Серые стены, серый потолок, а под одеялом тепло. Смотреть перед собой широко открытыми глазами, боясь дышать, потому что в этой комнате – темно. И в этой комнате – кто-то есть. Кто-то кроме него. А тут нет хороших людей. Тут все только плохие.
Но Теру под одеялом, под одеялом тепло, и почти не страшно.

Открыв глаза, Теру видит эти же самые серые стены, и становится жутковато. Странный сон. Он уже видел его когда-то, не так давно. Вроде бы и не страшно, а вроде бы… как-то очень странно. И жутко. Ну да ладно. Всё равно всего в подробностях Теру не помнит, помнит только ощущения. А это совсем не важно.
К тому же, сегодня день обещает быть коротким в плане работы. Теру помнит об этом весь день, он слишком необычный. Теру привык быть постоянно занятым – даже если это встречи с друзьями, они должны быть по расписанию. Иначе можно ничего не успеть. А ничего не успевать он не любит.
Сегодняшний же день был слишком свободным. Утром проснуться, собраться в студию – первым делом, потому что это главное. Увидеться со всеми, поздороваться с Хизаки, Ю, Камиджо, Юки. Теру почти никогда не вступает в беседу, если ему это не интересно. Вот и сегодня – Камиджо спорит с Хи о чём-то в лирике, Жасмин тоже в этом принимает участие, а Юки обсуждает что-то с вообще незнакомым Теру человеком.
Просмотрев все свои заметки на календаре в ближайшие дни, гитарист недовольно вздыхает. Почти никаких дел. Надо что-то придумать… но что? Хотя, возможно, занятия, или даже скорее задания, появятся по ходу времени, так всегда и бывает.
День сегодня свободный. Выйдя на улицу, Теру останавливается, задумавшись. Куда дальше?
- Теру? – он оборачивается на зовущий его голос.
Камиджо и Ю.
- Да? – он улыбается, не переставая размышлять о том, как занять свой день. Просто так сидеть в своём доме, или даже просто так бесцельно скитаться по городу – не самое любимое занятие. Камиджо знает об этой особенности гитариста. Об этом знают, кажется, все.
Но вместе с тем, из рассказов Жасмина, Камиджо знает и то, что если Теру кажется неуверенным и нерешительным, значит, день у него совершенно свободный.
- Жасмин-сан, у тебя ведь найдётся свободное время сегодня? – Камиджо лучезарно улыбается, надевая тёмные очки. Солнце слепит просто сумасшедше. Вроде бы уже середина осени и погода совсем не должна быть такой жизнерадостной, но, кажется, кто-то сверху всё решил иначе. Листва на деревьях ярко-красная, и весь город словно пылает огнём. Камиджо кажется это красивым, и ему немедленно хочется поехать в один из его излюбленных парков. Почему бы не обсудить там новую песню? Или, может, в голову придёт что-то новое.
Юичи согласно кивает на вопрос вокалиста:
- Прямо сейчас – да, а чуть позже я должен быть дома.
- И… Теру, судя по всему, ты сегодня ничем не занят?
Теру понимает голову. Солнце в зените. Надо же, прошла всего половина дня…
- Ничем.
- Тогда у меня есть пара идей насчёт того, как можно с пользой вместе провести время, - Камиджо идёт вдоль по улице, а Ю и Теру ничего не остаётся, кроме как идти за ним. – Вы даже можете выбрать, парк или кафе.
- Кафе.
- Парк.
Теру и Жасмин отвечают одновременно и вразнобой, а потом, переглянувшись, тихо смеются.
- Значит, решено. Сначала мы идём в парк, а потом в кафе, - разводит руками вокалист, явно не расстроенный редкими появившимися на горизонте облаками.
Теру удивляется этой способности Камиджо говорить обо всем на свете, легко и непринужденно перескакивать с одной темы на другу. Только что они были в концертном зале Токио Доум, а теперь уже во Франции семнадцатого века, в Испании четырнадцатого, где-то рядом с операми Д’Анци, далее головокружительный полет обратно в Азию, в магазины и саунд-салоны. Все это калейдоскопом мелькает перед глазами Теру, когда он сидит на скамейке в каком-то парке, и слушает такое нелогичное, нестройное, но удивительно интересное бормотание Камиджо.
- Откуда ты знаешь все это? – спрашивает он, теребя в руках кепку, почему-то не решаясь ее надеть.
- Просто читал где-то и запомнил. А может, видел в фильме каком-то.
Теру кажется вокалисту намного младше, чем есть на самом деле. Как будто какая-то неуверенность, мальчишеская робость то и дело сквозят в нем, когда он принимается слишком сильно себя контролировать. Например, как сегодня. Просто не зная, как занять свой день, Теру невольно становится заложником ситуации и злится на себя за эту проклятую робость.
Глядя на красивый профиль Камиджо только украдкой, он почти не слушает о чем они беседуют с Ю. Жасмин то и дело смеется, снимает темные очки, и практически ложится на скамейку, нахально положив голову Теру на колени, от чего тот теряется еще больше.
- Ю, не смущай самого младшего члена группы, - тихо посмеивается Камиджо, ловя его взгляд. У них обоих глаза карие, но совершенно разные. У Теру – он знает – практически черные, и не важно, смотрит ли он на солнце или пытается разглядеть что-то в темноте. А глаза Камиджо – карее золото. Горький мёд.
Тряхнув головой, Теру осторожно придерживает затылок Ю, одной рукой обхватив его за плечи, чтобы басист не упал, и почти испугано подскакивает со скамейки, сделав пару шагов в сторону. Прикуривая, он старается не смотреть на коллег, сам себе не признаваясь, что это сейчас было. А не было, вообще-то ничего особенного. Где-то высоко в небе заливается трелью птица, и кажется, будто это какая-то очень грустная песня, настолько грустная, что краски осеннего парка на миг блекнут. Но только на миг.
Камиджо улыбается, едва заметно покачав головой, когда Жасмин собирается встать и подойти к Теру. Он знает, что люди в жизни друг друга не появляются случайно. И этот странно-робкий, опутанный догмами и обязанностями мальчик ему почему-то очень нужен.
- А сигареты такие тяжелые куришь… - укоризненно выдыхает вокалист, остановившись за спиной Теру, который судорожными затяжками почти прикончил свою пресловутую Мальборо. И тот чуть вздрагивает, внезапно обнаружив, что они с Камиджо одни, а Юичи пять минут назад попрощался и уже успел уйти так далеко, что его фигура едва видна вдали аллеи парка. «Прямо сейчас – да, а чуть позже я должен быть дома» - вспоминает он слова басиста, и только теперь спохватывается, сколько же уже времени.
- Рано еще. Ты спешишь куда-нибудь? – тихо спрашивает Камиджо, чуть щурясь на солнце. Карее медовое золото плавится, заставляя Теру отрицательно мотнуть головой.
- У меня сегодня сбой привычных планов. Не люблю, когда день ничем не занят… Сразу такое чувство, что бездарно потратил уйму времени, а на что – и вспомнить нельзя.
- Время – это песок. А песок трудно удержать в ладонях…
- …он уходит сквозь пальцы, да.
- Да.
Они смотрят друг на друга, а над ними покачивают своими кронами кипарисы и каштаны, яркая гамма красного, желтого и зеленого, палитра таких пестрых оттенков, что от них рябит в глазах.
- Хочешь сходить в кино? – неожиданно предлагает Камиджо, когда они выходят из парка. Теру был уверен, что вокалист сейчас поймает такси, сам же он отправится пешком к метро, и странный, слишком странный вечер на этом закончится. А еще было бы неплохо попозже позвонить Ю и узнать, куда он так поспешно смылся.
- В кино? Мы же хотели в кафе…
- Тебе так хочется в кафе?
Не так уж и хочется. Всегда ведь есть другой день. Теру почему-то боится сказать это.
- А… На что? – запоздало переспрашивает он, уже зная, что к метро точно не пойдет и Жасмину точно не позвонит.
- А не важно. На какой-нибудь старый, относительно старый, европейский фильм.
- Где мы найдем такой?
- Где-нибудь найдем.
У Камиджо внезапно возникает острое дежа вю, когда Теру согласно кивает, небрежным движением надевая кепку, спрятав под нее растрепанные прядки высветленных волос. Словно бы он уже видел это раньше, но, безусловно, в иных декорациях, в серых, выцветших тонах, с острых запахом лекарств и безумия, а не солнечного осеннего дня. Как будто в отражении каких-то зеркал, которые ему так часто снятся, а ведь говорят, что в зеркало нельзя смотреть дольше девяти минут. У зеркала всегда два лица.


