Я наклоняюсь над раковиной, проводя мыльными пальцами по векам, и тру, тру что есть сил, чувствуя, что хоть и жмурился старательно – глаза все равно начинает щипать. Грохот воды, бьющей под напором из крана, оглушает, хочется закрыть уши. Но вместе с тем я старательно смываю остатки макияжа, и открываю глаза в тот момент, когда мне снова чудится чье-то дыхание в затылок.
На пальцах еще остались черные разводы от косметики и, подняв взгляд, я вижу в зеркале неровные круги вокруг глаз. Черт с ними, завтра всё равно опять всё по новой, началась череда концертов, первых концертов, так какой смысл надраивать себя до стерильной чистоты. И вообще, если бы не придурок Така, и бежать в ванну бы тоже не пришлось.
Нельзя было сейчас вспоминать о Джури. К горлу подкатывает тошнота, и я чувствую, как с силой дергает в желудке, постепенно перекрывая кислород маленькими прерывистыми атаками. Меня вот-вот вырвет, опять, нет, черт побери, ну только не сейчас!..
Отдышавшись и кое-как справившись с собой, я закрываю воду, еще какое-то время постояв так: опустив голову и крепко стиснув побелевшими пальцами раковину, уговаривая себя, что все в порядке. Ничего не случилось. А то, что Така просто потрахаться захотел – так это его проблемы. Не со мной. С кем угодно – но только не со мной.
Выйдя из ванной, я чувствую, что он еще в комнате, и почему-то не ушел, как я его просил. Впрочем, «просил» здесь немного неуместно. Я попросту наорал на него, трясясь в истерике, чувствуя, как смазывается тушь и подводка, попадая в глаза. Как малолетка какая-то, тупая тёлка лет пятнадцати. Да, мне было противно, мне очень хотелось врезать Таке по яйцам и сбросить с себя, но еще больше противен я был себе сам. Психопат какой-то с поломанным восприятием, и на какой черт я сдался Джури?.. Он, к слову, почему-то понял и отпустил, и даже слова не сказал, молчаливо выслушав мои крики, уставившись в пол.
Какого черта он не ушел?
- Ты еще здесь? – Проходя в комнату и швырнув мокрое полотенце в кресло, я усаживаюсь на кровать, поджав под себя ноги и включая телевизор. Под звук работающего телевизора я могу расслабиться, и вообще делать что угодно на свете. Даже не думать. – Я же сказал – езжай домой. Выметайся. Чего тебе еще надо от меня?
Взбив подушку, я откидываюсь на нее спиной, уставившись в экран, машинально переключив на ночные новости. Света в комнате нет, и почему-то силуэт сидящего ко мне спиной на краешке кровати Джури кажется каким-то чужим.
- Можно, я останусь? – Тихо-тихо бормочет он, так тихо, что я даже не сразу расслышал. Скорее, догадался, что он это скажет.
- До тебя еще не дошло? Не будет между нами такого. Никогда. Ясно тебе!?..
- Я все понял, просто хочу остаться.
Пальцы мелко подрагивают, я что есть сил, сжимаю пульт в руках, почувствовав, как затрещал хрупкий пластик. Да что ж это такое, он что, совсем идиот и не понимает ничего? Почему этого человека нужно отпинывать от себя ногами с этими его чувствами, которые мне уже поперек горла в прямом и переносном смысле? Как мне ему сказать, что продлись его нелепый петтинг чуть дольше - меня бы вывернуло прямо здесь. Продлись это чуть дольше, и я бы опять потерялся, ощущая себя не Ледой – не тем успешным человеком, каким я стал сейчас, каким всегда хотел быть, каким меня не делал никто кроме меня самого. А снова тем подростком в двух шагах от детства, которого прижимают к стенке лицом, в доме, где царит мертвая тишина, и спят все до единого.
Таке я никогда не расскажу, даже если это будет вопрос жизни и смерти. Ну, почему ему так нужны эти нелепые отношения, этот никому не нужный секс, в то время как мы с ним – потрясающие друзья, и видит Бог, мне ничего больше от него не надо? Видит Бог – я готов терпеть его придурочные шутки, его поведение, его заскоки, его приступы мрачности, его трудности, его неуемную активность – не потому что мне надо от него что-то. А просто потому что я хочу, чтобы мы были друзьями. Настоящими. Без всей этой дебильной двусмысленности.
