«Прочь из моей головы наугад в темноту,
С середины концерта, сквозь толпу,
Сквозь охрану, сквозь двери, сквозь парк,
Чтоб чуть-чуть постоять над водой на мосту.
Прочь из моей головы здесь и так кавардак,
Разбросав фотографии, выбросив вещи, уничтожив улики,
Все диски отправив в мусорный бак.
...
Из моей головы, где сферой становится плоскость,
Где то горит фейерверк, то тлеет свечка из воска.
Где музыка Баха смешалась с полотнами Босха,
И не дружат между собой полушария мозга.
Где крутиться строчка одна днем и ночью:
«Вали из моей головы очень срочно»,
И вместе с собой забери о тебе мои мысли,
Чтобы богу не показалось, что мы в этом мире слишком зависли…»


~ Сплин «Прочь из моей головы»


Говорят, в День всех Святых мы одинаково подвержены и благословению и проклятию. И чепуха, что в этот день по земле бродит нечисть – святых тоже предостаточно. Но мне все равно хочется побыть демоном. Демоном-искусителем, и именно этим я сейчас занимаюсь.

Я сижу перед зеркалом, опираясь локтями в столешницу, и внимательно рассматриваю себя, забыв о времени, забыв про три-минутки-и-ты-на сцене, забыв обо всех тех людях, что оставил за дверьми. Я просто сижу и изучаю себя взглядом, повторяя это почти безразличное, такое привычное внутреннему слуху «детка». Меня много кто так называл. Но к самому себе отношение и обращение другое. Это, знаете, как у героинь псевдопсихологических псевдодетективов, что я читаю – они там все поголовно в моменты тяжелой кульминации обращаются к себе – «девочка». Вот так вот. Мошенницы, убийцы, воровки, авантюристки со стажем, персонажи из цикла «так делать нельзя» - все они девочки. Только почему-то вспоминается это в какой-нибудь роковой момент, когда ничего уже нельзя изменить.
Кстати, Хора как-то раз заметил, что у меня каша в голове и читаю я всякую бредятину.
Нанесение грима, это почти интимный процесс, я не понимаю людей, которые делают это не самостоятельно. Большой кистью румян чуть тронуть скулы – приятно, настолько приятно, что я даже закрываю на миг глаза. Плотный слой дорогой помады, такой четкий контур, что губы кажутся нарисованными. Глаза – зеркало души – подводка, тени, пушистые накладные ресницы. И линзы, на сей раз серые. Мой сценический макияж – это искусная ретушь, смягчающая недостатки и подчеркивающий достоинства. Никому, правда, не нужные, излишние. Потому что тот единственный человек, для которого это делается, сегодня привычно спрячет глаза за стеклами темных очков, и усмехнется, как обычно пройдя мимо, либо же бросив безразличное «привет». И я его ненавижу за это, потому что я его люблю.
Выбрав новое имя, через месяц-другой к нему привыкаешь. Только вот и жизнь становится иная, как после пластической операции, когда просыпаешься и видишь в зеркале чужое лицо, понимая, что деваться некуда, и теперь как-то надо с ним жить.
Но пока что - Кайя. Коротко и мягко, и очень по-женски. Сойдет.
Только ему – не нравится. Ему вообще ничего не нравится во мне, и порой мне кажется, что он меня попросту презирает. Не ненавидит даже, именно презирает, словно какое-то гадкое, вредоносное насекомое.
Почти всегда одетый в черное, а еще он очень высокий, гораздо выше меня, и приходится здорово откинуть голову назад, чтобы посмотреть в глаза, но выражение все равно не уловить. Столько раз был этот вопрос, задаваемый самыми разными людьми, сколько раз я сам у себя спрашивал, что нашел в этом человеке, почему именно он? Из сотен возможных вариантов выбрать один – заведомо проигрышный – это же не в моем стиле.
В моем стиле играть. По жизни.