***

Утренний лёгкий озноб. Здесь не очень тепло и вообще не жарко. А если ты при этом был под одеялом, и только что выбрался из-под него – кажется, что холодно. Теруаки мелко дрожит, вода чуть тёплая. Умыться. Скоро завтрак.
То, чего он не любит больше всего в однообразных буднях. Толпы людей в серых одеждах, шум и гомон, безумные взгляды со всех сторон, или наоборот, хмурые и озлобленные, мальчишке кажется, что все они устремлены на него. Хочется убежать и скрыться, в свою маленькую комнату, где его никто не будет видеть. Ну, разве что, приходящий в середине дня санитар, проверяющий, всё ли в порядке.
Теруаки совсем не нравится называть свою комнату «палатой». Двести девятая.
Юджи за завтраком, обедом и ужином всегда сидит отдельно от всех, в самом конце столовой, и вокруг него пять метров зоны отчуждения. Он знает, что его боятся здесь, словно чумного, но почему – искренне не понимает. В конце концов, он просто занятой человек, у которого совершенно нет времени на тупое просиживание в какой-то клинике. Ему, вот уже целую вечность, обещают встречу с врачом, но видит Юджи максимум санитаров, и все как один говорят, что вот-вот уже скоро доктор его примет. Он пытался объяснить им и по-хорошему и по-плохому, что у него нет времени, что группа требует его постоянного присутствия, но все без толку.
«Они что, больные?» - с нескрываемой неприязнью на лице думает Теруаки, осматриваясь по сторонам. Он уже так давно здесь и всё ещё не привык. Но присутствующих тут действительно сложно назвать здоровыми.
Тяжёлый вздох, в руках фруктовый нож. Им очень сложно порезаться, лезвие тупое настолько, насколько вообще может быть у ножа. А ещё за Теруаки пристально следят, не давая сделать свободного вздоха без внимательного контроля. Его бы здесь не было, если бы когда-то давно он был чуть умнее и не запускал свою жизнь настолько, что единственным выходом казалось – умереть. Вскрыть вены, повеситься или даже соскочить с перил балкона на девятом этаже. Все эти случаи заканчивались больницами и лечением, а когда последние синяки сошли, его отправили сюда. Родственники хором решили его дальнейшую судьбу за него. Видимо, им было так проще. Видимо, они совсем не хотели носиться с ещё не вставшим на ноги основательно подростком.
Всё бесполезно.
Здесь многие так поступают. Попытка к суициду – и ты можешь радостно улыбаться серым стенам снаружи, серым стенам внутри, вездесущему запаху хлорки и каких-то лекарств, и постоянной боли.
Что ему вкалывают врачи, Теруаки думать не хотел. Да и не получалось, разум был затуманен.
Что угодно, что угодно, только не быть здесь. Слишком тяжело. Здесь ещё сильнее хочется умереть, с постоянной слабостью в теле, головной болью и отвращением ко всему, что здесь есть. Хотя, говорят, что он уже пошёл на поправку.
Он уже не пытается так яростно свести счёты с жизнью, потому что помнит, чем это закончилось в последний раз. Изолятор, ударные дозы лекарств, никакой свободы, Теруаки помнит это очень мутно, всё из-за тех же лекарств. Он запомнил только ощущения – приятно это не было.
А ещё как-то раз он пытался стащить из столовой нож и покончить с собой уже в палате, пока никто не видит, и внимание санитаров ослаблено. Правда, тогда его слишком быстро нашли и привели в чувство, и после того случая в его руки не попадало никаких колюще-режущих и очень острых предметов, а внимание к нему стало почти мешать жить. Теруаки теперь кажется, что он задыхается под этими пристальными взглядами.
Юджи редко наблюдает за кем-то из здесь присутствующих, просто потому что ему совершенно неинтересно смотреть на эти тупые рожи. Все на одно лицо. У каждого свои погремушки, непонятно только, что здесь делает он. Дни слишком однообразные, Юджи даже не может толком сказать, сколько он уже здесь, и последнее его воспоминание о внешнем мире с каждым днем становится все более туманным. Иногда ночами он просыпает от собственных криков, и долго таращится в темноту, беззвучно шевеля губами, повторяя одну и ту же фразу: «Я помню». Он помнит, как крушил и ломал мебель в собственной квартире, как резался о куски разбитых тарелок и каких-то ваз, как его хватали под руки и куда-то тащили. А потом он внезапно обнаружил, что сидит в парке на скамейке, и над его головой заливается какой-то уж очень придурочный жаворонок.
Еда в этой клинике вся какая-то безвкусная. Юджи отодвигает от себя поднос, почти ничего не съев, и оглядывается по сторонам. Ближе всех к нему сидит какой-то встрепанный мальчишка, почему-то даже в помещении не снявший кепку. Интересно, почему ему никто не сказал, что в головных уборах в столовой находиться нельзя? Юджи это раздражает, и он хмурится, сложив руки на груди. Очень хочется схватить поднос с этой невразумительной едой, и опустить кому-нибудь на голову. А мальчишка рядом как-то подозрительно долго крутит в руках нож для фруктов, будто не знает, что с ним делать. И тут Юджи внезапно понимает, что дело совсем плохо. Если тут оказался еще и гитарист, значит со всеми мечтами можно попрощаться.
Он уже собирается было спросить «А ты какого черта делаешь тут?», но растрепанный парень в кепке встает и уходит. Рядом психует какой-то длинноволосый тип, похожий на Элиса Купера в его лучшие годы, и Юджи нестерпимо хочется схватить нож, который только что вертел в руках гитарист, и воткнуть его этому Куперу в глотку.
Думая о своей комнате, где большую часть времени он спит, Теруаки сравнивает самого себя с каким-нибудь животным в зоопарке. Разве что на него не приходят поглазеть толпы зевак. Что он может? Лежать, или сидеть, отвернувшись лицом к стене. Спать. Если очень захочется, можно, конечно, пытаться кидаться на стены – здесь всё равно, и уж точно никто не назовёт тебя сумасшедшим. Только сочувственно покачают головой и приготовят очередное лекарство.
А ещё можно гулять. То есть, выбора не оставляют, просто выводят на прогулку и всё. Там тоже можно делать что угодно. Зелёный парк с ухоженными деревьями, дорожками, газоном не вызывает у Теруаки никаких положительных эмоций. Зачем всё это? Неужели для них? Осень – самое ужасное время года, он никогда не перестанет так думать. Хочется, чтобы пошёл дождь, ливень, резко и внезапно. Тогда они бы не гуляли здесь, но гуляли в другом месте, под навесом.
Солнечный свет какой-то серый. Юджи жмурится, неторопливо прокладывая себе путь по дорожке парка, и почему-то не может вспомнить его название. Может, Уэно? Но для Уэно здесь явно тесновато, да еще и эти непонятные люди в одинаковой одежде, будто в форме. Они то и дело останавливаются, пялятся на него, а некоторые и пальцами тыкают, что Юджи очень сильно раздражает. Но темные очки у него отняли едва только привезли сюда. Почему и зачем – он так и не понял, и успел устроить на этой почве не одну истерику.
Он внезапно останавливается, вдруг поняв, что это точно не Уэно и вообще не парк. Это – территория клиники для душевнобольных. Как он мог здесь оказаться? Как вообще могло до такого дойти?
Теруаки не нравится яркий солнечный свет, больно режет глаза. А некоторые на такой же прогулке – просто стоят, не двигаясь, молча глядя в небо, словно там разыгрывается какое-то представление воздушных гимнастов. Теруаки несколько раз пробовал так же увидеть в небе что-то, за чем так напряжённо следят другие, но так и не увидел. Он медленно идёт, пиная перед собой невидимый камушек. К сожалению, камней здесь нет. Думать ни о чём не хочется. Не получается. Всё вокруг серое, скучное. Такие же больные, как он, наблюдающие, стены больничных корпусов вокруг, высокий плотный забор, отрезающий парк от внешнего мира, дорожка под ногами. Всё окрашено в бледные цвета, которые, кажется, должны успокаивать, но только раздражают своей монотонностью и мягкостью. Теруаки совершенно точно знает, что удавиться здесь хочется не ему одному. Но ему – особенно. Он привык считать себя особенным, не таким, как все. И здесь, разумеется, он тоже не такой, как все. Он вообще случайно сюда попал.
…Задумавшись, он сталкивается с кем-то, только сейчас поняв, что вызывало у него такую невыносимую головную боль на протяжении последних пяти минут. Этот кто-то не похож на других, но в чем-то неуловимо похож на самого Теруаки – у них обоих высветленные волосы. Только у этого скорее медовые. И именно этот блондин громко что-то говорил секунду назад, а потом смеялся, и даже, кажется, пел, и снова смеялся. Так же невыносимо громко, как невыносимо яркое солнце этим днём.
Юджи хочется орать. Орать и биться головой о ближайшее дерево. Но он понимает, что делать этого нельзя, иначе все кончится тем, что его опять запрут в комнате, как дикое животное в клетке. Здесь, по сути, даже поговорить не с кем, и поэтому он говорит сам с собой, перебирая даты, вспоминая города и страны, где он уже успел побывать. Испания – это конечно круто, но коррида – очень печальное зрелище. А вот Италия прекрасна вся, целиком и полностью, Юджи смеется, напевает, глядя себе под ноги, и неторопливо шагает вперед, силясь понять, как же теперь будет без него его группа. Поэтому почти не замечает даже, когда в него кто-то с размаху врезается.
Мальчишка поднимает голову. От столкновения Юджи замолкает и с удивлением посмотрит на него.
И внезапно узнает.
- Вот ты где шастаешь, - совершенно спокойно говорит он, сунув руки в карманы.
А Теруаки впервые замечает, что бело-серая одежда каждого здесь – это не пижама, а что-то вроде универсальной формы, состоящая из мягких спортивных штанов и маек. Сам он одет точно так же, и это открытие. Раньше он никогда не замечал, что на нем.
- Нигде я не шастаю, - тихо бурчит он, так и стоя напротив странного человека, хотя можно было попытаться его обойти.
- Ну да, не шастает он… Я между прочим уже неделю жду от тебя хоть что-нибудь, а ты кормишь меня завтраками!
- Завтраками?..
- Вот именно! Послушай, так дело не пойдет. Или ты с нами играешь или нет. Я не хочу искать тебе замену, но…
Теруаки становится страшно. Он непонимающе смотрит, неожиданно отметив, что у блондина какие-то очень странные глаза. Не то темно-золотистые, не то светло-карие.
- Прости, - как можно скорее бормочет он в ответ и отходит подальше. Подальше ото всех.
Маленькая безликая комнатка – его личный мир в десять квадратных метров. Она кажется слишком тёмной сразу после улицы. Сейчас, глаза привыкнут, и можно немного почитать. Новых книг ему не приносили уже два месяца, и имеющиеся две он уже зачитал до дыр, кажется, скоро сможет пересказать их наизусть. Но чем себя занять ещё – он не знал. Да и не особо хотелось.
На улице пошёл дождь… так не вовремя. Почему он не мог пойти тогда, когда они гуляли? Снова клонит в сон. Спать.

