его, а еще лучше – включить бра на стене, но я не могу отойти, не могу бросить тебя. Именно тебя – на листке уже чуть угадываются знакомые черты. Знаешь, рисовать тебя в гриме куда проще, чем передать естественный облик. С помощью косметики ты стараешься придать своему лицу идеальные пропорции, в то время как в реальности оно восхитительно своей легкой неправильностью, едва заметной ассиметричностью, которая видна лишь с очень близкого расстояния. Например, с расстояния поцелуя.
Нет, я никогда не целовал тебя, даже не приближался ближе чем в дружеском объятии или же объятий на сцене, но в моей копилке воспоминаний, помогающей мне сейчас выводить еще какие-то штрихи на листке, есть один редкий бриллиант. Мое самое сокровенное воспоминание, когда ты оказался чрезмерно близко. Опасно близко.


Мы пили кофе и курили, хотя я делал это с опаской, поглядывая на тебя, но ты молчал. Странно. Ты так часто выговаривал мне даже за мою блажь на очень легкие сигареты, а тут словно бы весь ушел в себя, не замечая, что я почти прикончил пачку, начатую лишь утром.
- Что ты больше всего любишь?
Твой вопрос звучит так странно после почти получасового молчания, что я вздрагиваю, обжигая горячим кофе губы. И улыбаюсь тебе, отставив чашку, внимательно глядя в твои глаза.
- Петь. Будто ты не знаешь.
- А еще?
- Еще… - Минутная задумчивость, посвященная больше тому, с какой целью ты выуживаешь из меня информацию. - Смотреть фильмы.
- Наши?
- Европейские.
- Почему?
Ну, как ответить на такой вопрос? Можно, конечно, сослаться на историю европейского кинематографа, на признанную классику, на Феллини, Висконти и Кустурицу, на итальянский неореализм, американский гранж и французскую комедию, но я чую, что ты не поверишь мне. Все эти высокие слова с высоким смыслом – не более чем блеф. Ведь, в конце концов, привлекает меня далеко не это.
- Я люблю сравнивать своих знакомых и друзей с героями кинолент.
Ты усмехаешься, словно по секрету, проводя пальцами по губам, стирая невольную улыбку. Стараешься выглядеть серьезным, чтобы не обидеть меня. Интересно.
- И кто на кого похож?
- Это зависит от моего настроения.
Странно, но ты не спросил, кем я вижу тебя. Ты не спросил, но я бы все равно не ответил, по крайней мере, не ответил бы честно. Не потому что стесняюсь или боюсь говорить, а потому что отчего-то мне кажется, что ты бы не понял, о ком речь. Главное – почему именно этот выбор.
И вот тогда я впервые в жизни почувствовал на себе, что такое, когда сердце выбивается из ритма. Мне даже показалось, что оно на какую-то долю секунды остановилось.
Ты встал и подошел ко мне сзади, обойдя стол, склонившись к уху и легонько пощекотав скулы спавшими с твоего на мое плечо волосами.
- А я знаю, кто ты будешь.
В глазах – черные точки. Темнеет. Я даже успел на мгновение испугаться своей реакции на тебя, молясь, чтобы ты не заметил, не почувствовал, что дыхание мое стало медленнее и глубже. Я боюсь себя выдать. А ты все стоишь, склонившись, и испытываешь на прочность мое сердце – тормознет, выбившись из ритма, или же справится.
…Ты выпрямляешься, а я едва ли не разочаровано выдыхаю, почему-то не решаясь оглянуться назад. Беспечно подходишь к полке с дисками в углу комнаты, прямо над телевизором и, покопавшись там немного, с торжеством извлекаешь на свет божий одну из коробок, а затем бросаешь на стол передо мной. Я смотрю на обложку.
Браво, Хизаки. Безошибочно.
- А еще знаю, какой у нас будет первый клип.
Я тоже знаю, по правде сказать, знаю еще раньше, чем к этому пришел ты.
Забрав сигареты, ты выходишь из комнаты, обернувшись напоследок, а я выдавливаю из себя улыбку, потому что еще не до конца пришел в себя, и кажется что сердце так и пропускает по одному удару, либо же проскальзывает вперед в рваном темпе, заставляя глубоко вздохнуть, когда за тобой закрывается дверь.
Такое короткое мгновение, когда я чувствовал тебя абсолютно, вплоть до того, с каким напором течет по венам твоя кровь, стуча пульсом гораздо чаще стандартных семидесяти пяти ударов в минуту.