- Ты совсем никогда с женщинами не спишь, что ли? – Я не знаю, зачем задеваю его, но доставляет какое-то скотское удовольствие видеть, как вздрагивают его плечи от этого бестактного вопроса.
- Раньше. Давно. – Глухо и неохотно отвечает он мне, чуть оборачиваясь и подаваясь ближе. Немного. Всего на полсантиметра, но этого хватает, чтобы я на те же самые полсантиметра отодвинулся от него, независимо натянув на себя одеяло.
- И что, настолько не понравилось, что решил на мальчиков переключиться? – Продолжая гнуть свою линию, я растягиваю губы в улыбке, одновременно больно царапая себя под одеялом по голому бедру, пока не чувствую под ногтями кровь.
- Какая тебе разница? – Он начинает злиться, и если бы не темнота в комнате, рассеивающаяся только неуместными всполохами с экрана, я бы заметил, как Джури зло краснеет. С ним всегда так.
Усмехнувшись, чуть дергаю подбородком, снова уставившись в ящик, отмечая почти машинально новость дня – на Ближнем Востоке снова начались военные действия.
Военные действия вовсю разворачиваются сейчас во мне, где-то внутри долбит канонада ракет и противопехотных мин, взрываясь в висках и отражаясь в глазах вспышками. Если бы я мог видеть себя изнутри, наверное, я напоминал бы себе изрытое снарядами минное поле. Или расстрелянного в упор из американского автомата повстанца-мятежника.
- Леда… - Джури предпринимает последнюю на сегодня попытку установить мир.
- Пошел к черту. – Тихо отвечаю ему, сползая ниже по подушке и закрывая плечи одеялом. – Еще раз меня тронешь – убью. Ты понял?
Он резко встает, кинувшись вон из комнаты, тяжело протопав по прихожей и хлопнув дверью так, что, наверное, сыплется штукатурка. Это финал. Это – ядерный гриб, поднимающийся в багрово-пыльном мареве предрассветного августа. Я вижу перед глазами нелепые картинки, на ощупь делая галдящий телевизор громче и утыкаясь лицом в подушку.
Когда Джури целовал меня, вот сейчас, меньше получаса назад, я думал, что растворюсь в его руках, в той силе, с какой он прижимал меня к постели, совершенно ни к чему не принуждая. Я думал, что смогу, что прошлое меня отпустит сразу же, как только я встречу того самого единственного человека, который будет беречь меня, будет перебирать волосы и говорить: «Ю-то умер, Леда. Он умер, а ты остался. И ты уже совсем другой человек». Но я никогда не думал, что буду ждать подобного от Таки, от Джури, к которому никогда ничего не чувствовал. Да черт, у меня даже не вставал на него, никогда и ни разу, до сегодняшнего вечера, до той секунды, когда он зачем-то поцеловал меня, прижав к стене в коридоре. И я чудом не заорал, не отпихнул его, опять ощутив, словно наяву, запах Нинсея, от которого мне никогда не избавиться.
Все полетело к чертовой матери. Я выгнал Джури, и снова лежу и вспоминаю, как человек на двадцать лет старше, пытается меня трахнуть. Почему он так этого и не сделал в известном смысле – я до сих пор не могу понять. Думать о Нинсее противно и гадко, но я не могу не думать, сворачиваясь под одеялом комком и уже даже не уговаривая себя, что завтра будет новый день, и непременно лучше, чем сегодня.
Мальчики не плачут. Я плакал последний раз в четырнадцать лет, тогда, помнится, это было каждый день. И каждую ночь, когда похотливые губы без труда зажимали мне рот, а между ног скользила назойливая рука. И потом еще, последний раз - когда Нинсей покончил с собой. Никто так и не понял, почему он повесился.
Медленно переведя дыхание и уткнувшись в подушку лицом, я плыву в сон, почему-то вспоминая взгляд Джури. Это был взгляд совершенно влюбленного человека. Должно быть, именно этим он и был мне так омерзителен.