…Дверь медленно открывается, заставляя Теруаки вздрогнуть и замереть. Он не спал, но дремал. Середина дня, да и вечер, уже давно прошли, он отказался от ужина, и санитар ушёл. По времени, кажется, сейчас полночь. В маленьком окне где-то совсем под потолком – кусочек чёрного неба.
Здесь кто-то есть. Может быть, за ним пришли, чтобы его, наконец, отпустить? Хотя нет, слишком глупая мысль. Но что потребовалось от него врачам ночью? Сердце учащённо бьётся, и Теруаки в очередной раз легонько вздрагивает, когда слышит окликнувший его голос:
- Эй! – на полутонах, громкий шёпот. – Ты спишь?
Притворяться спящим, кажется, дальше не получится. Сердце выбивает неровный ритм где-то уже ближе к горлу. «Не трогайте меня, не трогайте меня, не надо», - судорожная мысль в пустом сознании. Мальчишка садится в кровати и поворачивается к двери. Луч света из коридора сразу же обрывается – дверь закрылась. Теруаки хорошо видит в этом неидеальном мраке, скрывающим комнату, и сейчас пытается угадать, кто или что перед ним. У двери. Пока что спиной – неизвестный закрывает дверь на ключ.
Он забивается в угол, сильнее закутываясь в одеяло. Как всё-таки хорошо, когда кровать стоит впритык к стене.
- Вы пришли убить меня? Кто вы? – доверчиво спрашивает Теруаки, вглядываясь в черты лица пришельца, и узнавая в нём того, с кем столкнулся на прогулке. Почему он спросил именно это, он не знает. Может, потому что, по его мнению, его все здесь должны желать убить.
- Юджи. Я пришел узнать, почему ты всех нас игнорируешь вот уже больше недели.
Мальчишка едва заметно напрягается, насупившись, но имя этого человека ему нравится. Юджи. Оно похоже на виноград, просвечивающий на солнце. Люди с такими именами не приходят убивать.
- Теруаки, - тихо шепчет он в ответ, помня, что нормальные люди, вроде бы, должны представляться друг другу. Может быть, это единственное, что он сейчас помнит из мира «нормальных» людей.
Юджи тихо смеется, и от этого смеха по спине ползут мурашки.
- Я знаю. Ты держишь меня за идиота, малыш?
Чем ближе Юджи к нему подходит, тем сильнее Теруаки вцепляется пальцами в одеяло. И когда он уже готов закричать – громко, истошно, пусть на весь этаж, пусть услышат санитары и прибегут, заберут этого психа из его комнаты – на его рот неожиданно ложится узкая ладонь, какая-то слишком изящная для того чтобы быть мужской.
- Ты очень громкий, Теруаки, - обжигает ухо свистящий шепот, и кричать больше не хочется. Теперь хочется оттолкнуть. Но Юджи держит его крепко и поразительно легко, так, будто Теруаки ребенок, и удержать его ничего не стоит.
Взгляд Юджи жжет его будто каленым железом. В неясной, негустой темноте он кажется еще пронзительнее.
- Наверное, мне придется показать тебе, насколько я тобой недоволен.
Мальчишка жалеет, что три его прошлые попытки суицида не завершились успехом. Лучше лишить самого себя жизни, чем этот ужас постороннего человека в его маленьком мирке. Постороннего человека, который кажется поразительно, до судорожной боли, знакомым.


***

Камиджо шипит на брыкающегося мальчишку – это Теру, но какой-то маленький. Словно лет на десять моложе того, каким он привык его видеть. Теру бьётся в припадке и пытается вырваться, хочет кричать, но вокалист молча закрывает ему рот, не позволяя издать и звука. Коробка из четырёх стен, пола и потолка, наполнена тихими шорохами и звуками тихой беззвучной борьбы.
В руках Камиджо оказывается нож – откуда? Кажется, нож для фруктов, но почему-то такой острый.
А ещё он очень зол на Теру, так невероятно зол, что хочется его изувечить, убить, разорвать на куски. Хочется, чтобы его сердце остановилось, чтобы его глаза закрылись навсегда, и он больше не увидел в них столько неподдельного страха и ужаса.
Медленно провести тонким лезвием по груди Теру – несильно, постепенно надавливая, спускаясь к животу. Выступают первые капли крови, Камиджо мало, Камиджо хочется больше, а Теру вырывается и, дёрнувшись, сам напарывается на нож. Громко кричит, его уже ничто не сдерживает, застывшее выражение удивления и ужаса на лице, обнажённое тело – в крови. Камиджо больше не осторожничает, крик Теру уже услышали, сейчас здесь кто-нибудь появится, и в порыве ярости вокалист наносит несколько точных ударов, ему не нравятся звуки, которые издаёт мальчишка. Пусть он замолчит.
С ужасом посмотреть на свои руки и на бездыханное тело перед собой, понять, что его куда-то волокут, шум, суета, какие-то люди куда-то бегут, дальше из этой комнаты - с цифрой двести девять. Белоснежная дверь, ярко освещённый ночной коридор, лабиринт коридоров, крики, паника…

