Когда я умру на твоих руках




Когда я умру на твоих руках
Автор: KAYA~ (Kaiske)
E-mail: kaiske@mail.ru
Фандом: Deluhi
Пейринг: Juri/Leda
Рейтинг: R
Жанр: angst, hurt/comfort, darkfic, romance, POV Juri

Саммари: «…Говорят, если абсолютно здорового человека закрыть в лечебнице с парой десятков психов, через полгода он выйдет оттуда с четким диагнозом «шизофрения». В моем случае мне не нужны два десятка психов, хватает одного рядом».
Дисклаймер: отказ
Размещение: с указанием ссылки и авторства
Статус: закончен

…In your head, in your head they are fighting.
With their tanks, and their bombs,
And their bombs, and their guns,
In your head,
In your head they are cryin. (с)
Cranberries


Я прихожу каждый день, но совсем не факт, что он позволяет мне находиться рядом. В двух метрах от себя – это еще не рядом, хотя даже так я чувствую запах его кожи и волос, неуловимый аромат духов, который хочется слышать, чувствовать в миллиметре от кожи. Но я знаю, как сильно это его раздражает и напрягает, поэтому приходится держать глупую и никому не нужную дистанцию.
Но есть дни, когда всё иначе. Есть ночи, когда он сам поворачивается ко мне, еще минуту назад холодный и отстраненный, как труп рядом, и неожиданно его тело загорается. В такие ночи мы не спим. Леда требует меня всего и без остатка, не давая отвлекаться на что-либо, и я ничего не вижу кроме его темных, слишком темных и слишком безумных, как у наркомана глаз.
Я выхожу из спальни в гостиную, неслышно остановившись на пороге, и прижимаюсь виском к косяку, надеясь хотя бы так унять стучащий в венах пульс. Леда сидит на краешке кресла, привычно закинув ногу на ногу, и выводит что-то дьявольски-прекрасное, как бушующий в центре города стихийный пожар.
Почему бы не подойти сейчас, не сесть рядом, не следить за сильными пальцами, так знакомо и привычно сжимающими струны? Почему бы не улыбнуться, когда музыка смолкнет, не поцеловать своего самого любимого человека в запястье, не дать ему понять, что таких, как он – не было и нет?
Потому что ему всё это не нужно. Моя любовь для него – своего рода отдушина, уступка плотской страсти, которая бушует в нем, иногда находя такой своеобразный выход, а о том, что он талантлив как дьявол, Леда знает и без посторонних.
Не сразу понимаю, почему такая тишина давит на уши, а очнувшись, сталкиваюсь взглядом с прекратившим играть Ледой, ожидая вот-вот услышать что-то резкое и грубое, отчего мне снова захочется развернуться и уйти, а ему – пойти за мной. Почему он раз за разом идет за мной – я никогда не пойму.
Но он молчит, как-то по-детски кусая и без того воспаленные губы. На нем какие-то джинсы и майка без рукавов, мускулы напряжены под гладкой, чуть смуглой кожей, и это очень красиво.
- Мне предложили одну интересную вещь.
Леда неожиданно слегка улыбается, едва-едва, приподняв уголки резко очерченных губ. И кажется, сегодня будет на редкость тихий вечер, почти такой, о каком я несбыточно мечтал вот уже несколько месяцев, с той первой нашей ночи. Хотя, с Ледой ни в чем нельзя быть уверенным.
Прислонив гитару к креслу, он встает и идет ко мне, остановившись в шаге, и точно так же, как я, опираясь локтем в стену, склонив голову. Он так близко, что я вижу каждую его ресничку, вижу усталость в глазах, а еще не проходящую боль, каплю похоти, испуг, и победный блеск. Смотреть ему в глаза долго – себе дороже. Затягивают.
- Тебе не хочется спросить, что это? – Пальцы гитариста едва ощутимо прикасаются к цепочке на моей шее, мне почему-то кажется, что он сейчас сорвет ее.
Мотнув головой, я усмехаюсь, по обыкновению про себя, зная, что Леде нельзя задавать вопросы. И уж если он заговорил, он непременно скажет сам.
За окном ночь и ветер, ветки высоких деревьев стучат в окна, будто длиннопалые руки скелетов. В темноте это страшно, в темноте и в постели с Ледой это страшно вдвойне, потому что с ним я всегда чувствую какой-то смутный страх. Будто человек, которого я люблю, спит с ножом под подушкой, и готов в любом момент вогнать этот нож в меня по самую рукоятку.