Закуривая последнюю сигарету в пачке, смотрю на злополучный диск перед собой. «Interview with a vampire».
Интересно, страдают ли вампиры мерцательной аритмией?


…Если я закончу этот портрет, то никогда и никому не отдам его. Внезапное решение приходит само, хотя еще и трети работы не сделано, а небо за окном уже чуть светлеет, намекая, что я опять засиделся до утра.
К девяти надо в студию, на сон остается чуть больше четырех часов. Наверное, ты опять будешь с недоумением вопрошать, чем я, черт побери, занимался всю ночь. А Юки как обычно усмехнется и посоветует тебе оставить меня и мое ночное время провождение в покое. Иногда мне кажется, что Юки видит все и все понимает. Но я не чувствую угрозы быть раскрытым или какой-то тревоги. Даже если драммер догадывается – он будет молчать.
На это странно смотреть со стороны, если на минутку представить на своем месте кого-то другого – незнакомого и чужого. Как это выглядит? Друзья? Одногруппники? Растерянность, стыд, блажь, помутнение, страсть, влюбленность, пресыщение, а может – желание? Но желание – это слишком слабо, это не то. В любом случае, оправдания искать бессмысленно, и пускай я найду сто причин, доказывая самому себе природу моих чувств, от этого они не станут другими.
Сперва это было хорошим знакомством. Затем переросло в крепкую дружбу. Как ни странно, тогда ты приезжал ко мне чаще, чем теперь, словно бы сам нуждался во мне, а я так привык к твоим всегда незапланированным визитам, преимущественно ближе к вечеру. Мы могли часами сидеть на кухне, потягивая чай, и говорить обо всем на свете… А еще – молчать. И наверное, это даже более ценно, чем самый увлекательный разговор.
Выводя сейчас так тщательно и осторожно контур твоих губ, я вспоминаю миг, когда понял, что не могу без тебя. Это не был конкретный день, неделя или месяц, все шло как обычно. Просто было чувство, что я бежал в гору, не оглядываясь и не останавливаясь, а потом вдруг резко обернулся и все увидел. Если мое чувство к тебе тогда превратить в предмет, это, без сомнения, была бы веревка. С петлей.
У тебя очень сильные глаза. Взгляд глубокий, всасывающий… И простыми карандашными тенями мне не передать всю их силу и весь блеск, поэтому приходится пойти на риск. Сейчас я могу испортить все, перечеркнуть впустую потраченную ночь, потому что уже знаю, что во второй раз не сяду за подобную работу.
Челка соскальзывает из-за уха, норовя попасть в глаза. Нетерпеливо отбрасываю волосы с лица, ощутимо отчего-то дрожа всем телом. И мне уже кажется, что в кухне я не один.
Два-три резких штриха, жестче положенные тени в уголках глаз, резче очерченный зрачок, сливающийся с контуром радужки и густая сень ресниц. Удачно. Лучше и не может быть.
Все остальное уже второстепенно. Ведь недаром же говорят, что глаза – зеркало души. Если мне с помощью этого рисунка удастся заглянуть в твою душу, я всерьез задумаюсь над тем, кто и по какому принципу сталкивает людей в этом мире.
Три часа, двадцать минут. Ровно столько осталось до монотонного пищания будильника, которому наплевать на мое внезапно накатившее вдохновение. Отбрасываю в сторону почти стершийся карандаш, отправляю ватман в короткий полет до кресла, и обеими руками отвожу волосы, мечтая о холодном душе и хотя бы шести часах непрерывного сна. Может, позвонить, попросить перенести репетицию на двенадцать? И сразу же неуместный в это одинокое утро смешок – да ты мне голову оторвешь за подобные самоволки. В конце концов, выспаться я, возможно, успею и потом.
Три часа на сон, в окна лезут первые лучи солнца, а я вытягиваюсь на диване, забив на спальню и удобную постель. Я просто боюсь проспать слишком много и слишком долго.
Сердце постукивает ровно, я плыву в сон, вдруг понимая, что ни черта ровного в этом ритме нет. Вернее, что-то изменилось, как будто и то же самое, и по-другому. И только засыпая до меня доходит, что ударами в грудной клетке выстукивается твое имя. По слогам. Три открытых слога, три выдоха и один вдох, три пореза на запястье, язычки рыжего пламени. Хи… за… ки…
Но к такому ритму даже можно приспособиться. Вполне можно.


Через несколько дней рисунок был закончен, и теперь я сам себе мог сказать, что вот теперь ты со мной каждую минуту.