Эй, Така… А какого черта ты вообще это сделал?

~~~

Джури в очках напоминает студента Токийского университета каких-нибудь естественных наук, биологии, физики, химии, еще черт знает, какой чепухи, но уж никак не фронтмена моей группы. Между прочим, группы, которой уготовано великое будущее.
Когда рядом ребята, или когда я делаю что-то на камеру, держу пари, никто даже представить не может, что я могу кричать или пинать стулья, или уходить с репетиций, а потом заново собирать их поздно вечером, ругаясь с охраной и заставляя согруппников гонять по кругу одно и то же. Мне это не нужно. Я и так знаю, что талант помноженный на старательность дает умопомрачительные результаты, и тому же Джури, или Агги вовсе не надо знать, что я ничем толком дома не занимаюсь, кроме того, что бесконечно гоняю гитарные партии на домашнем усилителе.
«Гений состоит из одного процента вдохновения и девяноста девяти процентов потения» - где-то это слышал, но уже не помню, где. А то, что этот самый один процент вдохновения у меня присутствует – я и без посторонних знаю. И все двести процентов чистого таланта, который необходимо пустить в дело, чтобы он начал работать на меня.
Джури галдит, неся какую-то хрень, я смеюсь, нацепив на голову розовые уши. Господи, какой идиотизм. Некстати в мозгу вспыхивает пошлая мысль, что если так рассуждать – мои «уши» у меня формально целы, и нет нужды в накладных. Усмехнувшись, шепчу это Таке, приметив, как он меняется в лице, а очки делают его донельзя серьезным.
- Расслабься, ну. Это просто шутка. – Усевшись на соседний стул рядом с ним, слегка опираюсь локтем в его коленку, откинувшись на плечо. На нас смотрит красным глазком портативная камера, а еще Агги. И по-моему, Агги понимает все гораздо лучше, чем Такуя.
Опустив руку еще ниже, я неожиданно попадаю ладонью на пах вокалиста, почувствовав, как по его телу прокатилась волна дрожи. И некстати жалею, что у меня нет пистолета. Здорово было бы наставить кольт на его член и посмотреть реакцию, а так получается скучно и пошло, до того момента, пока я не провожу пальцами по ширинке его джинсов, неся в камеру какую-то чушь.
- Леда… - Хмыкает Джури, поерзав и не зная, куда себя деть, вымучивая какую-то слабую улыбку и сев так, чтобы хоть немного сдержать мою руку.
А я веселюсь от души, уже про себя решив, что надо непременно сменить пирсинг в пупке. Така всегда подмечает такие детали, а от воспоминания, как он прихватил губами сережку и чуть потянул ее, я неожиданно чувствую липкий жар по коже.
Чертов извращенец, это не может нравиться. Это грязно, больно и омерзительно. Это – вообще самое мерзкое, что только может быть между людьми, потому что Бог зачем-то создал женщину, он же точно что-то имел ввиду, создав и мужчин и женщин, так, чтобы они входили друг в друга, точно детали головоломки. Четко и без спаек. А потом создавали новую деталь.
Наверное, Нинсея не особо волновало, что у него уже есть и подходящая женщина, с которой он может заниматься чем угодно, и даже «новая деталь» в лице моего брата. Его не занимал этот факт, когда он приходил в мою комнату по ночам, вытаскивал из постели и заставлял снимать с себя все. Лежать голым под его сальным взглядом было унизительно. Настолько, что меня начинало тошнить почти сразу, а когда пару-тройку раз подобное кончилось рвотой – это неожиданно принесло мне счастье. Мама подумала, что я чем-то заболел, и окружила еще большей заботой, чем обычно. Я смог купить себе гитару, и с тех пор, кажется, никогда не оставался в тишине. Потому что тишина в моем сознании слишком сильно ассоциировалась с ночью и Нинсеем, с его тихими шагами, запахом его волос и его одеколона.