Камиджо резко садится на кровати, тяжело дыша и медленно осознавая, что это был просто сон. Такой реальный сон, что кажется, будто его руки и сейчас в горячей, омерзительно липкой крови, и хочется их немедленно помыть.
Взглянув на часы, вокалист пожимает плечами – неудивительно, что ему приснился такой сон, утро уже давно закончилось. Камиджо всегда снятся кошмары, если он спит слишком долго, и он это отлично знает.
Сполоснув лицо холодной водой, он вспоминает о том, что на вечер у него назначена встреча с Теру в одной из недавно полюбившихся ему кофеен. Кажется, что за последние дни у него появилась еще одна странная привычка – проводить вечера в компании гитариста. И если раньше он чувствовал какую-то необходимость в третьем человеке, то сейчас её, напротив, уже нет.
Улыбнувшись себе в зеркало, Камиджо застёгивает пуговицы на рукавах рубашки. «Ты же понимаешь, что это значит?» Подхватив со спинки стула пиджак, он вдруг понимает, что ещё слишком рано, но перед тем, как зайти в кафе, еще достаточно забот. Например, узнать, готовы ли их фотографии с последнего фотосета, заехать к Хизаки, убедиться, что он идёт на поправку – пару дней назад лидер простудился. Попал под сильнейший ливень и шёл под ним к дому минут двадцать. Камиджо качает головой, вспоминая, каким севшим, сиплым голосом гитарист рассказывал ему об этом по телефону.
К слову, телефон. Хизаки и Теру живут относительно рядом, и если он будет там, то всё равно…
Пара коротких гудков в трубке и приветливый голос:
- Камиджо?..
Теру кажется немного растерянным, будто уверенный, что вокалист перенёс встречу на более раннее время.
- Теру, послушай, я сейчас к Хизаки заеду, заодно завезу ему твою написанную вчера партию, хорошо? Глупо будет, если я буду рядом с тобой, а потом вернусь обратно и буду ждать тебя.
- Ками, может не надо…
- Я имею ввиду, что мне будет проще подвезти тебя. Или ты хочешь лишний раз проехаться на метро?
Камиджо выглядывает в окно, сидя на заднем сидении такси. Мимо проносятся дома, целые кварталы, улицы, деревья, парки, аллеи, куда-то вечно спешащие пешеходы.
Теру хмыкает в трубку, глядя в окно, а потом отходит, снова зашторивая от солнца. Хочется сказать Камиджо что-то очень приятное, что-то такое, чего никому просто так не скажешь. Но он отвечает только коротким «спасибо» и «я не против». Что ж, кажется, у него есть время отдохнуть. С утра он успел переделать уже множество дел, и сейчас – заслуженный отдых.
Очередная встреча с Камиджо в кафе. Которая уже по счету за последние недели? Что Теру очень нравится, так это разговаривать с Камиджо, просто говорить с ним о чем угодно. На разные темы. Но чаще всего, конечно, о музыке. Это кажется почти смешным, потому что других тем для разговоров – неисчисляемое множество, но им обоим музыка необходима, как воздух. Очень интересно сравнивать ассоциации друг друга на одну и ту же мелодию, узнать мысли Камиджо по поводу написанной недавно песни. А ещё он может рассказать о какой-нибудь другой музыке, и при случае даже показать, точнее, дать послушать.
Расслабившись на диване и включив телевизор фоном, Теру не замечает, как углубляется в почти мечтательные размышления о вокалисте. Можно обсудить так много всего, на это обычно никогда не хватает одного вечера, и всё это, непременно, будет очень интересно. Теру нравится спорить с Камиджо, доказывать и отстаивать свою точку зрения. Правда, ещё ни разу переубедить его у него не получилось, но так даже интереснее.
Телефон на полу начинает вибрировать и с опозданием раздаётся мелодия звонка. Камиджо. Значит, он уже ждёт у подъезда.
- Привет, - гитарист никогда не признается ему, что ждёт каждой их встречи с нетерпением. Но тот это знает и без него. Коротко кивнув и улыбнувшись, он тянется через Теру, когда тот усаживается рядом, и захлопывает дверцу такси.
Разговор закручивается сразу же, Теру взахлёб рассказывает о своих впечатлениях от того диска, что Камиджо дал ему пару дней назад, они перебивают друг друга и смеются, продолжая говорить, так, словно не виделись лет десять, и теперь им необходимо поделиться всеми новостями.
И гитарист думает, что это очень хорошо, что происходит всё именно так. К тому моменту, когда они заходят в кофейню со странным названием «Mirror», разговор становится более спокойным и степенным.
Сев за крошечный круглый столик в дальней части зала, Теру заказывает зелёный чай и сладости, в разговоре возникает неловкая заминка. Камиджо же, сделав свой заказ, с улыбкой наблюдает за тем, как Теру пытается пригладить волосы, сняв свою извечную кепку. Откуда она у него вообще, интересно, что за привычка все время прятать под ней волосы?..
- Расскажи мне…
- Что?
- Мне интересно. Под впечатлением от чего ты в последний раз написал такую мрачную мелодию?
- А какие эмоции она у тебя вызвала? – в глазах Теру снова загорается огонёк интереса ко всему, что говорит Камиджо.
- Я первым задал вопрос, - лукаво улыбается вокалист.
Его улыбка отражается во множестве узких зеркал вокруг. Отчего Камиджо так любит это кафе, Теру не знает, но здесь необычно. Он совсем не удивляется, что Камиджо, по собственному признанию, ищет здесь вдохновения, просиживает по полдня, снова и снова заказывая горячий шоколад и, наверное, вертит перед собой блокнот, исчерканный больше чем наполовину набросками текстов, многие из которых позже становятся их песнями. Здесь, в «Mirror», почти не бывает большого скопления людей, красиво и тихо, в глубине звучит какая-то негромкая простенькая мелодия.
- Ну, мне порой снятся какие-то очень странные сны, и я…
- Странные сны?
На долю секунды Теру замечает в глазах Камиджо пугающий маниакальный блеск, а все краски снова будто на миг исчезают.
Или показалось?
- Так что за сны? – нетерпеливо переспрашивает вокалист, возвращая Теру в кофейню, где они вот уже десять минут ждут заказ.
- Не знаю… Разные. И не слишком приятные. Серость какая-то, и… мне почему-то становится страшно, жутко даже почти.
Пожав плечами, словно сам от себя отгоняя глупые мысли, Теру вновь, по установившейся привычке наблюдает за Камиджо искоса, из-под ресниц. Да, он всегда считал его красивым, и это, разумеется, только плюс для группы. Но Теру думает не столько о красоте внешней, сколько о внутренней, о том, что таит в себе язык жестов. Камиджо весь какой-то очень уж европейский, будто родился не здесь, а где-нибудь в Вене. Кстати о Вене, об Австрии, вокалист уже тоже успел очень много ему рассказать, и Теру втайне для себя решил, что когда-нибудь непременно туда съездит.
Они обсуждают ту самую песню, мелодия которой так заинтересовала Камиджо. Теру никогда не думал, что оно будет делиться с ним какими-то своими тайнами. Вернее не тайнами даже, а теми мелочами, которые обычно рассказывают только близким друзьям.
«Интересно, а мы уже – близкие?» - думает он, мелкими глотками отпивая ароматный зеленый чай.
Камиджо любит бывать в «Mirror», и всегда старается выкроить хотя бы час ежедневно, чтобы сюда зайти. И кажется, здесь особенно вкусный кофе, и самый что ни на есть настоящий горячий шоколад, а десерты имеют вкус сладостей из детства – особый, неповторимый, который потом на протяжении всей жизни так хочется вновь отыскать.
Вокруг них полно узких зеркал в резных рамах какого-то темного дерева. Интерьер чужой страны давно ушедшей эпохи. И маленькие круглые столики и хрупкие на первый взгляд стулья с резной спинкой – все это из той же оперы.
- Как там Хизаки? – стряхнув наваждение и принимаясь за какой-то весь утопленный в шоколаде эклер, спрашивает Теру.
- Так себе, - совершенно честно признается Камиджо и едва заметно хмурится, - Я вообще не представляю, как можно было угодить в такой ливень. Будет очень скверно, если Хи придется в таком состоянии играть послезавтра.
Послезавтра у них – очередной концерт, и поэтому завтра репетиции с утра и в теории до позднего вечера. Теру никогда не имел привычки брюзжать или ныть, но сейчас не может сдержаться, едва заметно вздохнув.
- Жаль, что завтра сюда уже не попадем.
- Почему не попадем?
- Времени не хватит. К тому же нужно будет хорошо выспаться.
- Знаешь, я всегда перед концертами плохо сплю. А уж с той гадостью, что снится мне в последнее время…
Осекшись, Камиджо резко замолкает, отводя взгляд. Ему совсем не хочется вспоминать сегодняшний отвратительный сон и то, что в этом сне происходило. Теру смотрит на него чуть удивленно, рассеяно болтая ложечкой в стакане.
- Тебе тоже?
- Это, наверное, просто нервы. Даже кошмарами не назовешь, просто всякая мерзость. Давай не будем об этом.
- Давай. Лучше расскажи мне о своих эмоциях. На ту мелодию. Ты так и не ответил…
Они погружаются в разговор, вновь поразительно легкий, и опять смешно перебивают друг друга, потому что каждому хочется выразить свои мысли вперед. Странно, но иногда они просто заканчивают предложения друг за друга, такое чувство, что обрывки фраз складываются в одну общую картину. И они говорят едва ли не в один голос, смеясь, и не замечая, как приходит время повторного заказа, а на улице сгущаются сумерки.

- Жаль, что я отпустил такси, - спускаясь по ступенькам кофейни, вздыхает Камиджо, оглядевшись по сторонам в поисках хоть каких-нибудь машин поблизости.
- Жаль, что ты сам не водишь, - в тон ему отвечает Теру, привычно закуривая, стараясь не показывать, насколько ему не хочется сейчас тащиться домой, в свою одинокую квартиру, которая, безусловно, удобна. Вообще гитарист любит свой дом. Не было бы только это пространство таким безжизненным и пустым.
- Меня нельзя пускать за руль. Я же думаю, черт знает, о чем, только не о дороге. Так что во имя национальной безопасности, я предпочитаю такси. И, Теру…
В голосе Камиджо неожиданно появляется что-то новое, какие-то странные нотки, которых прежде гитарист не слышал. Опустив руку с едва тлеющей сигаретой, он молча вглядывается Камиджо в лицо, отчего-то чувствуя, как начинают сильно гореть щеки.
- …мне очень хорошо с тобой.
Едва сказав это – как-то тихо, словно по секрету – Камиджо не дает Теру опомниться, и медленно проводит кончиками пальцев по его щеке, невзначай задев уголок губ, таким легким, бесплотным прикосновением, что это совсем ничего не значило бы, если бы Теру относился к вокалисту чуточку по-другому.
- Мне тоже, - опустив глаза, выдыхает он в ответ, и сам, по собственной инициативе ловит Камиджо за руку, несильно сжимая кончики его пальцев, почти сразу же выпуская.
…Камиджо едва заметно чему-то улыбается всю дорогу до дома Теру, нехотя прощается с ним, когда такси тормозит у подъезда, и знает, что ночью он точно не сможет сомкнуть глаз. Не только потому что этот вечер и эта тонкая искра, мелькнувшая между ними, заставляет сердце биться чуть чаще. Но и потому что он не сможет выкинуть из головы этот дикий сон, не сможет найти ответ – почему именно Теру? Почему он?
А Теру еще долго простоит в подъезде, безвольно прижавшись спиной к стальной двери, не находя в себе сил дойти до квартиры. Просто потому что его переполняют чувства и мысли. И эти чувства и мысли носят одно и то же имя.