В эти дни мы почему-то общались особенно мало, хотя ни одной причины для этого не было. Я замечаю, что ты сторонишься меня, как-то подозрительно смотришь, а едва я выхожу покурить вместе с тобой – тут же идешь обратно в студию.
И вот тогда, возвращаясь домой усталый и разбитый, я находил успокоение в карандашном портрете, в моей собственной аллегории чувственности и страсти. Я сравниваю тебя с Мэрилин, с Ритой Хэйворт, но ни одна из них не кажется достойным завершением образа. Просто ты – это ты. И мне надо с этим примириться.
Находящийся в постоянном одиночестве человек постепенно приобретает странные привычки и склонности. Он может ходить по квартире обнаженным, не выключать нигде свет, или говорить сам с собой. Я нахожу, что последнее весьма увлекательно.
…Над Токио ночь, так тянет выйти на балкон, посмотреть вниз, надежно опираясь на перила, и закрыть глаза, представляя, как было бы здорово упасть вверх. Абсурд. Полнейшая невозможность, людям не свойственно летать - если только вниз. Восемь секунд полета, и бездна. Человеческий океан катастрофы, меня даже не заметят на ее дне. Одинокого безумца с целым багажом проблем, одна из которых – бессмысленная неуемная страсть к другу, к коллеге. К мужчине.
Но пока в бокале есть подтаявшие кубики льда и виски, я просто смотрю, и так легко представить, что верх становится низом, а белое – черным. Друг и коллега – желанным объектом грез и откровенных сновидений. Все кажется таким простым и естественным.
Я рассказываю еще наполовину полному стакану, что внизу разноцветным потоком несутся машины, что этот город никогда не спит, и ночи теперь светлее, чем дни. Рекламные щиты, баннеры, автострады, светофоры… Сплошная полоса ярких брызг жизни, словно один какой-то огромный бокал шампанского.
Смотрю на это все, а в уме прикидываю, куда можно было бы повесить твой портрет. Вечером, по дороге из студии я купил рамку, как оказалось – идеальную именно для такого формата. Глупость, наверное, но мне это показалось хорошим знаком.
Знаешь, я бы очень удивился, если бы ты вдруг нарисовался на пороге квартиры или позвонил по телефону. И еще наверняка наговорил тебе кучу глупостей. Каких? Ну, что-то вроде того, как мне сложно сдерживать себя, как нестерпимо тянет наклониться вперед, когда ты сидишь передо мной, и без всякого стеснения впиться в губы, которые ты слишком часто кусаешь. Хочется увидеть, как распахнуться твои глаза, как ты попытаешься меня оттолкнуть. Ведь попытаешься же… Но твоя детская ярость послужит лишь поводом, толчком, спусковым крючком для меня, чтобы грубо схватить за запястья и потащить за собой, куда угодно. В любое место, где никто не помешает мне вновь стать сильнее тебя, до боли сжимать кисти твоих рук, зная, что появятся синяки. Синяки на одуряющее пахнущей коже, и только для того, чтобы потом мне целовать их, стирая следы своей жестокости. Ты будешь тяжело дышать, глядя перед собой пугающе-черными глазами, и молчать. Не скажешь ни слова, даже если я буду трясти тебя, умоляя об ответе. И когда уже отчаюсь вызвать хоть какой-то проблеск сознания – ты поцелуешь меня в ответ. Просто, без слов, без улыбки. Без эмоций.
Хизаки, почему?
Почему я не могу придумать тебе достойной истории, почему ни один из просмотренных мною фильмов не подсказывает мне никакой более сюжет, кроме этого? Почему я думаю о любви, но понимаю, что испытать смогу максимум боль?
А еще не могу понять, кого ты можешь напоминать мне, кем я хочу видеть тебя. Образ солнечной леди тебе велик, как не по меркам сшитый костюм, а этап роковой красавицы уже пройден. Он хорош на ранней стадии помешательства, создан для того, чтобы сводить с ума. Ты уже заставил меня потерять покой и сон, просиживая перед твоим изображением – более правдивым и неправдивым одновременно, чем любая самая удачная фотография. Снимки не передают чувств, просто механические нажатия автоматических кнопок. У меня же дрожали руки, пока я вырисовывал твои в беспорядке падающие на шею волосы, словно чувствуя их запах в сантиметре от себя.