Вот и теперь – ветки стучатся в стекла, залитые дождем, мне чертовски неприятно видеть, как ладонь Леды накрывает выключатель на стене. Он почему-то любит темноту, я никогда не встречал человека, настолько панически боящегося электрического света, хотя по идее, чаще бывает наоборот.
В первый миг, окунувшись во мрак, хочется заморгать, но я не могу, потому что Ю-то пристально смотрит на меня, потому что его горячие ладони касаются моего горла, а в сантиметре от губ дрожит сорванное дыхание.
Шагнув вперед и подхватив под талию, я отступаю спиной назад, на ощупь и совершенно безошибочно ведя его еще дальше во тьму. Поцелуи Леды похожи на ядовитые укусы, и еще ему нравится кусать мои губы и высасывать из них кровь. Иногда это приятно, а иногда раздражает, и в отместку я тоже кусаю его, вызывая злое шипение и новый всплеск страсти – неукротимой, темной, как мрачная радость террориста, следящего по всем мировым телеканалам, как рушатся башни-близнецы.
Где-то распахнуты форточки, по коридору гуляет сквозняк, мне было бы холодно, если бы не горячее тело Леды. Он уже стянул с себя майку и прижал меня к стене спиной, бесстыдно проводя рукой между ног. Даже в почти полной темноте я вижу его глаза и его улыбку, не удержавшись и сминая эти улыбающиеся губы своим ртом. Казалось бы, сколько раз было, но я никак не могу привыкнуть к нашему ни на что не похожему сексу, каждый раз внезапному и быстрому, чаще с болью, изредка со стонами, и почти никогда с нежностью.
Леда торопливо расстегивает пуговицу в моих джинсах, тянет вниз молнию, пока я прижимаюсь губами к его шее, зарываюсь лицом в высветленные волосы, стараясь не зашептать никому не нужную чушь. Например, о том, что люблю его как ненормальный, давно, почти полторы тысячи нескончаемых дней. Он это будто чувствует, прерывисто выдохнув и забираясь пальцами под мое белье. Мысли о любви тут же вылетают, оставляя только чистую страсть и чисто желание, пока ладонь приятно скользит по напрягшемуся члену, хотя в этом почти нет нужды.
- Так тебе всё же сказать?.. – Голос Леды над ухом заставляет меня вздрогнуть. Он редко разговаривает во время секса.
- Скажи… - Мой голос тоже вряд ли чем-то отличается, особенно сейчас.
Что ж ты делаешь, Леда? Почему всегда только так, и никак иначе? Почему ты никак не даешь мне тебя любить, вынуждая трахать тебя безо всяких чувств?
А может быть, дело во мне… Может, это его обижает, что я каждый раз не могу сдержаться, когда он позволяет мне себя брать.
Мы все-таки добираемся до спальни, Леда опускается на кровать, быстро дернув ногой и стряхивая застрявшие на лодыжке джинсы вместе с уже стянутым бельем, а мне кажется, что я все-таки научился видеть в темноте. Потому что сейчас я вижу его всего целиком, вижу, как он приподнимается на локтях, и без того острые ключицы при этом очерчиваются еще резче. Его соски уже напряжены, а плоский живот с этой издевательской сережкой в пупке заметно подрагивает. Если бы только я мог сходить с ума от него сильнее – одного этого было бы достаточно.
Почему-то сейчас я вспоминаю тот вечер, с чего всё началось. Я еще ничего не знал, а Ю-то ничего не говорил, только в какой-то момент отпихнул меня и сорвался в ванную. Глядя в его глаза сейчас, я понимаю, что ни в какую ванную он не рванет, но его возбуждение все равно кажется каким-то болезненным и странным. Как будто он не здесь, не со мной, а под моими губами не более чем податливое тело, разрешающее себя ласкать.
Его пальцы вплетаются в мои волосы, больно потянув, уже привычно. Я не обращаю внимания, наклонившись сверху и оставляя на гладкой горячей коже следы губ. Леда стонет, тихо, едва слышно, и я чувствую, как он дрожит.
А потом, срывающимся полушепотом, он рассказывает мне о своей невероятной удаче, и я убеждаюсь лишний раз, что этот человек родился явно под счастливой звездой. Только вот из темной глубины меня, оттуда, куда я сам не решаюсь заглядывать, поднимается какая-то злоба, я сжимаю плечи Леды, прижимая его спиной к постели, и замираю, чувствуя, как он продолжает неконтролируемо приподниматься мне навстречу.
- Ну, что же ты… - Даже голос его звучит как-то иначе. Так, будто он смеется надо мной. – Что, ты думаешь, я кому-то дал, чтобы мне предложили место гитариста, да? Да?!..