***

Остаток ночи Теруаки проводит, с головой накрывшись одеялом, оставив только небольшое расстояние между ним и простынёй – чтобы было чем дышать. Заставить себя расслабиться и лечь на кровати, вытянувшись во весь рост, он так и не смог.
Юджи ушёл всего час назад. Теруаки тихо всхлипывает, пытаясь унять сбитое дыхание, и старается не заплакать. Тихо скулит, мелко дрожа. Хотя по большому счету все – врачи, санитары, медсестры – все считают, что ему должно быть на все наплевать. «Мне наплевать, наплевать…» - повторяет про себя мальчишка, сворачиваясь комком под одеялом, и в какой-то момент даже сам начинает в это верить.
Юджи просто сказал - «замолчи», и Теруаки не посмел издать и звука. Юджи сказал - «разденься», а его взгляд говорил намного больше, говорил, что если тот не разденется, всё будет очень плохо. Поэтому неудавшийся мальчик-самоубийца послушно выполнял все его негласные приказы. Эти глаза, этот огонь в них, Теруаки запомнит, наверное, надолго. И он надеется, что такое было в первый и последний раз, потому что иначе ему придётся проходить дополнительный курс лечения. Лечения в этой безликой бесцветной психушке, где невыносимо находиться даже сутки.
Утром санитар обнаруживает яркие следы на его бедрах и ягодицах, и недовольно качает головой:
- Зачем ты это сделал? – а ещё он замечает, что Теруаки совсем не выспавшийся и ещё более напряжённый, чем обычно.
- Это не я, - едва слышно отвечает он, едва ли не вжимая голову в плечи.
- Ну, а кто ещё?..
Теруаки боится сказать, что этой ночью к нему приходил Юджи. Или боится за самого Юджи. А может, надеется, что тот больше не придёт. Никогда.
Во время завтрака Юджи сидит за соседним столом, рядом с Теруаки, и тихо радуется произведённому на него эффекту. Должно быть, теперь, после наказания, тот напишет песню. А иначе, какой из него гитарист? Юджи это понравилось – гулять ночью по больнице. Он обнаружил, что дежурная медсестра мирно спит на своём месте, или смотрит сериалы, так увлечённо, что ничего вокруг не замечает. А все остальные санитары – где-то далеко отсюда, и либо патрулируют коридоры в строго определенные часы, либо вообще этого не делают по безалаберности. За пару таких ночных вылазок Юджи не обнаружил на этаже никого.
Сбегать из клиники он совсем не собирался, понимал, что если он никого не встретил на этом этаже – это вовсе не значит, что никого не встретит и на выходе из здания и сможет беспрепятственно обойти посты с охраной.
С ключом-ручкой ему невероятно повезло. Это стоило двух показательно устроенных истерик: один раз в отделении трудотерапии, и другой раз – в парке. Оба раза кончились изолированием и ударной дозой лекарств. Тогда было так тяжело что-то соображать, и Юджи целыми днями пялился в потолок, иногда даже забывая, зачем вообще все это устроил. Но если первая попытка кончилась провалом, то вторая завершилась удачей, потому что когда его приводили в чувство в парке, один из санитаров случайно уронил свой ключ – это был тот самый санитар, который чаще всего делал обход по вечерам, Юджи хорошо запомнил его лицо. Ключ отстегнулся от форменного ремня брюк и откатился в кусты. Юджи тот час же бросился на землю, принимаясь биться и орать на весь парк, незаметно, совсем незаметно пряча цель своих усилий в пожухлой листве, под раскидистыми листьями какого-то стелящегося по земле растения. А потом его подняли и унесли, стянули ремнями и вкололи что-то, что подействовало моментально.
Ключ он отыскал сразу же, едва его перевели на обычный режим и вновь позволили ходить в общую столовую и на прогулки в парк. Спрятать в палате такую вещь оказалось гораздо сложнее, ведь куда денешь довольно большую ручку так, чтобы она не привлекала внимания. В конце концов, Юджи проделал в матрасе небольшую дыру и прятал свое сокровище туда. Несколько недель, для верности, он выжидал, опасаясь, что пропажу будут искать и найдут у него, и тогда уж точно переведут на постоянный ужесточенный режим, или вообще в отделение для буйных. Говорили, что буйных держат привязанными к койкам и колют им галоперидол в лошадиных дозах.
Вычислить комнату Теруаки было несложно, хотя Юджи и прошёлся ещё по паре палат. Из первой, двести третьей, он едва унес ноги без последствий, а во второй, двести пятой, пациент вообще не подавал никаких признаков жизни, кроме того, что дышал.
После сегодняшней ночи Юджи понял, что проводить время с Теруаки ему нравится куда больше – тем более, он такой покорный и тихий. И скорее всего, ему никто не поверит.
…На прогулке Теруаки опускается рядом с каким-то деревом, облокачиваясь о него спиной, в деталях припоминая все события прошедшей ночи. Зачем этот странный Юджи к нему вообще приходил? О чём он говорил? Сумасшедший. Ну конечно, он же сумасшедший, иначе не оказался бы тут просто так.
Солнце заслоняет какая-то тень, он не сразу это замечает, а когда замечает, снова пугается. Подняв голову, он видит свой персональный кошмар сегодняшней ночи.
- Я надеюсь, теперь-то ты выполнил своё задание? – Юджи довольно улыбается, а Теруаки порывисто встаёт и собирается убежать, но не получается. Псих, убеждённый в том, что он вокалист, крепко держит его за руку, не позволяя уйти.
- Пусти меня! – голос-то неожиданно звонкий, но все санитары, как назло, смотрят куда-то не туда.
- Не кричи, - угрожающий тон. – Не отпущу, пока не скажешь, написал ты или…
- Я не понимаю, о чём ты. Хватит уже и… и пусти меня, я сказал! - паника снова сковывает, так, что дышать становится больно. В глазах слёзы. Теруаки почему-то думает, что даже здесь, на глазах у множества людей, Юджи может вновь заставить его раздеться и начнет трогать везде, где можно и где нельзя.
Слёзы в глазах Теруаки Юджи совсем не нравятся, и он, отпуская названного гитариста, с размаху влепляет ему пощёчину. И почти тут же чувствует, как несколько пар крепких рук оттаскивают его назад, заламывая ему руки назад и, наверное, все снова кончится изоляцией.
- Я вернусь сегодня, - несмотря ни на что многообещающе шипит Юджи, и у Теруаки не возникает даже мысли усомниться в этом. Он сказал, а значит, что и правда вернётся. Значит, всё это повторится вновь.