…Через час или чуть более, телефонный звонок заставляет меня резко проснуться, выронив почти пустой стакан, и понять, что я уснул в кресле на балконе. Часы показывают половину второго ночи, но это не важно. Все не важно. Потому что в трубке – твой голос.
- Я забыл сказать. Завтра выйдут фотографии в ***
- И что? – Как можно равнодушнее. Ты должен быть уверен, что я уже спал.
- Ты их еще не видел.
Не видел. Еще бы. Ты же сам запретил мне даже одним глазком взглянуть на то, в чем тебя собирались фотографировать. Упрямо вздернув подбородок, ты заявил тогда, что сам мне все покажешь, когда будет готово.
И мне так хочется увидеть, знаешь… Ты знаешь?
- Приезжай завтра ко мне, покажешь. – Слова вырываются сами, помимо воли.
- Во сколько?
- В девять.
- Идет.
И вновь слишком быстро. Привычные гудки. Минута, две. Прежде чем я осознаю, что завтра вечером ты будешь сидеть напротив меня здесь.
Закрываю руками лицо, низко опустив голову, разворошив и так растрепанные волосы. Господи, я идиот? Что же я делаю… Зачем же сам себя провоцирую, сам себе устраиваю лишний экстрим, двойной соблазн, черт побери. Первый из них состоит в твоем визите ко мне, второй – в моем неясно где родившемся желании показать тебе портрет. Исподтишка, вроде бы случайно, но так, чтобы ты увидел.
Бред. Детский сад. Невозможная глупость…
Остаток ночи промаявшись бессонницей, я начинаю понимать, что даже большой квартирной площади может быть мало, чтобы укрыться от тебя. По крайней мере, мне упорно кажется, что отовсюду за мной следит резко очерченный грифельный взор.


Как ни странно, но утром я забываю о том, что пригласил тебя. Вернее, нет, не так – после короткого и почти бесполезного сна твой звонок в несусветную пору кажется мне очередным пригрезившимся вымыслом. И лишь когда ты звонишь в дверь вечером, как и условился, одним коротким требовательным звонок, я мало того, что вспоминаю – я нутром чую, что это именно ты.
- Привет.
Стоишь на пороге, облокотившись о косяк, и мотаешь на пальце темные очки, глядя на меня открыто и ясно. Ты ниже, поэтому я слегка наклоняю голову, чтобы своим взглядом попасть точно в поле твоего зрения.
- Проходи.
Ты сбрасываешь ботинки так быстро, что я не успеваю заметить, не успеваю и оглянуться, как ты уже сидишь с ногами в моем кресле, а на журнальном столике перед тобой – раскрытый на развороте свежий номер ***
- Критику высказывать только конструктивную.
- Договорились.
Усаживаюсь напротив, беря в руки журнал, и изучаю медленно, снимок за снимком, стараясь не реагировать, не чувствовать, не показывать виду, что сердце мое снова бьется не в такт. Вернее, в теперь уже известный ритм, вот черт, а я-то думал, за прошедшие дни все худо-бедно придет в норму.
Сидишь напротив, развалившись в кресле – такой простой и домашний, такой свой, что я невольно поднимаю взгляд на тебя, сравнивая изображение с оригиналом. Ты в брюках и свободной рубашке, расстегнутой снизу и у ворота, теребишь пальцами мочку уха, с любопытством оглядываясь по сторонам. Внезапно твой взгляд замирает где-то на уровне пола, и мне кажется, или на губах появляется мимолетная улыбка. Но уже спустя мгновение изо всех сил делаешь вид, что тебя ни капли не интересует мое мнение о твоих фотографиях.
Но я уже слишком хорошо успел изучить тебя, чтобы понять всю напускную небрежность таких жестов.
…Я не ждал таких фотографий. Я не был готов к ним, как когда-то оказался неподготовлен к одному лишь запаху твоих духов. Но сейчас, когда я рассматриваю создание на глянце и решаю про себя, кого я перед собой вижу, ответ приходит сам и без подсказки с твоей стороны.
Марлен.
Сильно подведенные тенями глаза, распустившийся цветок прически, ни одной видимой глазу шпильки. Брючный костюм. Черт, ты даже в брючном костюме, в мужской одежде умудряешься выглядеть женственно, более женственно, чем в каскадах атласа и кружев. А еще мне неловко, прежде всего, неловко перед самим собой, но глядя на тебя в костюме, я вижу каждый изгиб твоего тела. Без одежды. Я никогда не видел его, никогда его не касался, но сейчас готов поклясться, что у тебя узкие плечи и бедра, а со спины ты мало чем отличаешься от худощавой девушки. Женственный унисекс – единственное абсурдное, что приходит мне в голову, прежде чем взгляд падает на кисти рук. Бесспорно – мужской элемент в композиции, чуть ли не единственный. Черный лак, длинные сильные пальцы… Мне порой кажется, что своей ладонью ты легко можешь ухватить обе мои руки и держать их над головой.