- Леда. – Еще раз зовет меня Такуя, дернувшись и привстав. Я сам не заметил, как стал слишком сильно скользить ладонью по его члену, уже плотно натянувшему ткань штанов. Надо же, неужели я его так возбуждаю? Хотя, с другой стороны, Нинсей всегда приходил ко мне уже готовым. Наверное, ему одних мыслей хватало.
- Прости.
Рассмеявшись и встав, сдергиваю с головы идиотский ободок с ушками, бросив на стол, и медленно подтягиваю на себе штаны, перестегивая блестящий ремень. Агги с Джури о чем-то переглядываются, и поэтому больше всех мне сейчас импонирует Сойк, который даже не оторвался от миски с едой, и ни разу не посмотрел в нашу сторону. Идеальный человек, идеальный друг.
Интересно, а он бы смог трахнуть меня, если бы я намекнул?
Бред какой-то. Мотнув головой, я выхожу из комнаты, предварительно выключив камеру, и подумав, что если ракурс удачный, надо непременно вставить кусок из этого балагана в будущий DVD.
Эй, Нинсей, а мог ли ты подумать когда-нибудь, что твой малолетний племянник, которого ты лапал, станет через несколько лет очень известным и очень талантливым музыкантом? Нет, мудак, извращенец конченый, нихрена ты не знал, тебе плевать было, что есть во мне внутри, тебе волновало только то, что снаружи – мое лицо, губы, член, и бедра.
…Курить сегодня особенно больно как никогда, но я все равно курю третью сигарету по счету, выдыхая едкий дым поверх океана катастрофы, поверх голов людей, вечно спешащих по каким-то своим делам. Интересно, много среди них нинсеев? Много педофилов и извращенцев, которые дрочат на юных мальчиков?
Мне что-то подсказывает, что больше, чем можно представить.
За спиной тихо хлопает балконная дверь, я уже знаю, что это Джури. У него привычка бегать хвостом за мной, а после того, что я вытворил – и подавно.
- Если ты хочешь быть только друзьями, то что это было сейчас? – Его голос за спиной такой усталый, такой драматичный, что я тихо смеюсь, хотя мне до ужаса хочется плакать. Но мальчики не плачут, да?
- А что сейчас было? – Обернувшись к нему и щелчком выбросив сигарету, я тут же достаю новую, и пока прикуриваю, вижу, что Такуя не сводит с меня глаз. Ему кажется таким соблазнительным то, как я держу сигарету губами? Наверное, в своем воображении я держу совсем другое.
Он встает со мной рядом, облокотившись о перила, и глядя не вверх и не вниз, а куда-то в параллель, правильнее будет сказать – на горизонт. Этаж высокий, обзор вполне позволяет. А я смотрю на него исподтишка, и прекрасно вижу его с какой-нибудь красивой девчонкой вроде тех, что толпами валят на наши выступления. Парадокс – мы стали известными, чтобы не было отбоя от баб, а Джури хочет трахать меня.
Но вообще, это вранье. Мы стали известными вовсе не для этого.
- Ты всерьез думаешь, что мне от тебя только секс нужен? – Не поворачивая головы, Такуя словно и не размыкает губы, задавая мне донельзя провокационный вопрос прямо в сознание. Может, маленькая месть за вчера, а может он и правда такой кретин.
- Така, не начинай, а? Я вообще думать о сексе не желаю. – Затянувшись и развлекая себя тем, что бросаю спички вниз, зажигая и отправляя пылающими в полет, я закрываю глаза, думая о Нинсее, и о том, что он никогда ничем в меня не входил. Ни членом, ни пальцами, ни чем-то еще.
Мама, наверное, бы с ума сошла, если когда-нибудь узнала бы, что ее родной брат растляет ее же сына. Любимого сына. Баловня, которому слишком многое было позволено. После того, как Нинсей впервые пришел ко мне ночью, я настолько присмирел, что отец думал, будто я начал баловаться наркотой. И они с матерью постоянно ругались на этот счет, о чем, разумеется, был в курсе весь дом. А потом они от меня отстали, оба и сразу, когда увидели, что все вернулось в норму. Всё и правда вернулось в норму, за исключением того что тридцатипятилетний мужик все время приходил ночами ко мне в спальню и заставлял уже не просто раздеваться, а ласкать себя, посильнее раздвинув ноги. До изнеможения. Я делал это, а он смотрел. Джури, и ты еще удивляешься, какого черта я ору и психую, когда тема заходит о половом наслаждении!?