Ночью Теруаки не сомкнул глаз, напряженно вслушиваясь в каждый шорох, судорожно сжимая одеяло, которым накрылся чуть ли не до подбородка. Невольно он вспоминает звуки редких проезжающих под окнами машин, блеклые тени фар, скользящие по стенам, и ему хочется завыть в голос. Хочется домой. Да куда угодно, лишь бы подальше отсюда, из этой обители ужаса. Мальчишка не хочет вспоминать, но не может, против воли, даже плотно закрыв глаза. Взгляд Юджи настолько сильно отпечатался в его сознании, что пару раз Теруаки осторожно приподнимается и оглядывается. Ему кажется, что он прослушал появление этого психа, и тот давным-давно стоит позади его кровати и смотрит своим пронзительным светло-карим взглядом.
У Теруаки никогда не было девушки, и даже один неуклюжий поцелуй то ли в четырнадцать то ли в пятнадцать лет не оставил глубокого следа в его душе. Он и не почувствовал ничего особо, кроме того, что это мокро и противно. Прошлой ночью Юджи его не целовал, только трогал и смотрел, и скользил кончиками пальцев по губам, заставляя приоткрыть рот. Теруаки даже не подумал о том, что можно было его укусить и попытаться вырваться. В чем-то отказ от сопротивления был даже логичен – ну куда убежишь в четырех стенах? Не будь на окнах металлических экранов, он бы, может, попытался выскочить, пускай даже со второго этажа, и пускай разбился бы – может, наконец, удалось бы сделать то, из-за чего он вообще оказался в этой психушке. Но окна в палате скорее видимость, а единственное настоящее окошко так высоко под потолком, что до него не добраться, да и при всем желании Теруаки в него не пролезет.
Свернувшись комком на кровати, он внимательно вглядывается в циферблат часов на стене, пытаясь определить, который час. Вчера в это время Юджи уже ушел. Значит, сегодня его не будет. Можно выдохнуть и спокойно уснуть, не боясь, что вот-вот раздастся тихий щелчок и дверь откроется, пропуская из светлого коридора в темную комнату ненавистный силуэт. Но Теруаки почему-то не может уснуть, бессмысленно таращась в темноту. Если бы он мог – он бы ненавидел, но он и ненавидеть-то толком не умеет. Он может кричать, может заплакать, но чаще всего это не имеет никакого эффекта. В какой-то момент, когда Теруаки это понял, он действительно перестал кричать, и чаще всего еще тогда, до больницы, никак не реагировал на обращенные к нему слова. Ни о чем не думал. Ничего не хотел.
Тихо встав, спустив ноги на холодный пол, он тянется к ночнику, но быстро отдергивает руку. Свет в четыре утра санитары могут записать как невроз, передадут это доктору, и Теруаки переведут куда-нибудь, где на ночь его будут привязывать к кровати.
Таращась в темноту, он думает, что это, может быть, не такой уж плохой вариант. По крайней мере Юджи точно не найдет к нему дорогу и оставит в покое. А значит, не будет этого страха и этой обжигающей волны стыда, когда чужие холодные пальцы ползут по телу, а узкая, неожиданно хлесткая ладонь отвешивает шлепки по ягодицам с такой силой, что кожа горит и болит потом сутки.
Но почему-то, несмотря на все эти уговаривания, Теруаки чувствует, что его что-то смутно тревожит. Ходить по комнате из угла в угол тоже не самая лучшая идея, и мальчишка кусает губы, глядя в одну точку в стене напротив, робко размышляя, почему Юджи нарушил свое «обещание». Почему не выполнил угрозу и не пришел.
Теруаки чуть хмурится, мучая ногтями пододеяльник. А что если этого психа накачали успокоительным и связали, и сейчас он лежит у себя, не в силах шевельнуться? Это ужасное ощущение – чувствовать себя улиткой без раковины, не понимать вообще, человек ты или набор органов для трансплантации, есть у тебя сознание, или от него остались одни воспоминания.
То и дело поглядывая на дверь, Теруаки ложится обратно на постель, глядя в темный потолок, и закрывает глаза. Из-под ресниц медленно выкатывается слезинка, по виску соскользнув вниз и капнув на подушку. Он не может сказать, отчего плачет. Может быть, это боль. Может быть нервы. А может быть его маниакально-депрессивный психоз с тягой к суициду переходит на новую фазу.
А может, ему просто по-человечески обидно, что его обманул даже единственный псих здесь, который обратил на него внимание. Обещал прийти – и не пришел.

Юджи не привязали к кровати и лекарствами не обкололи.
Его просто отводят в просторную, светлую комнату, неожиданно дают бумагу и ручку, и велят написать свое имя. Все это так неожиданно, что немного удивленный таким отношением и тем, о чем его попросили, Юджи действительно пишет свое имя на листке, а после принимается смотреть по сторонам. Внезапно он обнаруживает, что наблюдают за ним не привычные санитары. Несколько человек, судя по халатам и тому, что они все что-то пишут каждый в своем блокноте – врачи. Юджи чувствует себя зверем на выставке, и пытается встать и уйти, но его быстро усаживают обратно, сказав, что сейчас придет доктор, встречи с которым он так давно и тщетно добивается, и дают сигарету. Сигарету. Первую за все время пребывания здесь. Юджи уже давно сбился со счета, провел ли он тут тридцать, шестьдесят, или девяносто дней. А может быть и больше.
Врач ему не нравится. Юджи вообще не любит, когда с ним разговаривают как с идиотом – нарочито приторно и мило. Он настороженно наблюдает за этим странным человеком, и почему-то не верит, что это - врач. По его представлениям, врач в дурдоме должен быть представительным человечком маленького роста и чуть старше среднего возраста, непременно с аккуратной стрижкой и в очках. Перед ним же сидит совсем молодой еще мужчина, волосы у него длинные, собраны назад в хвост. Но больше всего Юджи поражают его руки – крупные, сильные кисти, длинные пальцы. Люди с такими руками невольно вызывают доверие.
Его опять просят назвать свое имя, возраст, род занятий. Юджи это уже порядком бесит. Отодвинув от себя листок и ручку, он откидывается на спинку стула, сложив руки на груди.
- Можно мне еще сигарету? – безо всякого перехода, и без явного желания отвечать на вопросы, просит он.
- Можно, - спокойно отвечает длинноволосый странный врач.
Пару минут они смотрят друг на друга, Юджи с силой затягивается, выпуская струйки дыма. И неожиданно ему приходит в голову, что он, пожалуй, отвратительно выглядит.
- Меня зовут Юджи, мне тридцать четыре года. У меня своя группа, я занимаюсь помимо прочего еще и продюсерской деятельностью.
- Что за группа? Какова ее направленность?
- Симфонический рок.
- Вы – рок-музыкант?
- Я вокалист.
Все это бесит просто неимоверно. Докурив, Юджи давит окурок в пепельнице, вновь подвинув к себе листок, принимаясь ожесточенно чиркать ручкой, выводя какое-то название, и спустя пару минут разворачивает лист к врачу напротив. Тот задумчиво смотрит на странное европейское слово, и кивает, забрав листок, зачем-то сложив пополам и убрав к себе в папку.
- Вы знаете, почему находитесь здесь?
- Понятия не имею. И не понимаю, почему мне пришлось просить о встрече с вами так долго, чтобы в итоге вы задавали мне те же вопросы, что по идее должен задавать я.
В голосе Юджи сквозит раздражение, он едва заметно передергивает плечами, убрав за ухо прядь волос. Доктор чуть щурится, садясь удобнее, как-то очень не солидно поставив локти на стол.
- Расскажите мне о Теруаки.
Это звучит настолько неожиданно, что Юджи на миг теряется. Но только на миг. Хмыкнув, он отводит взгляд, невольно вспоминая, как ночью отшлепал мальчишку, и почему-то уверенный, что это непременно возымело эффект. Прикасаться к нему было… приятно. Приятно, несмотря ни на что. Трогать нежную кожу на груди и под ребрами, гладить живот, водить пальцем вокруг пупка, и потом – ниже, между плотно сжатых бедер, касаться члена и яичек, слабо сжимая их в ладони.
Задумавшись, полностью уйдя в воспоминания, Юджи сидит так минут десять, глядя на верхнюю пуговицу халата врача, и только потом тихо отвечает:
- Он – мой гитарист. Он должен писать музыку. Он талантливый и пишет действительно хорошую музыку. А я пишу тексты. Мы делаем аранжировки, записываем песни. Он должен делать это - это его обязанность. Но он меня обманывает, говорит что напишет, а сам не пишет ничего. Я уже не знаю, что с ним делать.
- Поэтому вы сегодня бросились на него во время прогулки?
Юджи закрывает глаза, вспоминая, как дал Теруаки пощечину. Мальчишка его так бесил, так выводил из себя этим испуганным взглядом, с застывшим в глазах неподдельным ужасом, что Юджи не сдержался. Он просто сделал то, что должен был – привел этого лентяя в чувство. И ночью… Ночью он тоже делал все для его же блага.
Внезапно накатывает возбуждение – странное, почти забытое чувство. Юджи сжимает пальцы в кулак, силясь сосредоточиться, но у него ничего не получается. Перед глазами – Теруаки. Обнаженный, раскинувшийся на постели. Такой покорный. Его так до безумия хочется…
- Да, - тихо выдыхает Юджи на вопрос врача.
Больше он не говорит ни слова. Ему задают еще какие-то вопросы, но все это не достигает сознания, так и остается где-то на периферии. Его уводят под привычным конвоем из двоих санитаров обратно в его комнату, дают какие-то таблетки и следят, чтобы он их принял. Это не уколы – уже хорошо. Юджи послушно выпивает таблетки, погруженный в свои мысли, из кратковременной памяти слишком быстро стирается случайная фраза: «Параноидная шизофрения с бредовыми идеями. Необычная структура бреда. Больной считает себя, по крайней мере, на десять лет старше своего истинного возраста. Интересный случай».
Он не понимает, при чем тут он.
Санитары уходят, тихо щелкает дверь, запертая точно таким же ключом-ручкой, который хранится у Юджи, надежно спрятанный в изголовье матраса. Стены комнаты, низкий белесый потолок постепенно начинают таять, но Юджи цепляется за контуры до последнего, пока не чувствует невесть откуда взявшийся запах корицы и яблок. Это не сон, сон наступает совсем не так. Это похоже на наркоз, пентотал натрия, мягкий и обволакивающий, и Юджи улыбается, понимая внезапно, что, конечно же, все это – не по-настоящему. Эта комната, психиатрическая лечебница, доктор, санитары, зеленый парк – всего этого нет. Реален только Теруаки.
Юджи закрывает глаза, балансируя где-то на краю. Пару секунд он еще раздумывает, а потом плавно срывается, погружаясь в теплый золотистый свет настенных бра и запах корицы.