- Здесь не хватает одной важной детали.
Закрываю журнал, глядя на тебя, на твое лицо, замершее в каком-то странном предвкушении. Выпрямившись и сложив руки на коленях, ты насторожено спрашиваешь:
- Какой?
И тогда я выбиваю из пачки сигарету, прикуривая, выпуская пару струек дыма, а затем встаю, обходя кругом кресло, остановившись у тебя за спиной. И молча наклоняюсь, вставив едва прикуренную сигарету тебе в губы, а в голову ударяет твой запах.
Этот запах.
Боже…
Ты поднимаешь голову, встречаясь со мной глазами, близко-близко. Сквозь сигаретный дым, выпускаемый тобой, я вижу, как опасно расширены твои зрачки. Ты сумасшедший. А я – самоубийца.
Берешь сигарету за фильтр двумя пальцами, на ощупь положив в пепельницу перед собой, и сильно выгибаешь шею, размыкая губы. Ни разу не моргнув. И мне не остается ничего другого, как преодолеть эти несчастные несколько сантиметров до твоих губ, прикоснуться к ним. Но это оказывается не так, как сотни раз рисовало мне воспаленное воображение – в реальности все совсем по-другому. Там поцелуй был стремительным, диким, опасным. Здесь же – медленная истома, и погружаешься в нее постепенно, не сразу понимая, что сердце теперь уже колотится как сумасшедшее, а в висках пульсирует Имя. Твое имя.
…Обвиваешь мою шею рукой, чуть повернув голову в сторону, пальцы другой руки запуская в мои волосы. И чуть подаешься всем телом вверх и вперед, ко мне, все ближе. Я не могу терпеть больше, мне необходимо коснуться тебя, чтобы не сойти с ума. Нетерпеливый звук раздираемой ткани, стук скачущих по полу пуговиц, я рывком сажаю тебя на подлокотник кресла, сильно прижимая к себе за поясницу, а ты чуть разводишь ноги, позволяя мне быть ближе. Еще ближе к тебе. Приоткрыв глаза, вижу, что твои волосы беспорядочно падают вниз, едва касаясь спинки кресла, спутанные, сияющие, и такие желанные. Запускаю в них пальцы, дрожа, произнося какие-то совершенно бессознательные слова, пока ты не заставляешь меня замолчать, закрыв ладонью рот. И вновь смотришь этим взглядом, в котором я могу прочитать все, кроме того, что мне сейчас нужно сделать в первую очередь.
Но все происходит как-то само по себе, исподволь, как будто тело наперед знает все, а мне остается только последовать за ним, позволить своим рукам ласкать тебя, дергая замок брюк, путаясь в пальцах, сталкиваясь с твоей рукой. Ты дышишь сквозь зубы, отдавшись какой-то стремительному, острому удовольствию, ничего не говоря, лишь сильнее выгибаясь на полу подо мной. На моих плечах остаются царапины от твоих ногтей, я не помню, как ухитрился снять футболку. Мне кажется, что ты везде, что твое тяжелое дыхание и тихий рык смешивается с моими влажными всхлипами, когда, наконец, я причиняю тебе эту боль, тут же мысленно прося за нее прощения и усмиряя очередным поцелуем. Раньше мне казалось, что ты будешь брыкаться в моих руках, и действительно – слишком тяжело удерживать тебя на месте, но только потому, что ты отдаешься мне весь, целиком. Я боюсь произнести хоть одно слово, боюсь разорвать болезненно-щемящую близость, и тогда ты сам начинаешь говорить что-то в перерывах между вскриками, все сильнее всаживая ногти в мою спину.
…Со стола с грохотом падает ночная лампа, сбитая нашим судорожным безумием, но мне не остановиться. Только не теперь, когда остались секунды до вспышки, ты ведь чувствуешь это? Чувствуешь? Наклоняюсь поцеловать тебя в приоткрытый рот, жестко сминаю пересохшие губы, чувствуя их отзывчивость. И выдергиваю к чертовой матери из розетки шнур ночника, протянув руку чуть влево, но ты и тут недовольно всхлипываешь, тут же проводя кончиками пальцев по моей коже, заставляя вернуть руку на твою талию.