Я столько раз играл людьми, стольких ставил на полку, пересчитывая по пальцам, давая куклам имена и безжалостно швыряя на пол, когда они переставали нравиться. И летел по жизни как летучая мышь, выпущенная из ада, не думая, что на всякого охотника найдется другой охотник. А может, жертва. Я еще не решил. Но, так или иначе, проиграл бесповоротно эту партию в куклы, умудрившись впервые в жизни, до сумасшествия, до безумия и жарких бессонных ночей, до хриплого крика отрицания и непризнания своей слабости – полюбить.
Детка-детка. Черные локоны, небесная ткань кимоно с узорчатым росчерком чаек и ярких цветов. Тяжелые украшения. Легкий аромат акации, нотка цветущей розы, имбирь и пудра. Алебастровые запястья, тонкие холеные пальцы, завязывающие пояс оби настолько истово и аккуратно - ведь подобное одеяние и служит для того чтобы его нежно надевали и яростно срывали. Вопрос только в том, кому выпадет сия честь.
И по-прежнему, тот единственный человек, кому позволительно прикоснуться к беззащитной коже куклы – смеется, занимая себе неприметное местечко за сценой, похлопав из вежливости в ладоши, вместе с толпой. Я не вижу, я знаю.
Это так по-идиотски: попасться в свою же ловушку, вырытую собственноручно яму. Не успев ухватиться за спасительный канатик, и разбив колени о землю. Мне кажется, они до сих пор кровоточат, но я пополз бы хоть на край света, только бы ему это было нужно. Но он отворачивается, улыбаясь своей распроклятой улыбкой, не мне. Не мне – другим! Всем. Кому угодно, не глядя на сцену, предвкушая очередное традиционное шоу. Я думаю порой – что бывает, когда гаснут софиты? Если по всем неписаным законам времени шоу должно продолжаться – есть ли вероятность что оно бессмертно? Или у него иная жизнь?
Сегодня я сделаю то, что он просто не сможет забыть, он не сможет закрыть глаза или отвернуться. Он не сможет ничего, ненавидя меня ровно десять минут выступления. А потом он будет очень, очень меня любить.

Первый шаг навстречу ликующей толпе похож на прыжок с трамплина. Каждый раз на секунду перехватывает дыхание. Сборище малолеток, хорошеньких девушек, разряженных так и эдак, готовых смеяться вместе со мной и плакать вместе со мной, и даже вместе со мной удавиться, если я того потребую. Но думают ли они, что кумиры зачастую сами создают себе идолов? Идолов холодных, равнодушных, густо подводящих глаза, и превращая губы в чувственные кроваво-алые лепестки? Вы задумывались об этом хотя бы раз, девочки…
Во время выступления тело будто не слушается, становится чужим и таким легким, что так и тянет оттолкнуться самыми кончиками пальцев и взмыть вверх. И с высоты полета посмотреть на того, кто не придет, кто никогда не обнимет и не шепнет на ухо «Как ты прекрасен сегодня». Это доводит до бешенства, еще минута, и я громко прокричу его имя в микрофон, если он не обернется.
И считанные секунды эйфории так быстро сменяются неожиданной злостью, истерикой, настоящим сумасшествием.
Детка-детка... да что же ты творишь?
Нарочно опошлить с такой любовью созданный образ, разметать каскад кудрей и распахнутых пол кимоно, срывая оби, отдавая себя во власть взоров толпы, вместо одного-единственного взгляда, устремленного с лестницы. И вновь – на меня ли, в зал ли – не разобрать.
Сердце стонет о ненависти, выстукивая неровный ритм песни, сумасшедшей мелодии, заставляя кружиться на месте, создать иллюзию секса со всеми этими людьми, и не важно, увидит ли кто-то сейчас мое обнаженное тело. Это уже не важно – тело всего лишь оболочка, хрупкая скорлупка, временное вместилище. Но даже скинув все самые мыслимые и немыслимые одежды – мне не стать более обнаженным, чем под ЭТИМ взглядом.