Ветер налетает неожиданно, треплет волосы и заставляет улыбнуться. В конце концов, в жизни еще не все так паршиво, пока у меня есть я сам, и пока у меня не онемели пальцы.
- Ю-то, прости меня.
Нет, все паршиво. Все просто донельзя паршиво.
Я сам не понял, как выбросил вперед руку, как схватил Джури за плечо и встряхнул, как ударил коленом ему в живот. Как мой левый кулак скользнул ему под ребра, как Така покачнулся, вцепившись рукой в поручень и рискуя свалиться с балкона.
- Никогда не называй меня так. – Переведя дух, отступаю в сторону, на ощупь открывая дверь и панически ломанувшись в помещение, глядя, как Джури медленно опускается на бетон на колени, жмурится и не издает ни звука. А потом кашляет, прижав руку ко рту, и мне отчего-то кажется, что кашляет он кровью, что я слишком сильно ударил его, и сейчас он упадет и умрет.
Меня от макушки до кончиков пальцев пробирает страх, заставляя вернуться обратно и опуститься рядом с вокалистом. Я не могу до него дотронуться, ладони горят, словно ободранные, а губы дрожат так сильно, что вместо голоса из горла вылетает какой-то сип.
- Джури… Ты нормально?..
Он поднимает голову, и я вижу, что никакой крови нет. Но глаза у него такие темные, такая в них плещется боль, что я не могу смотреть и немедленно отвожу взгляд.
- Не зови меня, пожалуйста, Ю-той. – Запоздало даю ему необходимое объяснение, злясь и на себя и на него, ведь я же уже говорил. Ю-то – умер. Его больше нет. Нет мальчика, который кончал каждую ночь на опостылевших простынях, потому что ему так велели.
- Не буду. Руку подашь?..
Я знаю, что если бы Таке не было сейчас так хреново, он бы ни за что не попросил помочь. А я чувствую себя последним кретином, внезапно опять подумав, что давно стоит сходить к психиатру и провериться. Вдруг я уже давно с катушек съехал и вообще для людей опасен? Судя по тому, как болезненно разгибается Джури, проходя в служебное помещение, сжимая пальцами мое предплечье – точно опасен.
- Леда, я люблю тебя. Я полюбил тебя очень давно, это просто чтоб ты знал. – Джури усмехается, остановившись и глядя на меня в упор. Это какой-то сумасшедший дом. – Когда мы только встретились, помнишь, в саунд-салоне?.. И с тех пор - всё, как пришпилило. Куда ты – туда и я.
- Замолчи… - Перебиваю его, зашипев и дернув рукой, стараясь вырваться. Но Такуя, милый, позитивный, улыбчивый Джури не отпускает меня, наоборот дернув ближе к себе так, что я чувствую его дыхание у своих губ.
- Но я никогда, слышишь, никогда в жизни не прикоснусь к тебе. Обещаю.
Грош цена твоим обещаниям, хочется мне ответить, но я почему-то не могу. И молчу, закрыв глаза, только чтобы не видеть в глубине зрачков Джури все эти чувства и всю эту блажь. Его дыхание у моих губ чуть дрожит, оно восхитительно – смесь ментола и сигарет, такой резкий, кружащий голову запах единственного мужчины, которого я бы мог подпустить к себе. Но это противоестественно, такие связи не живут долго, а значит, пусть останется только краткая красота мгновения.
Я отступаю на шаг назад, не найдясь, что ответить на столь обезоруживающую речь, лишь коротко кивнув. И Джури разжимает пальцы, отворачиваясь и выходя из комнаты первым. Наверное, сейчас он вернется к ребятам, и ни Агги, ни Сойк не догадаются, что тут между нами произошло.
Опускаться на колени и хныкать – это для дешевых слезливых мелодрам. Сев на какой-то стол, я размерено пинаю ножку, стараясь припомнить, какими были поцелуи Нинсея. Но почему-то не помню.