И теперь он смеется уже по-настоящему, дернувшись и высвободив руки, закрыв ладонями лицо. Смеется истерически, не в силах остановится, пока его безрадостный смех не переходит в тяжелые всхлипы, но он не плачет. Леда никогда не плачет, а даже если задыхается от колкого комка в груди – его глаза все равно остаются сухими.
Говорят, если абсолютно здорового человека закрыть в лечебнице с парой десятков психов, через полгода он выйдет оттуда с четким диагнозом «шизофрения». В моем случае мне не нужны два десятка психов, хватает одного рядом. Я сам не заметил, как Леда сделал из меня параноика, но его ли это вина?
Он смотрит на меня, наконец, успокоившись – всё такой же поразительно красивый в своем бесстыдстве. Кажется, нагота его совершенно не смущает, а я не могу смотреть на него в этом полумраке, силясь не сходить с ума и не твердить себе, что стоит включить свет – и я увижу всё. Увижу, что кто-то к нему прикасался, и этот кто-то – не я.
- Ты и в самом деле думаешь, что я могу добиться чего-то исключительно таким способом? – Леда приподнимается на локтях, упираясь рукой мне в плечо, и неожиданно сильно отталкивает от себя. – Пошел вон. И не смей меня трогать.
Всё опять, всё снова по тому же проклятому кругу. Ничего не меняется, разве что, кроме того, что за последние пять-шесть лет я постарел на двадцать. Не внешне, разумеется. Просто по капельке набирающаяся усталость и боль от невозможности любить одного-единственного человека, в конечном счете, превращается в ледяной душ.
Леда лежит на постели, раскинув руки, и смотрит в потолок, еще раз повторив, чтобы я убирался подальше. И это неправильно, пошло – чувствовать, что желание прикоснуться поцелуями к каждому сантиметру его тела никуда не ушло. Он считает это доказательством моей не_любви. Доказательством того, что мне нужен от него только секс.
Я же считаю и знаю, что это просто желание полного слияния. Но полное слияние с Ледой невозможно, потому что он сам не до конца принадлежит себе.
Встав и одевшись в темноте, изредка разрезаемой лишь светом фар проезжающих мимо машин, я вконец перестаю понимать, что происходит. И почему всё так. Выходя и тихо прикрывая за собой входную дверь, как всегда – два оборота, магнитный ключ, и дернуть на себя – я минуту стою на площадке, слыша, как в беспрестанном движении ходит туда-сюда лифт. Каждый человек умеет летать, только не вверх, а вниз. Лететь вниз никакого желания нет, но и вверх тоже не тянет, значит, так и буду болтаться, пока не свалюсь уже куда-нибудь. И с Ледой всё точно так же – даже если наши отношения стали чуть более откровенными, даже если я провожу в его квартире больше времени, чем в собственной, если я привык видеть его сонным по утрам – это еще не значит, что я стал для него чем-то серьезным, чем-то по-настоящему важным. Иногда мне кажется, что человек, о котором он мне сказал лишь раз, убил ту часть его души, которая умела любить.
Странно, но в Токио почему-то совсем перестали ощущаться времена года. Лето, осень, весна, зима – всё смешалось в какое-то буро-красное пятно, а где-то в его сгустке пропали я и Леда, мои чувства к нему, его напускное равнодушие, и общее сумасшествие, одно на двоих.
Я возвращаюсь обратно только через два часа, уверенный, что Ю-то уже спит. Он и в самом деле спит, почти в том же положении, что и был, только скатившись куда-то на край кровати. Опустившись рядом, укрываю его, быстро сбросив одежду и ложась рядом. Так тянет, до ужаса тянет обнять его, чтобы хоть во сне мой мальчик чувствовал себя защищенным, но в душе живет адский страх. Он непременно проснется, посмотрит мне в глаза, и снова оттолкнет, прошептав обидное: «Пошел вон». В конечном счете, я сам виноват.
Чуть шевельнувшись, Леда напрягается, я чувствую, что он проснулся, и молча жду, когда всё пойдет по известному сценарию. Но неожиданно законы мироздания наших идиотских отношений дают сбой, потому что гитарист откидывает голову назад, а потом и сам, всем телом, прижимается ко мне, и я слышу судорожный вздох, сорвавшийся с его пересохших губ.
- Обними.
Обнимать, как самое дорогое на свете, прикасаться губами к встрепанным волосам, целовать воспаленные виски и горящие щеки. И, наконец, понять, что любить за что-то невозможно - любят всегда вопреки. Это самое важное сейчас. Я, вопреки всему, буду любить Леду, а он, может, когда-нибудь, вопреки себе скажет, что тоже любит меня.