И я смеюсь. Я смеюсь над залом, над ним, над собой, опять играя, делая вид, что мне наплевать. Забрасывая ногу на перила, прожигая его взглядом, отметив со странным злорадством, что он больше не улыбается. Какая глупость – затеять содомию ради привлечения внимания одного человека из сотни собравшихся. Наверное, каждый мечтал бы оказаться на его месте. Ты слышишь?! Каждый.
Это становится уже просто пошлым, но только ему невдомек, что сейчас я ворошу все самое темное в себе, самое отвратительное. Чтобы пройти по грязи, как по розам нужны годы упорных тренировок, когда миллиметр за миллиметром отбрасываются предрассудки и стыд – как семь покрывал Соломеи. И лишь после этого возможным станет смотреть на розы, как на грязь. Он не знает, мне кажется, всей этой чертовой лестницы, по которой я иду бог знает сколько, а он ступил так недавно. Кстати, о лестницах…
Да спустись ты уже вниз, схвати меня за волосы, утащи куда-нибудь, дай пощечину, в конце концов, унизь и обзови потаскухой – только сделай уже что-нибудь! Я даже хочу этого.

Когда-то давно я вот так же смеялся в лицо тем, что говорил о расплате. Когда-то я смеялся над любящими и любимыми, выставляя себя хуже, чем есть, только бы посильнее задеть и так натянутые до предела нервы. Это было такой славной игрой.
Какая нелепая шутка судьбы – убить любовь во всех, а затем самому влюбиться без памяти, сразу же, однако, поняв, что столкнулся с еще более страшным существом, за милой улыбкой которого кроется самый настоящий дьявол. Дьявол, что весело взломал сердце, выдрал с нервами все, что мог и пожелал взять себе, и благополучно повесил ключ на шею, поглаживая его кончиками пальцев, упиваясь осознанием собственной силы. Так легко манипулировать безоглядно влюбленными, легче, чем детьми. А равнодушие порой может привязать сильнее, чем тысячи нежных слов.
Я не умею просить и не умею быть нужным и необходимым кому-то. Единственное что я умею – петь. И сейчас мне кажется, что пою я для него одного, срывая голос, давясь рыданием, или подобием его, почти не обращая внимания на зал. На то, что волна живых голосов, превозносящих меня, уже готовится ринуться вперед и получить то, что им так нужно – красивую разряженную куклу с ярким личиком, путающуюся в полах кимоно мальчика, возомнившего себя главным эстетом на сегодняшнем празднике жизни.
…Я пою ему, тысячу раз известные слова моих откровенных песен, я пою о своем желании связать и пленить, заточить под стражу и стать для него кем угодно. Игрушкой, цветком или шлюхой – не все ли равно?
Ты только взгляни на меня, один раз, прошу, сними очки и сделай так, чтобы я остановился, прекратил безумие, пока не стало слишком поздно, и не пришлось жалеть о том, что сделал. Это будет спасением заблудшей души, ты ведь знаешь, что я не могу жить без образов – так стань же моим Иисусом, поверь мне и прости, и я умою твои ноги слезами…

В эти минуты я - наркоман. В психологии это как-то называется, какой-то тип извращения, когда возбуждаешься от чужих взглядов. Совершенно некстати эти мысли мечутся в голове со скоростью света, мешаясь в блеске софитов и сливаясь с криками толпы.


* * *
…Человек на верхней ступеньке лестницы смотрит равнодушно, но цепко скользит взглядом за фигуркой обезумевшего от славы певца. И в нем поднимается раздражение, настолько плохо контролируемое, что так и тянет развернуться и уйти. Но какая-то неведомая сила заставляет стоять и смотреть – это похоже на моменты, которые, несомненно, переживал каждый из нас, к примеру, в детстве. Когда бьют кого-то одного, а остальные стоят в кружок и смотрят, и сил нет ни уйти, ни броситься вперед и помочь.