А по щекам сами, отдельно от меня, бегут слезы, собираясь на подбородке, но я не замечаю этого, пока не чувствую, как заложило нос и стало совсем нечем дышать. Впервые за шесть лет.

Эй, Нинсей, а вдруг ты вообще - любил меня, и именно поэтому полез в петлю?


~~~

Всё, Леда, всё. Ты только что умер, ты только что не подпись в контракте поставил, а себе смертный приговор со счастливой улыбкой подписал.
Еще два месяца назад я сказал себе, что уход Агги – не повод делать себе харакири. Что дисбенд группы – тоже не причина переживать. А живы будем, будут и другие, как говорится, и вот в себе-то я ни капли не сомневаюсь. Можно врать, можно скромничать, можно строить из себя правильного и жизнерадостного, но все знают, что я – один из лучших. Один из лучших, а буду самым лучшим из всех возможных, мне просто надо немного времени для решающего, финального прыжка. Это, несомненно, будет нечто более грандиозное.
Но это будет завтра, начнется прямо с самого утра, а сегодня у меня опускаются руки, хочется одновременно и харакири и утопиться, но я выбираю третий путь. Нажраться до потери сознания, быстро и в одиночестве, чтобы заработать давно забытое ощущение похмелья, связанного с виной и смертью – вот, что мне нужно.
Темные улицы Токио всегда тянули побродить, сунув руки в карманы, потеряться в этом миллионнике, в сверкающем мегаполисе, который сегодня с хрустом слопал мою мечту. Интересно, ему хватит? Или требуюсь еще и я сам?
Шарф длинными концами болтается где-то на уровне колен, я останавливаюсь, ставя пакеты у стены, обильно разрисованной граффити, и пытаюсь замотаться потеплее, но почему-то шарф не желает ложиться как надо, вместо этого затягиваясь на моей шее петлей. Нинсей, тебе страшно было умирать? Или, может, в действительности страшно не это - а знать, что предстанет перед взглядом родственников, когда они найдут тело? Я никогда не забуду синий след странгуляционной борозды на шее Нинсея. Никогда не забуду, как несколько месяцев практически не спал ночами, всё ждал тихих шагов в коридоре, ждал, что вот-вот откроется дверь, и на пороге снова будет он.
Это немыслимо, думать о человеке, который издевался надо мной. По-особенному тонко, извращенно, словно хороший охотник – не портя шкурку. Точно так же немыслимо для меня сейчас то, что место Нинсея занял Джури, и точно так же по ночам я ласкаю себя под одеялом или скидывая его, кусая губы и представляя, что взгляд Джури скользит по моему телу.
Подхватив пакет со спиртным и зашагав дальше, я чуть было не впечатываюсь в идущую на слишком высокой для переулка скорости «Маздой».
- Сколько?
Остановившись и взглянув в опущенное тонированное стекло, вижу двоих, по внешнему виду – лет за тридцать. Тот самый контингент.
- За два часа – сколько? – Нетерпеливо повторяет водитель, постукивая пальцами по рулю.
- Вам дальше. – Махнув рукой и покачнувшись, неожиданно захожусь кашлем. Точно надо бросать курить.
- Чёрт, пацан.
Выругавшись, водитель машины рвется с места, взвизгнув покрышками по мокрому асфальту, а я опускаюсь на корточки, закрыв руками лицо, и даже не думаю, что меня в таком положении запросто может сбить еще какой-нибудь желающий снять девочку на два часа.
За проститутку меня еще не принимали. Это даже забавно, даже вносит какое-то разнообразие пагубной привычке жалеть себя. И пока бреду до дома, цепляясь то и дело за расписанные стены, чтобы не потерять равновесие, я представляю, как, наконец, расстался бы с позорным статусом абсолютного девственника вот так тупо и прозаично. Под кем-нибудь из тех, кто платит.
На пальцах остаются разноцветные разводы краски из баллончиков. Я вытираю руки о джинсы, отметив, что это бесполезно, и звоню Джури, выдыхая, что если он в течение часа ко мне не приедет – я вскрою себе вены консервным ножом.