***

- Тебе должно понравиться, я точно знаю, - с радостной улыбкой заверяет Теру, раскрывая коробочку с пирожными, которую он принёс в качестве подарка. Подарка в честь чего – никто не знает, но сладость должна хорошо подойти к чаю. – Вообще я сам когда-то такие делал, но это было так давно… - гитарист смеётся, наблюдая за тем, как Камиджо заваривает чай.
Крепкий, чёрный, с очень ярким терпким запахом корицы.
- Откуда ты знаешь, что мне может нравиться? – лукаво спрашивает вокалист, прикрывая глиняный чайничек сложенным полотенцем и садясь напротив Теру.
Этот вопрос Теру смущает, он отводит взгляд, стараясь понять, почему он так реагирует.
- Ну…. Мне кажется, я достаточно хорошо изучил твои вкусы, - следя за горячей жидкостью, наполняющей чашки, все-таки уклончиво отвечает он.
Камиджо только тихо усмехается, не оставляя без внимания ни одного жеста Теру. Он уже давно перестал оправдывать себя тем, что он – новый человек в его жизни, или тем, что ему просто хорошо проводить время со своим гитаристом, или… чем это ещё можно оправдать? Да и зачем? Глупо оправдывать уже настолько явное влечение и желание быть только с ним.
Делая первый, второй, и третий глоток обжигающего ароматного чая, вокалист продолжает любоваться Теру: какие-то почти незаметные жесты, едва уловимые эмоции на лице, в непроглядно-тёмных глазах. Даже в интонации голоса что-то изменилось, вот только что – Камиджо понять не может.
А принесённые сладкие яблочные пирожные действительно ему понравились и напомнили любимое зеркальное кафе. Что ж, действительно, по тому, сколько времени они там вместе провели, Теру совсем несложно было выучить пристрастия и вкусы Камиджо.
- Тебе знакомо такое чувство, как будто…
- Да?
Теру поднимает взгляд, облизывая губы, убирая крем с уголка губ. Теру почти всегда перебивает Камиджо, когда тот просто задумывается или намеренно делает паузу, но это вокалиста только смешит и кажется ему забавным.
- Как будто ты существуешь где-то ещё. В другом мире, параллельной реальности, не знаю, как это назвать.
Слабая улыбка и тёплое, пряное золото в карих глазах. Как карамель. Теру почти не придаёт значения словам Камиджо, больше заостряя внимание на его интонации, тоне голоса и приятном мягком тембре.
- Вообще есть немного… - в конце концов, честно признается гитарист, - Но мне почему-то кажется, что каждый хоть раз в жизни чувствовал что-то подобное.
Он пожимает плечами и тянется за третьим уже по счету пирожным. Но его рука так и не достигает прозрачного блюдца с пирожными, потому что её накрывает ладонь Камиджо. Мгновение, и вокалист переплетает их пальцы, довольно улыбаясь смущению на лице Теру.
- Может быть. Но ты знаешь, мне даже нравится об этом думать.
- Что?..
Камиджо тянет к себе руку гитариста и легко целует в раскрытую ладонь.
- Нравится думать, что где-то ещё есть такой же я. Только немного другой.
- Почему?
Теру сложно не выдать почти отчаянного смущения, сложно показать равнодушие. Потому что симпатию скрывать очень, очень сложно, а он сомневается, что их с Камиджо отношения еще подходят под такое простое и короткое определение как «симпатия». Всё немного иначе. Чуть сложнее. Сложнее настолько, что какая-то грань уже позади, и вернуться к ней нельзя.
Теру почти теряет нить разговора, думая только о том, что сейчас Камиджо держит его за руку, и это совсем не дружеское рукопожатие. И ему это нравится.
Нравится им обоим.
- Не знаю. Просто интересно так думать. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, каким ты видишь себя. Я имею ввиду, не себя - Настоящего, а своё второе Я. Своё отражение в зеркале, если хочешь.
Камиджо отпускает ладонь Теру, глядя ему в глаза и спокойно улыбаясь. На самом деле, весь этот разговор не несёт никакого смысла, даже при том, что Камиджо действительно интересно это знать. На самом деле разговор – это просто способ растянуть время, поток бреда, который, несомненно, можно было думать в одиночку, но вдвоём куда интереснее.
- В зеркале я вижу себя, - пожимает плечами Теру, снова опуская взгляд в прозрачную кружку с чаем.
- А если хорошо подумать?
Если подумать, Теру внезапно понимает, что бывал он у Камиджо дома уже довольно много раз, но впервые они вот так на пару потеряли счет времени, расположившись в уютной гостиной, полумрак которой рассеивается только приглушенным светом настенных светильников. Здесь кажется так тепло, уютно, карамельно, почти так же уютно и сладко, как, должно быть, может быть в объятиях самого Камиджо.
Теру никогда не думал, как это – обнимать вокалиста и позволять ему прикасаться к себе. Но когда Камиджо чуть настойчивее тянет его за руку, заставляя сползти с низкого кресла, Теру даже не удивляется, и все кажется каким-то чересчур правильным.
- Посмотри туда.
Голос вокалиста над ухом ушел вниз до чуть хриплого шепота, настолько интимного, что пробивает дрожь. И Теру безропотно позволяет подвести себя к огромному зеркалу в тяжелой светлой раме, так же, как позволяет Камиджо обнимать себя за талию со спины, мягко касаться щекой волос, едва ощутимо задевать приоткрытыми губами мочку уха. Только дрожь становится все сильнее и сильнее, но Теру не обращает внимания на нее, так жалея, что он не волшебник и не может заставить это мгновение застыть.
- Униженный. Сломленный морально. Почти погибший подросток, - в полголоса говорит гитарист, закрыв глаза и невольно облизнув враз пересохшие губы, - Наверное, именно такое мое второе Я.
- Почему? – в голосе Камиджо нескрываемое любопытство, но Теру замечает не это. Он чувствует, что осторожные изящные руки ласкают его тело, едва прикасаясь, но там, где они коснулись, кожа начинает гореть и покалывать даже сквозь одежду.
- Я не знаю. Ты попросил сказать – я сказал. Что-то еще имеет значение?
«Что еще имеет значение, Ками, если все мои силы сейчас уходят на то, чтобы не развернуться в твоих руках, не впиться в твои губы, которыми ты сейчас так бесстыдно меня дразнишь?» - поток мыслей, от которых бросает в дрожь еще сильнее, чем пару минут назад.
Молча, без лишних слов и с какой-то роковой решимостью Камиджо низко опускает голову, впиваясь губами в шею Теру – со стороны это выглядит так пошло, и одновременно так ужасающе возбуждающе. На миг кажется, что вокалист просто шутит, примеряя на себя образ вампира, и сейчас со смехом поднимет голову, но внезапно Теру чувствует ощутимое прикосновение зубов, сжимающих кожу на шее до приятной боли, и сразу следом – стрельнувшее по позвоночнику наслаждения от легкого касания кончика языка. Не сдержавшись и тяжело простонав, гитарист резко закидывает одну руку назад, запуская пальцы в волосы Камиджо, и доверчиво открывает ему шею, чувствуя, что свободной рукой вокалист крепко перехватил его под талию.
Слова не нужны, они забыты. И больше они оба не произносят не единого слова, тишину утопающей в золотом свете гостиной разрывает лишь звук поцелуев и хриплое тяжелое дыхание.
О том, что Теру может так целоваться, Камиджо даже предположить не мог, в какой-то момент совершенно покорно принимая тот факт, что гитарист перехватил инициативу и завелся буквально с пол-оборота. «В тихом омуте черти водятся» - проносится в мыслях, но уже все равно, небесное ли это влечение или дьявольское. Камиджо желает сейчас Теру так, как, наверное, еще никогда никого не хотел, этот особенный коктейль из нежности и безудержной страсти заставляет его дрожать вместе с гитаристом, и дрожащими же пальцами расстегивать мелкие пуговки его нелепой клетчатой рубашки. Он оба, несомненно, видели уже друг друга без одежды, но это совершенно не то, и сейчас, спуская с плеч любовника рубашку, Камиджо может с уверенностью говорить, что вот теперь их знакомство полностью завершилось.
В спальне темно, не считая неясного света, льющегося в окна, но этого достаточно, чтобы видеть все. Теру борется со своей робостью, сначала позволяя себе тихо стонать и извиваться в умелых руках вокалиста, а потом и тихонько просить его сделать что-то, что особенно приятно. Например, поцеловать еще раз в солнечное сплетение, и потом осторожно скользнуть губами ниже по животу, бесстыдно играя кончиком языка с сережкой в проколотом пупке. Теру прекрасно знает, что в любви всегда есть как минимум двое, и старается сам не отставать, раскрытыми ладонями поглаживая покатые плечи Камиджо, мягко опускаясь на грудь, лаская и осторожно растирая уже твердые от возбуждения соски. Судя по тому как Камиджо судорожно вздыхает, на миг остановившись и вскинув голову, едва заглушив стон, готовый сорваться с губ – такая ласка ему более чем по душе.
Теру едва успевает сдержать рвущийся из груди вскрик, когда Камиджо решительно подминает его под себя, коленом разводя его ноги, не прекращая вылизывать впадинку пупка и крепко держа под бедра. Он хочет спросить, что вокалист собрался делать, но слова застревают в горле, тем более что спрашивать уже и не нужно. Сердце бешеной птицей колотится в груди, Теру ошеломленно распахивает глаза, собрав в кулаки смятые простыни и несильно дернув, чувствуя горячее дыхание Камиджо в самом низу живота, непроизвольно разводя ноги чуть шире. А потом стон сдержать уже не выходит, пальцы одной руки путаются в волосах вокалиста, слабо сжимая почти в такт, и хочется кричать от неотступного, острого, истинно мужского наслаждения, и это ни капли не стыдно, потому что до одури хорошо. С трудом приподнявшись на локте, Теру чувствует, что у него горят щеки, но не может отвести взгляд от Камиджо, который так крепко держит его под бедра, так глубоко берет в рот его член, то и дело выпуская, чтобы подразнить головку кончиком языка, а потом все быстрее и быстрее, срываясь в какой-то бешеный, звериный ритм. Не удержавшись на локте, когда Камиджо резко проникает в него двумя пальцами, Теру со стоном падает на спину, и молчать уже больше не может, отпустив себя и начав бессовестно подаваться бёдрами навстречу, двигаясь быстрее и быстрее, не зная, что его больше сводит с ума – восхитительный минет или трахающие его пальцы. Всего этого слишком много, Камиджо творит с ним что хочет, доводя до какой-то особенной грани удовольствия, и потрясенный, задыхающийся от наслаждения Теру может только хрипло стонать его имя, не выдержав и закрыв ладонями лицо, прогибая спину все сильнее.
Когда именно вокалист возвращается поцелуями к его губам, Теру не понимает. В мыслях чётко обозначается только одно: он до жути возбуждён, ему нравится всё, что делает Камиджо, и ему хочется большего. А тот, кажется, собирается дразнить его столько, сколько это вообще возможно, изводя ласками и поцелуями.
- Ками, пожалуйста… - Теру дрожит и смотрит из под ресниц, чувствуя, что Камиджо тоже замер. По телу проходит волна жара, и потом резко – словно в ледяную воду. Камиджо определённо ждёт именно этого, и гитарист сдаётся.
- Возьми меня, - тихо, на выдохе, всхлипывает он и прикрывает глаза.
Жар становится невыносимым, так, что тяжело дышать. А Камиджо довольно улыбается, притягивая Теру к себе ближе и шепча что-то бесконечно ласковое, уткнувшись ему в шею.
Еще один жадный поцелуй, терзающий губы, нескромные ласки, везде - уже не стыдно и стыдно быть не может. Теру готов уже решительно ко всему, и с трудом выдерживает несколько томительных секунд, пока Камиджо разберется со своими ставшими уже слишком тесными джинсами. На миг становится холодно – вокалист отпустил его и куда-то исчез. Приоткрыв глаза, Теру видит, что Камиджо перегнулся всем телом вперед, к низкому прикроватному столику, и что-то ищет там, и дрожит всем телом, настолько, что гитарист не выдерживает, порывистыми поцелуями принимаясь ласкать его шею. Камиджо все-таки издает тихий стон, позволив парню целовать его, а после встает на колени между его ног, зубами вскрывая блестящую упаковку презерватива.
Скинуть с себя остатки одежды и замереть на пару мгновений, глядя на обнажённое тело на кровати. Совершенно уязвимый и беззащитный Теру. Сейчас. Перед ним. Камиджо не сдерживает глухого стона, снова склонившись, принимаясь осыпая поцелуями шею, плечи, грудь, снова лицо, скулы, такие желанные губы… Он уже совсем готов, не может ни минуты терпеть дольше, и через мгновение Теру выгибается под ним, чуть шире разводя ноги и тут же обхватывая ими двинувшиеся ему навстречу бедра. Захлёбывается воздухом, забывает, как дышать.
Их тела идеально подходят друг другу, движутся в каком-то общем ритме, не быстром, но сильном и уверенном, неповторимый звук влажно соприкасающейся кожи вынуждает хотеть еще сильнее, быстрее. Глубже. Они исследуют друг друга как в первый раз, хотя почему как? Камиджо ещё никогда не касался Теру так чувственно, откровенно, так нежно и осторожно, и в то же время – грубо, оставляя на руках следы пальцев, резких захватов. Приятная гладкость кожи на шее, груди, и ниже – руки, талия, бедра, так нетерпеливо, рывками двигающиеся вперед. Камиджо поднимает руки Теру вверх, прижимая к смятой подушке, умудряясь удерживать их. Почему-то это кажется ему крайне важным, хотя Теру и не думает вырываться.
Он вообще кажется самым счастливым человеком на свете, и в глазах его слёзы – от слишком сильного удовольствия, от боли, через которую приходит это удовольствие, ни с чем не сравнимое наслаждение близости. Частые стоны и всхлипы, крики, жадные глотки воздуха, никто из них не отдаёт отчёт себе в том, что происходит, как это происходит и сколько тянется. Оргазм обрушивается стихийно – сначала на Теру, и тот вскрикивает, тяжело застонав, а следом судорожно напрягается и Камиджо, несколько раз резко, не в ритм, дернув бедрами, входя очень глубоко, проникая до острой вспышки боли. И срывается, не издав ни звука, лишь замерев и откинув голову назад, ловя пересохшими губами рваный вдох. Общий экстаз оставляет их безвольными куклами лежать на постели, тяжело дыша, медленно приходя в себя, хотя оба знают, что это почти бесполезно.
Слегка отдышавшись, подождав, пока дыхание перестанет быть таким неровным, Теру крепко прижимается к вокалисту, чувствуя его объятия, и мелко дрожит, неприлично, счастливо улыбаясь.
- Всё хорошо? – у Камиджо голос такой хриплый и низкий, но он проникает Теру прямо в душу, и он может лишь согласно кивнуть в ответ. Камиджо подцепляет одеяло, сбившееся где-то в ногах кровати, и накрывает им дрожащего парня, который все крепче обнимает его за шею, не в силах отпустить от себя своего любовника.
Любовника?
Да, кажется, теперь так оно и есть. И что значит «теперь»? Теру пытается понять, когда же именно, в какой момент он и Камиджо перешли ту самую запретную черту, но никак не может найти это в памяти. Быть может, тогда, когда Теру остался ночевать у вокалиста, застигнутый дождём на ночь глядя? Или тогда, когда они шумно обсуждали в кафе последнюю композицию Хизаки? Или может быть сразу, при первой же встрече, первом пересечении взглядов?
Никто из них теперь не даст точного ответа на этот вопрос. Единственное, о чём сейчас думает Камиджо – он вряд ли отпустит теперь от себя Теру. Совсем не отпустит. Никогда.
«Ты мой», - тихо шепчет он в темноту, обволакивающую их, и совершенно искренне и приятно удивляется, когда слышит тихий шепот в ответ и согласное: «Твой», такое бесконечно усталое, хриплое от страсти.