Человек одет во все черное. Изящное кружево рубашки и тонкие пальцы, унизанные не менее тонкими кольцами. И длинные темные волосы, в царственном беспорядке лежащие на плечах. Его ногти кажутся длиннее, чем есть, почти по-женски красивые руки теребят стальную пряжку брюк.
Он смотрит вниз, на распростертого внизу грешника, мечущегося в своем дьявольском танце, словно ведьма на костре – испытывая последний, предсмертный экстаз. По ушам бьет музыка и высокий, очень высокий голос. Хочется отвернуться.
Мимолетно усмехнувшись, Кен уходит на балкон, опираясь локтями о перила, думая о том, что в жизни не видел более смехотворного зрелища. Читать чужие мысли так легко, вот и сейчас он, наблюдая за очередным взмахом черных кудрей и выпада изящной руки в сторону зала, думает о том, что любовь – это такая мура… Сказки, выдуманные сентиментальными дурами, да блаженными, вроде вот этого – свихнувшегося на эстетизме. Но наблюдать за ним приятно глазу. Все-таки ценить красоту – не худшее из умений.

- Ты идешь?
Кен оборачивается, изнемогая от скуки. Вечер показался ему донельзя нудным и очень шумным, только вот жаль, что пораньше уйти не получилось, потому что Киваму нужно было непременно находиться здесь. Но сейчас он сам, собственной персоной нарисовывается на площадке лестницы, а значит мучения на сегодня закончены.
Кен не любит бывать на вечеринках, где выступают все, кроме него.
Кивнув Киваму, постукивающему по перилам указательным пальцем, он жестом показывает, что хотел бы немного задержаться.
- Только не долго.
Их отношения удивляют многих, да практически всех, кто с ними имел счастье поработать. И все дружно сходятся на том, что Ки – эгоистичная хамоватая скотина и грубиян, лишенная всяких представлений о воспитании. Кена такие заявления откровенно смешат, потому что уж он-то знает, как управляться с этим человеком-монстром – все гениальное, как известно, просто, и истина в том, что собака, которая громко лает, кусать не будет. А на шум от Ки-куна Кену плевать уже давно, все равно через минуту-две покурит и успокоится, переведя разговор в более мирное русло. Сам.
Идти к Кайе нет совершенно никакого желания – разве что поздравить с удачным выступлением и быстро смыться. Но раз уж правила вежливости обязывают высказать участие, пожалуй, можно добавить еще что-нибудь о его внешнем виде сегодня – все мальчики такого сорта это любят, они падки на комплименты, как девятиклассницы.
- Можно? – Стукнув пару раз согнутым пальцем в дверь, Кен заглядывает в нужную гримерку, зависая на пороге. Хотя, можно было и не стучать, пустили бы и так. Столько никому не нужных церемоний.
Кайя вскидывает глаза, замерев с только снятой сережкой в одной руке, обернувшись от зеркала. И Кен с неудовольствием чувствует, что вот такой внезапный жест ему нравится. Как и сам Кайя – еще тяжело дышащий после выступления.
- Заходи. Ты все видел? – А из голоса не исчезают приятные медовые нотки. Кен терпеть не может, когда с ним по-женски заигрывают. И продолжает стоять в дверях.
- Да, имел счастье. Они тебя просто хотят.
Придерживая носком ботинка дверь, он словно не дает себе переступить какой-то последний рубеж, зависнув ни там, ни тут. Но Кайске мальчик настойчивый.
- Заходи. Мне нужно переодеться, не буду же я это делать с открытой дверью…
В комнатке витает знакомый запах духов и сладостей, Кен смутно помнит, что почти так же пахнет кожа Кайи, особенно почему-то на запястьях. Впрочем, не стоит доверять пьяному обонянию, вполне могло и померещиться – со сколькими он перецеловался, так почему именно это должен помнить?
- Если ты переодеваешься, тогда я пойду. Зачем я тут?