~~~

Сойк советует мне «забить и успокоиться», называет тысячу и одну причину относиться к Леде спокойнее и терпимее, приводит неоспоримые доводы своей правоты. И я соглашаюсь, покорно кивая, со всеми его словами. Да, Леда сильно устает. Да, нескончаемые репетиции в совсем новом, незнакомом кругу людей, изматывают. Да, возможно, придется подождать, пока всё вернется на круги своя. Об этом хорошо рассуждать вот так, извне, отстраненно, и Сойку во многом легче, чем мне. Они с Ледой никогда не были особенно близки, не настолько, чтобы наш дорогой и любимый лидер вздумал показать характер. Иногда я думаю, может, лучше было бы вести себя иначе?
Когда человек знает, что его любят чуть больше, чем полностью, он начинает держать влюбленного под плетью, как раба. И то, что почти незаметно перепадает другим, рабу всегда кидается словно подачка.
Двенадцатый час ночи, Леды до сих пор нет.
А почему бы, в самом деле, не собраться, не вызвать такси, не поехать домой и лечь себе спать спокойно? А с утра позвонить с невинным вопросом «Как дела?», приехать, привезти что-нибудь, например апельсины. Леда обожает апельсины, а я обожаю целовать его в сладко-кислые воспаленные губы.
Сняв очки и устало растирая переносицу, я чувствую, что просто отключусь, если приму более удобное положение. Хотя как я могу спать, не зная, где Леда и что с ним – не представляю. Голова опускается все ниже, я медленно моргаю, в какой-то момент сдавшись и вытянувшись в кресле. Когда Леда вернется – я услышу. Я никогда еще не пропускал звука поворачиваемого ключа в замке.
Но в этот раз почему-то пропустил.
Странное это дело – просыпаться не от звука, не от толчка, не от прикосновения, а от неотступной, режущей боли. Режущей в самом прямом смысле слова.
Еще не открыв глаза, я уже понимаю, что Леда вернулся. Что он стоит сейчас в шаге от меня. Что его трясет. И что я сам не могу пошевелиться, ощущая себя бабочкой на булавке.
Все же взглянуть на него я еще могу, но, наверное, это лишнее. На губах, тех самых, кисло-сладких, которые я так люблю целовать – торжествующая и какая-то страшная улыбка.
Гитарист молчит, слегка сжав пальцы и вывернув кисть, а я опускаю взгляд ниже, на то, что меня отвлекло. Это оказался отблеск заточенной в бритву катаны, от которой видно лишь половину. Вторая половина в моем теле, и кажется, прошла насквозь, где-то над желудком и легкими, выйдя под лопаткой. Пригвоздив меня к креслу так, что не дернуться.
Странно, но сейчас мне уже не больно. Не больно и не страшно, несмотря на то, что крови вокруг, как на бойне. Даже не верится, что так бывает не только в фильмах.
- Почему? – Это единственное, что я спрашиваю у Леды, чувствуя, как в горле медленно собирается кровь и хочется кашлять.
- Потому что ты в меня так и не поверил.
Голос у него такой спокойный и родной, совсем как в те редкие, почти невероятные моменты, когда я был счастлив с ним. Не знаю, был ли счастлив он, возможно, в те минуты, когда Леда позволяет обнимать и ласково целовать себя – он самый несчастный человек на свете – но тогда он мне позволял и не сопротивлялся. И вот такой же был у него голос – тихий и спокойный, чуть хриплый, будто простуженный.
Рукоятка катаны в его руке какая-то необычная, с нее свисают странные пластиковые цветы и цепочки, похожие на браслеты, какие носят девочки-школьницы. Блестящее лезвие заходит еще глубже, но боли по-прежнему нет, никакой. Может, я уже умер? Хотя, наверное, я умер в ту минуту, когда понял, что мой любимый человек сейчас разрубит меня на куски.
Сжав подлокотники кресла, я чуть приподнимаюсь, и внезапно замечаю, что в его руке не катана, а танто*. И лезвие уже целиком во мне, груди касается лишь рукоятка и пальцы Леды. Медленно, аккуратно, пуговица за пуговицей он расстегивает на мне рубашку, промокшую от крови, и несильно удерживает, будто не давая встать.
- Леда, не надо… - Еще одно усилие, зачем только, всё равно мне уже не жить. Клинок прошел выше, и по-моему застрял в сердце. Но говорят, после удара в сердце еще можно жить, какое-то время. Если не вытаскивать.