Меня бьет дрожь от твоих стонов, это все окончательно похоже на безумие. Оголтелая страсть, первобытная, подростковая, я падаю на тебя влажным от усталости телом, быстро дыша, вдыхая внезапно прорезавшийся запах твоих духов у шеи. Кажется, я схожу с ума. Ты что-то шепчешь мне в плечо, касаясь ключицы кончиком языка, слизывая прозрачную бисеринку пота, а затем утыкаешься лбом в шею, положив руки на мои плечи. Я не могу пошевелиться, словно поверженный на поле боя, и только отголоски сумасшедшего удовольствия еще бушуют в крови, почти как адреналин внутривенно. А сердце вновь выстукивает ритмом буквы твоего имени.
- Люблю… - До меня, наконец, доходит, что ты шепчешь.
Поднимаюсь над тобой на локтях, замечая, что лежишь ты на собственной растерзанной рубашке, а где-то в ногах валяются твои брюки и мои домашние штаны, нижнее белье и мелкая россыпь пуговиц. Ты улыбаешься самыми уголками губ, отводя с моего лба взмокшие пряди волос, а потом закидываешь голову, глядя куда-то в сторону и вверх.
- Так вот в чем причина твоего постоянного недосыпа?
Конечно же, ты заметил портрет, прислоненный к стене возле кресла. Я, как дурак, рассчитывал, что ты уйдешь быстро, поэтому снял его и поставил на пол, никак не предполагая, что мы будем лежать с тобой на ковре, среди вороха сброшенной как попало одежды. Но, возможно, так даже лучше.
- Ты хотел… помнишь? – Облизываю кончиком языка воспаленные губы и, не дожидаясь, пока ты вновь подашься вперед, целую.
- Помню. Ты подаришь его мне?
- Если хочешь – он твой.
- Спасибо.
Сил нет встать. Сил нет даже просто выпустить тебя из объятий, или хотя бы добраться до спальни, до кровати, и тогда позволить тебе осторожно водить кончиком пальца по моим векам. Ты уже делаешь это. Делаешь, а я не могу ничего сказать, лишь снимаю твою руку со своего лица и целую в раскрытую ладонь.
Тело медленно остывает, влажная кожа покрывается зябкими мурашками, ты легко выскальзываешь из-под меня, укладываясь на спину, и протягиваешь руку вверх, вновь на ощупь находя на столике пачку моих сигарет. Закуриваешь, глядя в потолок, без слов сжимая мою руку. А я не могу оторвать от тебя взгляда, заворожено наблюдая за танцем дыма, поднимающегося к потолку.
Марлен. Точеный овал лица, брючный костюм, светлые волосы и страсть, умело скрытая за внешней невозмутимостью. И медленно выкуриваемая после секса сигарета, жаль только, что мундштук вышел из моды. Совершенно точно – Марлен. Я наконец-то понял, кто ты, Хизаки.
…Беру из твоих пальцев дотлевающую сигарету и докуриваю, точно так же вытягиваясь на полу рядом с тобой. Наши пальцы крепко переплетены, кажется, что этот замок не откроет ничто.
- Почему так долго, Камиджо?
- Я не верил.
- Себе или мне?
Уточняешь на всякий случай, сильнее сжимая мою руку. И я опять чувствую запах моего падшего ангела. Вновь где-то в сердце медленно поднимается солнце, просвечивая сквозь вены.
- Себе.
- Дурак…
Это обидное слово звучит в твоих устах как признание. Особенно теперь, когда ты прижимаешься ко мне боком, свернувшись клубочком на полу, целуя в шею. Я согласен с тобой, жизнь моя. Действительно, дурак, но откуда же мне было знать… Откуда мне было знать, что мерцательная аритмия может быть взаимной, одной на двоих? И только теперь я понимаю до конца, что твой портрет, нарисованный моей рукой – это тоже признание. Самое настоящее признание в любви, от меня к тебе.
- Скажи еще раз. – Целую тебя в лоб, закрывая глаза, наслаждаясь на этот раз таким приятным неровным сердечным ритмом.
- Люблю.
Мне больше не надо думать, кто ты для меня – солнечная леди или личный сорт опиума. Больше не надо думать, именем какой актрисы назвать тебя в своих мечтах. Ни о чем больше не стану думать. Только, пожалуй, о том, что пока ты рядом, мое сердце никогда не сможет биться ровно.

back