- Тссс…. тихо.
Он даже не успевает особо удивиться, когда Кайя точно так же, как на выступлении приспустив кимоно с плеч и обнажившись по пояс, садится к нему на колени, обеими руками убирая волосы назад, осторожно снимая темные очки.
- Зачем ты их тут носишь? Светло же… - Слащавым шепотом на ухо, прижимаясь всем телом. У Кена просто дыхание перехватывает от такой наглости, и он теряется на минуту, безвольно позволяя этому сумасшедшему себя касаться. Кайя наклоняет голову, уткнувшись ему куда-то в плечо, сжав губами тонкую золотую цепочку на шее.
В принципе, если говорить по чести – против Кайске, как случайного партнера, он ничего не имеет. И даже подозревает, что провести с ним часок более чем неплохо. Но от понимания того, что мальчик на его коленях – широко известная в узких кругах подстилка, становится неприятно, просто противно до тошноты. И к скольким он вот так приставал, бесстыдно предлагая себя, даже задумываться не стоит.
- Жаль, что ты не девка. – Холодно, так холодно, что кажется, в голосе звенит лед. – С них меньше спрос.
Брезгливо стряхнув Кайю с себя, Кен нимало не заботится, что тот мог ушибиться, ударившись боком о край диванчика, оказавшись на полу. Распахнув глаза, певец непонимающе смотрит на него, от шока забыв даже запахнуться. И это бесит Кена вдвойне – он раздраженно передергивает плечами, подскакивая, пожалуй, слишком импульсивно, наклонившись и вцепившись в руку Кайи, грубо подтянув так близко к себе, что чувствует его дрожащее дыхание.
- Ты думаешь, все обязаны тебя хотеть? Не забывайся, мальчик. Мне ты просто противен.
Крепко взяв другой рукой за подбородок, он всматривается в глаза, отмечая в них страх. Это приятно греет душу – чужой страх.
- Зачем? Сам себе ответь на вопрос, что ты творишь. Хоть раз честно ответь.
Выпустив столь же резко, как и сжимал, Кен независимо выходит, даже не хлопнув дверью. Просто уходит молча, делая вид, что ничего не было.
…Кайя машинально потирает ноющее плечо, глядя в одну точку, всеми силами стараясь унять рваные всхлипы, вырывающиеся из грудной клетки. И это даже не разочарование, не злость, не досада – это просто такая боль, что заходится сердце, звенят истерзанные нервы.
Противен. Противен?! И это после того, на что он пошел ради одного-единственного взгляда? Только внезапно, как приходят лишь правдивые мысли, он понимает, что все это зря. Не имеет смысла. Совершенно напрасно, потому что такой он никому не нужен всерьез, в реальной жизни, где люди живут, работают, творят и любят.
Подняв голову, он видит забытые на валике дивана темные очки Кена. Протянув руку, сжимает их в ладони, пока не слышит треск хрупкого пластика. И только это действует катализатором, спусковым крючком, он утыкается лбом в обивку, и чувствует, как с искусственных ресниц срываются слезы. И это так странно – настоящие слезы из нарисованных глаз.

Наверное, так себя чувствуют птицы, вдруг разучившиеся летать, и с высоты полета стремительно срывающиеся вниз, падая камнем. Или певцы, внезапно теряющие голос - продолжаешь считать себя богом, равных которому нет, но вместо этого банально не вытягиваешь ноты и фальшивишь, но не признаешь, что что-то не так. И тебе страшно, очень страшно, и со страху ты просто день за днем уговариваешь себя, что все это временно, кризисы случаются у всех. Но потом, оставшись один на один с собой – пытаешься петь, и не можешь. Голоса нет. А это значит, что и тебя самого уже нет.