- Ты не слушал меня, когда я говорил «не надо». Помнишь? – Гитарист наклоняется ближе, смотрит в глаза, и мне становится дико страшно. Его глаза улыбаются, как никогда не улыбались губы. Никогда.
Я уже знаю, что будет в следующий миг, но до последнего не верю, все-таки не выдержав и кашлянув, тут же чувствуя во рту кровь.
Резким, идеально-правильным движением Леда поворачивает танто в моей груди, вздергивает его вниз и снова вверх, выхватив из тела, как из плотных ножен. По косой за ним летит кровавая цепь, брызнув на пол правильной дугой, и я понимаю, что это был очень точный удар. Я вспорот как пойманная рыбешка, осталось лишь содрать чешую и выпотрошить, а потом засыпать солью и подать к столу.
Леда никогда еще не был таким красивым. Опять в этом чертовом полумраке лицо у него какое-то совсем детское, большие темные глаза закрыты, прямые ресницы отбрасывают длинную тень. Странно, но я вижу это так, будто стою в сантиметре от него, будто это не он возвышается надо мной, все еще сидящим в кресле, будто не он стряхивает кровь с клинка. Будто это не я сейчас больше напоминаю кровавое месиво, чем человека, если бы не полное отсутствие боли. Так не бывает.
- Я люблю тебя. – Совершенно спокойно говорит Ю-то, и закрывает мне глаза рукой. Его ладонь такая теплая, а ощущение мозолистых кончиков пальцев знакомо до дрожи.
Я закрываю глаза, покорно смирившись с тем, что Леда только что меня убил.

- Джури...
Голос какой-то другой, будто незнакомый. И, пожалуй, порядком встревоженный.
- Джури, я прошу тебя…
Как же больно, господи.
- Така, да очнись ты!
Резко дернувшись и открыв глаза, я задыхаюсь, чувствуя, как саднит в груди. Леда, бледный до зелени, смотрит на меня, и я только тут понимаю, что лежу на полу и на его коленях, на спине, как труп какой-то. Пальцы у Ю-то дрожат, когда он убирает с моего взмокшего лба челку.
- Ты совсем сдурел… совсем… - Как-то странно, совсем непохоже на себя бормочет Леда, и неожиданно наклоняется, целуя меня. Поцелуй получается короткий, неуклюжий какой-то, будто в последний момент лидер сам испугался и передумал.
Приподнявшись из его рук и глянув кругом, я обессилено опускаюсь обратно, закрыв обеими руками лицо. Над головой ярко горит свет, настолько ярко, что даже с плотно зажмуренными глазами мне хочется куда-нибудь заползти. Куда-нибудь, где будет темно и спокойно.
И, разумеется, никакой катаны, никакого танто, и никакой крови – ни на полу, ни у меня в горле. И еще – никто меня даже не думал потрошить.
- Что случилось, ты можешь мне сказать? Ты… ты уснул? – Все еще дрожа, Леда перебирает мои волосы, как-то разом ослабев, будто растеряв большую часть своих сил. Просто бледный перепуганный мальчик.
- Уснул. – Тихо отвечаю ему, еще раз проводя ладонями по лицу и садясь, стараясь отбросить чересчур яркие и правдоподобные картинки перед глазами.
Всё было слишком реальным, чтобы быть сном. Я гоню от себя эти мысли, но понимаю, что от них не избавиться, так же, как не избавиться от страха. Животного страха загнанного зверя, который понимает, что как бы не был красив охотник, он все равно убьет. Рано или поздно.
Кое-как поднявшись на ноги, я опираюсь спиной о ближайшую стену, только сейчас осознав, что взмок как мышь, а на часах двадцать минут первого.
Леда сидит на полу, кусая губы, и почему-то всё еще дрожит. Надо бы обнять его и успокоить, но что-то во мне противится этому. Как будто если я это сделаю, то мой кошмарный сон, в котором перемешались любовь, страх, и ненависть, всё же станет реальностью.
Стены и потолок этой квартиры давят на меня, хочется немедленно уйти. И я ухожу, покачнувшись и едва не споткнувшись в коридоре, не сразу поняв, что Леда тут же пошел за мной.
- Ты куда?
- К себе.
- Уже же… ночь.
- И что? Я машину поймаю.
Я только сейчас ловлю себя на мысли, что в Токио – лето, а внутри меня бешеная, лютая зима. Из тех, что способны заморозить душу.
Леда не хочет меня никуда отпускать, прижавшись к входной двери и глядя так, будто я собираюсь прыгать с десятого этажа.