Джури приезжает даже быстрее, чем через час. Я едва успеваю выйти из душа и расставить на полу в комнате бутылки, как раздается звонок. Сбросив с себя полотенце и выходя открывать, я не думаю о том, что час, в принципе, не слишком поздний, и кто-то из соседей запросто может увидеть меня в голом виде в дверях собственной квартиры.
Така каменеет, просто на месте застывает, но надо отдать ему должное – держится хорошо, даже несмотря на то, что взгляд его скользит по мне слишком жадно и похотливо. Но всё равно – он смотрит совсем не так, как смотрел Нинсей.
- Проходи, чего встал… - Оторвавшись от косяка и возвращаясь в комнату, я сажусь на пол возле дивана, бросив между ног подушку, сам до конца не понимая, зачем. Мне наплевать, даже если Джури сейчас с порога затащит меня в постель, и сделает всё то, что ему давно хочется, без всех этих слов о великой любви и пустых высокопарных обещаний.
- Ты пьян? – Его голос надо мной какой-то слишком громкий, и я слегка вздрагиваю, отпивая брэнди прямо из бутылки. Хороший алкоголь, дорогая бутылка, но на вкус – такая гадость. Как одеколон. Интересно, как назывался одеколон Нинсея?
- Я пьян? Ага!.. – Рассмеявшись, дергаю Такую за штанину, неожиданно сильно, заставляя сесть рядом. – Я, блядь, чертовски пьян, и собираюсь до утра напиться еще сильнее. А ты знаешь, меня вот только что, по дороге… домой чуть было не сняли.
- Кто?
По внешнему виду Джури совершенно непонятно, в шоке он, или просто обладает такой потрясающей выдержкой.
- Какая разница? Мужики какие-то. Двое. – Поставив бутылку на место, я закусываю виноградом, которого зачем-то купил несколько килограммов. Я же терпеть не могу виноград, и это так странно сейчас. – Они бы меня выебали, и это стало бы таким хорошим концом.
- Чему концом?
- Всему. Всей прошлой жизни. Пошла она в…
Така не дает мне договорить, потянув к себе и силком усадив на колени. Я чувствую его горячие руки на своем теле, понимая, что он ничего такого не делает, но не в силах совладать с собой. Отбиваясь от него, стараясь пнуть посильнее, вывернуть руку, сделать больно, да что угодно сделать, я не понимаю, почему мне это не удается, почему Джури с такой легкостью поднимает меня, ставя на ноги, а потом перехватывает под колени, уложив на кровать.
Я не могу успокоиться и перестать истерически выкрикивать что-то, свернувшись отвратительным комком на постели. Что-то о том, как я ненавижу его, Джури, как мне осточертело дрочить, думая о нем, как мне хочется убить Агги, который, сам того не ведая, порушил то, что я с таким трудом строил. А потом меня кроет. По полной.
Подтащив к груди одеяло, я задыхаюсь в подушку, рассказывая Джури о Нинсее, о том, как он пришел ко мне впервые, после того как моя мать предложила ему и его семье пожить какое-то время у нас, пока в их новой квартире в Токио шел ремонт. О том, как меня тошнило и рвало от необходимости проделывать с самим собой гнусные вещи, зная, что за мной наблюдают, о том, как Нинсей впервые поцеловал меня, после того как я пнул его ногой в пах, о том, как меня разрывало на части от грязи и дикого возбуждения, как Нинсей четко раз и навсегда сказал, что секса между нами никогда не будет, и делал всё, что угодно – кроме этого самого секса. Я кричу Джури, молотя по матрасу рукой, о том, что едва не умер сам, когда Нинсей повесился. О том, что он был моим родным дядей. О том, что мне было четырнадцать лет. И о том, что никто, кроме нас двоих, ни о чем не знал и даже не догадывался.
Мне кажется, что я один, что Така давно ушел, захлопнув дверь, как в тот раз, когда все только начиналось. У меня болит горло и ноют свезенные связки, раскалывается голова и уже хочется умереть, безо всякого «утра». Прикосновения холодных рук к коже кажутся ударом тока, я дергаюсь, но слабо – у меня уже почти нет сил сопротивляться.