Кайя плачет в гримерке, свернувшись комочком в углу дивана, и думая обо всем этом, водя кончиком пальца по узору обивки, постепенно затихая, натягивая на голые плечи полы кимоно. Раньше он бы мог нарочно переползти на пол, устроить как всегда представление для тех, кто найдет его – заходящийся в истерике гений, использованный, поруганный, с истерзанной чьей-то жестокостью кожей и потекшим макияжем. Вызывающий негодование и жалость, а еще - желание помочь. Но сейчас, обнимая себя за плечи, он понимает, что на самом деле максимум, что может вызвать к себе – отвращение. И как же жалок он со своими ранами на теле, с этой поруганной легкостью разорванного кимоно, со своим эпатажем, никому не нужным. Что же ты натворил, детка, кем же ты стал?
Он встает, молча сев перед зеркалом, совершенно непроизвольно, без какого-либо расчета сбрасывая остатки одежды, оставаясь унизительно обнаженным. И медленно снимает грим, постепенно видя проступающие в зеркале черты собственного лица. И думает о словах Кена, о том, насколько велико его презрение, если он даже особо прикасаться к нему не хочет. Ни одного объятия, ни поцелуя, ничего. Лишь оставшаяся в теле глухая боль от грубых прикосновений - вот и вся нежность. Вот и все, чего он добился своим поведением пятнадцать минут назад.
Кайя снимает тщательно завитый хвост, крупные кудри, и встряхивает волосами. Челка слегка скрывает глаза, черные пряди щекочут шею. Ему все время хочется сделать со своей внешностью что-нибудь эдакое, чтобы глянуть в зеркало и ахнуть. Только почему-то с каждым разом его фантазия все меньше и меньше делает его похожим на самого себя. Такого, какой он есть.
Кен сказал, что я жалок. Возможно, он прав. И я действительно жалок со своим эстетизмом и зацикленностью на сексе. Ты думаешь, все обязаны тебя хотеть? – спрашивал он, больно сжимая мои плечи. Думаю ли я так? Думал. До самого последнего момента думал, пока не признался в глубине души сам себе, что нашла коса на камень, и никакая сила на земле не способна заставить одного человека полюбить другого насильно.
…Аккуратно сложив порвавшееся по шву в некоторых местах кимоно, Кайя переодевается в свою одежду, истово кутаясь в куртку, заматываясь шарфом и вновь глядя на себя. Концертный костюм можно восстановить, но вот только как восстановить разорвавшееся в клочья представление об этом мире, если человек, которого любишь, ненавидит тебя именно за них?
Сейчас – всего лишь обыкновенный молодой человек, один из миллионов таких же в Токио. Только не до конца смытые глубокие тени под глазами способны его выдать, но впрочем, возможно это и не грим – просто элементарный недостаток сна.
Сунув руки в карманы, он думает о том, что сейчас без проблем может выскользнуть за дверь гримерки и спуститься вниз, неузнанный никем, сесть в такси и поехать кататься по городу. Вылезти где-нибудь в центре, побродить по освещенным улицам. Всего восемь вечера, а сегодня же Хеллоуин, пресловутый День всех Святых, значит, гулять будет весело и приятно. При этом необязательно кого-то тащить с собой, достаточно наушников и плеера. Внезапно он ловит себя на мысли, что, кажется, целую вечность не гулял просто так, не слушал музыку, не заходил погреться в кафе и выпить чашку какао. Как когда-то очень-очень давно, когда мог себе это позволить, и был еще совершенно никем, а вернее – точно таким же парнем в джинсах.
Кайя выходит, надвинув на глаза осеннюю кепку и убрав мешающиеся волосы. Он прав – никто его не останавливает, вероятно, мало кто узнает в таком виде, а уж о фанатах и говорить нечего. Это словно параллельные миры, так и до раздвоения личности недалеко – они просто не видят его таким. Как будто смотрят сквозь него.
Программа в клубе закончена. Чуть улыбнувшись, глубже вдохнув холодный октябрьский воздух, Кайя идет по улице, отчего-то вспоминая всех, кому когда-либо причинил боль. Кого высмеял. Кого оставил точно так же, как Кен только что оставил его – словно жертву изнасилования, бросив напоследок слова, действительно заставляющие впервые задуматься. А ему ведь и раньше такое говорили, но что значили все те люди? Ровным счетом ничего, увещевания и угрозы их были бесполезны и пусты.