- Не уходи. Не бросай меня. Ты не можешь…
- Почему?
Тот же вопрос я озвучил во сне, и ответ был более чем понятен. Да что со мной такое, почему я такое думаю, ведь это же Ю-то… Мой Ю-то, мой Леда, мой любимый, единственный любимый человек. Почему мне кажется, что еще минута с ним рядом – и я закричу, осев на пол и закрыв руками уши?
- Не уходи. – Еще одна отчаянная попытка. Пальцы смыкаются на моем плече, и внутри, в моей голове, что-то взрывается с такой силой, что меня снова шатает, будто под порывами ураганного ветра.
Кажется, Леда вскрикнул. Кажется, меня оглушила какая-то странная, пугающая тишина. И кажется, дрожащие пальцы, удерживающие меня за плечо, медленно разжались.
Лифт приходит сразу, точно он стоял на нужном этаже и услужливо открылся, едва я нажал кнопку. Взгляд упирается в четко выведенное на стене «Fuck off!». Здорово, если бы сейчас лифт не пришел, а двери открылись, и я, шагнув в пустую шахту, понял, что это такое – лететь не вверх, а вниз. Вниз улететь хочется уже потому что на пальцах у меня кровь, и она точно не моя.
Я только что обрубил все, что мог, потерял единственный возможный шанс быть с тем, кого люблю. Подняв на Леду руку, я точным движением вспорол собственную любовь, и это куда хуже, чем собственная смерть.

~~~

Когда в самолете заканчивается горючее, он начинает планировать. Когда в нем нарушается центровка, самолет идет вниз. Без Леды я иду вниз камнем уже на следующие сутки, но понимаю, что никогда и ни за что не смогу объяснить ему, что произошло.
Как хорошо, что у нас больше нет бесконечных репетиций, и позвонить мне может разве что Сойк, поинтересовавшись, какого черта я не беру сотовый, и что вообще случилось.
Как самому себе объяснить, что случилось? Не дурацким же сном отговориться, сном, который на утро я даже вспомнить не мог толком, сном, который милосердная память изгладила почти без остатка. Ну, кому не снились кошмары? Кто в детстве не плакал, оттого что снится, как побили или отругали, или еще обидели как-то? А учитывая все последнее время, странно, что мне привиделся такой мягкий и деликатный сюжет. После всех нервов и странных отношений с Ледой, после того, как мне стало известно его прошлое, вообще удивительно, почему такие сны не появились гораздо раньше.
Лежать и плевать в потолок, конечно, не выход. Ехать обивать порог квартиры гитариста – тоже. Так же смутно, как и сон, мне припоминается миг, когда я ударил его, разбив скулу, но почему-то упорно не хочется думать, что это сделал я. А перед глазами как на стоп-кадре – изумленно распахнутые глаза, за секунду до того, как пришла боль, а затем окровавленный уголок губ и болезненный выдох. Ю-то даже не сказал ничего. Ни слова.
Проходит неделя, другая, заканчивается третья, а потом я просто перестаю их считать. Всё никак не могу простить себя, и именно поэтому не могу поехать к нему, попробовать объяснить. Я всегда считал Леду гением, а раз уж он гений – то ему простительны некоторые слабости. Например, убитые нервы, или поломанная психика. Черт побери, в прошлом я готов был закрывать глаза даже на его постоянные провокации, чаще, все-таки, наверное, непреднамеренные. Я еще тогда не знал ничего, а когда узнал, долго пытался убедить себя, что с Ю-то все более-менее нормально. После сексуального насилия люди вообще часто с ума сходят, а не просто в себе замыкаются, внешне играя роль общительных и успешных.
Сойк приезжал за все время два раза, и каждый раз оказывался что-либо понимать, потому что не знал всей правды. Я ничего ему не рассказал, чувствуя подсознательно, что Леда доверился мне и только мне, и больше никто знать не должен. Сойк был в курсе только об этом моем дурацком кошмаре, и о том, что я врезал Ю-то, поспешно сбежав от него ночью, после того как почти четыре года добивался взаимности.
- Это какие-то бессмысленные отношения. – Заключает мой друг, мельком взглянув, и тут же отведя взгляд. – Если ты знаешь, что с ним тебе никогда не будет покоя, если ты не хочешь просыпаться по ночам от того, что тебя мучают кошмары с ним в главной роли, то зачем это всё?
- Я не знаю. Просто давно уже ясно – если не Ю-то, то уже никто и никогда.