- Если ты хочешь, и если тебе это нужно – давай. Раздевайся и трахни меня. Мне без разницы уже. – Не меняя позы и не открывая глаз, глухо бормочу в подушку, подумав, что ситуация повторяется, и повторяется во всем. Така не откажется от такого, особенно если действительно что-то еще чувствует ко мне.
Я не ошибся – он и в самом деле не отказался. Только от его первого поцелуя я открыто застонал и приподнялся, крепко обхватив его руками за шею, больно потянув волосы. От его второго поцелуя мои ноги сами раздвинулись, послушно обвив бедра Джури, заставив понять, что я ошибался в мужчинах и женщинах, потому что может, они и созданы друг для друга, но мужчина с мужчиной, или женщина с женщиной способны сливаться в затейливые головоломки, не хуже традиционных. А когда Така опускается ниже, вновь, как и тогда, поцеловав меня в живот и потянув проклятый пирсинг в пупке, я начинаю тяжело стонать в голос, и не затыкаюсь всё время, пока он делает мне минет, а между ног разливается приятное тепло и сводящая с ума дрожь.
Черт знает, почему, но в этот миг я больше не могу думать о Нинсее. Он выходит из меня как паразит, дни которого сочтены, а вместо него появляется новый паразит – Така. Джури. Мой влюбленный мальчик. Единственный мужчина, которого я хочу.
Это не похоже на секс в обычном понимании этого слова, хотя сравнивать мне не с чем. Это не секс и не любовь – это что-то совсем иное, сходное лишь с близостью на поле боя, когда вокруг смрад и смерть, ни единого проблеска надежды, и согреть одно холодеющее тело может лишь другое. Джури спасает меня, выдергивая из эпицентра не нужной никому войны, заставляя чувствовать себя живым, кричать и стонать его имя, раз за разом кончая бурными выплесками ему на живот, на постель, в рот. И убивать в себе прошедшие двадцать лет, стирать их, смывать кровью и любовным потом на простынях; понимать, что отныне и навсегда я смогу позволить прикасаться к себе только Таке. Только ему.
- Я так люблю тебя… - Шепчут его сухие губы в мой горячий рот, в тот миг, когда ниже живота дергает очередной сладкой волной, и я прогибаю спину, царапая покатые плечи, порывисто дергая бедрами все сильнее и сильнее, будто хочу выпить всего Джури до дна, забрать все, что он может дать мне.
Нинсей… Кто такой Нинсей? Человека с таким именем в моей жизни никогда не было, нет, и не будет.


~~~

- Утром выметайся. Понял?
- Ты все время спрашиваешь, понял ли я. Самому не надоело?
Я пожимаю плечами, устало закрыв глаза и крепче обняв Джури за шею, нарочно больно проводя влажными пальцами по царапинам на его плечах, чувствуя, как он дрожит. У меня есть еще один важный вопрос, прежде чем я вышвырну вокалиста из своей постели, для того, чтобы вечером он вернулся и снова дал мне возможность почувствовать себя живым.
- Что будет дальше?
- Новые двадцать лет.
Он отвечает так быстро, не задумавшись даже на секунду, что мне кажется, будто Нинсей мистическим образом занял это тело, и сейчас делает или стремится сделать все, что не успел в той своей, другой жизни.
- Только двадцать?
- А сколько ты хочешь? Тридцать? Пятьдесят? Сто?.. Мне без разницы, если ты будешь рядом.
- Ты говорил, что никогда не прикоснешься ко мне. – Положив ладонь Джури на грудь, слегка отталкиваю его от себя, заставляя подняться на локте и посмотреть на меня – близко-близко, на расстоянии поцелуя. В его глазах больше нет боли, и они совершенно некстати сияют. Как будто он думает, что я не выгоню его еще один, два, десять, или сто раз.
- Прости меня. – Он наклоняется, уткнувшись в мою шею.
Я равнодушно обнимаю его, поняв, что только теперь, вот теперь Ю-то умер окончательно.
- Не прощу. Никогда.

Эй, Ю-то, а знаешь, убивать – это даже забавно.

back