…Он идет по тротуару, обходя большие шумные компании, словно впервые разглядывая светящиеся логотипы и рекламные щиты. И вновь возвращается мыслями к иссякшему таланту. Казалось бы – как такое может случиться? Ведь дар – дар от Бога – это не кувшин с водой, которая может закончиться в любой момент. Это живительный неиссякаемый источник. На земле так мало по-настоящему одаренных людей, но каждый ведь хочет лавров и славы.
Кайя не знает, что такое талант, но смутно догадывается. Сила – эйфорическая энергия одного человека, передающаяся толпе. И когда всех охватывает одно и то же чувство, заставляет задуматься, переосмыслить, либо преклониться и признать Совершенство – это есть талант. И тогда Человек прекрасен.

Я по лезвию ножа иду – каждый день, мешая какой-то коктейль из острых ощущений. Являюсь всегда таким и практически никогда собой, раз за разом играя одну и ту же роль на публике. Впервые заданный Кеном вопрос «зачем?», и я не могу ответить. Прежде, другим людям, я мог спокойно рассмеяться в лицо и сказать, что мне так интереснее. Но ни черта это не интереснее.
Кен сказал, что я ничтожен. И только теперь я понимаю, что он имел ввиду. Он ведь вовсе не намеревался оскорблять меня, поливать грязью и говорить, что это именно я, как человек, вызываю у него презрение.
Пустая растрата дара, вот о чем он говорил, внутренняя пустота, поцелуи без любви. Пошлые. Грязные. И именно так – пошло и грязно – я чувствовал себя, пока был в его руках. Без малейшего намека на нежность. Даже используя все свое красноречие, он не смог бы дать мне понять это лучше.

Кайя останавливается у первого попавшегося на пути телефонного автомата, грея озябшие руки дыханием. Он ни разу не звонил по давным-давно известному номеру, цифры которого успел затвердить наизусть. И так некстати села сотка, но может, это даже в чем-то плюс. Номер не определить.
На улице – красивая осень. Именно такая, какую любит Кайске. Изморозь и голые ветки деревьев, опавшая пожухлая листва под ногами, и мелкие лужи, затянутые паутинками льда. В такое время ему хочется мечтать.
- Я подумал над твоим вопросом. – Говорит он в трубку безо всякого перехода, даже не поздоровавшись, не сказав, кто это, и не удосужившись узнать, с кем говорит. Но это и не нужно.
- Ну и что же надумал?
- Мне просто стало скучно.
Черная трубка усмехается голосом Кена, и Кайя понимает, что никакими силами не пробить ему эту стальную броню.
- Тогда иди скучать в другое место. – Холодно и бесстрастно, готический принц верен себе. И Кайя ловит себя на мысли, что ему слишком часто в жизни попадаются принцы. Только вот уж очень разные какие-то.
- Ты же не хотел меня обидеть?
- Может, и не хотел…
И вот тут бы повесить трубку и успокоиться. И пойти домой, забраться с ногами в кровать под одеяло, и помечтать перед сном о том, как здорово было бы отыскать такого принца, чтоб был ласковым, добрым и смелым.
- Но я могу попытаться?
- Попытайся. Посмотрим, что из этого выйдет.
«А таким я тебе не противен?» - хочет спросить Кайске, но уже не успевает. Кен положил трубку.
Никаких гарантий и обещаний. Но так хочется… Нестерпимо хочется вновь набрать номер и сказать столько всего, что не успел.
Он на ощупь перебирает мелкие монетки в кармане куртки, раздумывает с минуту, и отметает эту идею, выходя из автомата, направляясь к тележке с мороженным, что стоит на противоположном тротуаре.
Всему свое время.

back