Я сижу на полу, возле кресла, Сойк перебирает диски на моем столе, складывая их в стопку. С едва заметным раздражением вытаскивает из-под груды каких-то бумажек нашу фотку – мою и Леды, сделанную в тот день, когда мы снимали клип на the Farthest.
- Помнишь?.. – Помахав смятой карточкой, улыбается он, и садится со мной рядом, задумчиво подтянув колени к груди и обхватив их руками.
Я, наверное, никогда не забуду тот день. Было солнечно, а в клипе казалось, будто весь свет ушел из мира. За поросшими сорняками дюнами шумело море, но на экране был лишь потерянный мир, какой-то край света, будто иерусалимские холмы, навсегда оставшиеся там, где бродят души коматозников. Ни там, ни тут.
- Я тогда вас увидел. Первый раз. – Нарушает молчание Сойк, внимательно разглядывая фото, будто стремится найти в нем что-то, чего не было прежде.
- Мы тогда еще не встречались. – Глухо бормочу ему в ответ, тоже покосившись, и заметив, что на снимке Леда слегка касается меня плечом, и вообще стоит очень близко. Будто за секунду до того, как щелкнул затвор, какая-то неведомая сила подтолкнула его ко мне, намекнув, что никуда ему не деться, и мы будем вместе. Были.
Мы тогда еще не встречались, но я понимаю, о чем говорит драммер.

Когда село солнце и начали грузить аппаратуру, я пошел еще разок взглянуть на океан, несмотря на то, что стремительно холодало. Странно, вроде совсем рядом – люди и даже дома, но пустыня осталась пустыней. После обжигающего дня наступала холодная, промозглая ночь.
…Леда сидел на корточках на песке, у самой кромки воды, и бросал камешки в набегающие волны. Бесполезное занятие, «блинчики» можно пускать только в пруду или реке, а здесь слишком высокие волны. Но, наверное, ему было все равно. Здесь, над водой, еще алели краски заката, и почему-то они казались зловещими.
Должно быть, так выглядит Апокалипсис.
С воды дул холодный бриз, а Леда был в одной рубашке, но казалось, холода совсем не замечал. Я снял куртку и накрыл его плечи, присев рядом, даже не думая в тот момент, что он привычно оттолкнет меня. Но он не оттолкнул. Просто посмотрел каким-то долгим, странным взглядом, а потом медленно уткнулся лбом мне в плечо. Я склонил голову и поцеловал его, просто так, поддавшись порыву. Мне показалось, что он температурит, но возможно, просто у меня были холодные губы, вот и показалось.
Должно быть, именно это и видел Сойк.

- Ты замечал, что даже когда он улыбается или смеется – в его глазах всегда какая-то печаль?
Да, Сойк, да. Я замечал. Я видел эту печаль так близко, что ты себе просто не представляешь.
Встав и прослонявшись туда-сюда по комнате, я не знаю, куда мне деваться, но четко понимаю, что без Леды мне этот чертов мир ни в какой степени не нужен. И лучше бы он, в самом деле, вспорол меня насквозь, чем теперь так.
- Поехали, собирайся. – Сойк неторопливо встает, выходит в коридор, нарочно медленно одеваясь, будто выделив мне определенный лимит времени.
- Куда?
- Сегодня в третий раз идет «Rock of ages».
- Я не поеду.
- Поедешь. Если любишь – поедешь.
Это такой простой довод, что мне даже сказать нечего. Да и смысла нет вообще что-то говорить, я ведь сам никогда не верил, что можно закончить то, что длилось годами, за несколько минут. А Сойк, наверное, знал, что делать. Иногда мне кажется, что он вообще все на свете знает.

~~~

Снова оказаться в концертном зале, снова слышать музыку, рождаемую пальцами моего единственного гения, но уже с другой стороны, по другую сторону рампы – это жестокое испытание.
Я сам себе не отдавал отчета, насколько сильно скучал по Леде на сцене. Он же для нее создан. Нигде и никогда он не горит так ярко, как там, а я привык, что он всегда слева от меня, стоит повернуть голову, и я непременно увижу его улыбку. Так, как на сцене, он нигде больше не улыбается. Нигде и никому, даже мне, даже когда ему хотелось.
А внешне как будто бы и не изменился. У меня напряжен каждый нерв, каждый мускул, а Ю-то вдохновенно парит где-то, и играет так, будто это не вызывает у него никаких усилий, и снова улыбается, но я знаю, что улыбка – только на губах.
Если он позволит мне вернуться, ничего уже не будет как прежде. Может быть, мы оба сойдем с ума, а может, сумасшедшим стану только я один, но это уже будет не важно. Когда я вижу, как мой мальчик выходит вперед, и весь зал слушает его и только его, до меня вдруг доходит то, что никогда раньше не доходило. Если бы он не любил меня – он бы не просил меня не бросать его. Если бы он не любил меня – он бы давно позвонил первым. Если бы он не любил меня, он бы не баюкал меня на руках, в то время как я умирал во сне от его руки.
Мюзикл заканчивается бурными овациями, другого, собственно, я и не ожидал. Леда мерцает пульсаром, я никогда раньше этого не замечал, возможно, потому что прежде мы были в одном общем облаке, в одной атмосфере, и мерцание кого-то одного неизменно сливалось с мерцанием остальных.
…Я знаю, что он уедет сразу же, одним из первых. Это всегда было его привычкой – переодеться, спрятать глаза за темными очками, не трогая грим, и уходить вперед всех, но возвращаться домой последним. Я не знаю, почему он так любит ночной Токио, но возможно, это одна из тех вещей, которые делают из людей сумасшедше прекрасных гениев.
- Леда.
Может быть, он знал или чувствовал, что я иду за ним, а может, просто устал, и поэтому почти не отреагировал, лишь немного замедлив шаг и позволив себя догнать.
Привычный шарф на шее, ветровка, узкие светлые джинсы. Он практически ничем не отличается от подростков Харадзюку, за одним исключением. Они все – блеклые и нечеткие, как десятый оттиск через копирку. А Леда такой настоящий, что я в какой-то момент не выдерживаю и смотрю себе под ноги, или на рекламные щиты, на проезжающие мимо машины, только не на него.
- Я видел тебя. – Сунув руки в карманы, гитарист отходит к стене, не мешая потоку припозднившихся с работы людей. – Со сцены видел.
Так странно говорить вот так, стоя на людной улице в центре города, но иначе я просто не смог бы заставить его слушать меня и молчать. Леда действительно слушает и молчит, опустив лицо, и почему-то уткнувшись в свой шарф, будто ему холодно.
То, что я рассказываю, почти не производит на него впечатления, и я даже сомневаюсь в какой-то момент, а слышит ли он меня вообще. Но всё оказывается намного проще.
- Така, я всё это знаю. Ты ведь тогда во сне говорил… И я знаю, что тебе снилось.
Сигнал проскакивающей на красный свет машины заставляет меня вздрогнуть, но еще сильнее начинает бить озноб, когда Леда поднимает голову и смотрит мне в глаза. Так же, как смотрел тогда, держа меня за плечи и стараясь вырвать из лап дурного сна, вырвать из жестоких рук себя самого.
Наверное, я слишком задумался над тем, стоит ли напоминать про ту безобразную сцену в коридоре, но гитарист решает все за меня. Шагнув к тротуару и махнув рукой, он почти сразу ловит такси, угодливо остановившееся прямо у его ног, как по заказу. А в следующий миг он дергает меня к себе за руку, так резко и так вплотную, что я не успеваю даже выдохнуть, даже моргнуть, моментально почувствовав знакомые теплые губы на своих губах. Две секунды тянутся упоительно долго, прежде чем я понимаю, что рядом нет никого и ничего, только моя единственная любовь, которая точно когда-нибудь меня убьет. Мир вокруг одновременно и тает и взрывается, а мы с Ю-то стоим в эпицентре, вцепившись друг в друга, и наш поцелуй похож на цепную ядерную реакцию.
- Леда… - Выдохнув ему в губы, скользнув ближе к щеке, как раз по месту удара, я шагаю ближе, неожиданно почувствовав привычный и знакомый толчок в грудь. А карие глаза так близко, и впервые я вижу в них что-то еще, кроме неисцелимой печали. Это и ликование, и радость, и боль, и… любовь.
- Пошел вон, Такуя.
Он отталкивает меня от машины, быстро садясь на заднее сиденье, но успев высунуться и поспешно вложить мне в руку ключи с брелком. Мои. Мои ключи от его квартиры.
Такси быстро пропадает в общем потоке машин, а у меня сердце колотится так, будто в него с размаху вогнали десять кубиков адреналина. В голове снова взрываются бомбы, но на сей раз это не причиняет мучений, потому что я знаю – он будет меня ждать.
Леда будет ждать меня всегда, потому что мы - только друг для друга. Я для него, и он для меня. И ради этого можно пережить сто тысяч самых извращенных убийств.


________________________________

*танто - кинжал самурая, имеет односторонний, иногда обоюдоострый клинок длиной от 15 до 30 см.

OWARI



back

Hosted by uCoz