***

Каждый день Теруаки тщательно готовится к вечеру. Теперь он моет руки несколько раз в день, больше, чем обычно, аккуратно застилает кровать одеялом, а потом садится в угол и ждёт.
Юджи обещал прийти. Этот странный человек, этот ужас, этот ненормальный, он – обещал – прийти. Значит, он придёт рано или поздно. Не сегодня, так завтра. Или послезавтра, через неделю…
Почему Теруаки так этого ждет – он сам не может понять. Сначала от страха. Первые дни. Просто боялся пропустить этот момент, когда Юджи войдёт в его комнату, тихо закрыв за собой дверь.
А потом… потом мальчишка стал ждать по привычке. Такое бывает, с ним и в обычной жизни такое часто бывало – чего-то ждать по привычке, а уж за блеклыми стенами этой больницы тем более. Он здесь постоянно чего-то ждёт, сейчас вот – Юджи.
В какой-то момент Теруаки понимает, что уже даже не боится предстоящей встречи. То есть, боится, конечно, и если этот ненормальный псих всё-таки придёт, он испугается точно так же, как и в первый раз. Но вместе с этим, Теруаки очень-очень хочет этой встречи. Ведь он был, был в этой дурацкой маленькой коробочке-палате не один! Не с санитарами и врачами, а с таким же, как он.
Обычным человеком. Они даже говорили. Кажется. Совсем немного, но говорили.
Теперь на каждой прогулке Теруаки ищёт взглядом знакомый силуэт, и не находит его. Тогда он привычно устраивается под деревом и напевает лёгкую песню, поймав себя на мысли, что, наверное, здорово было бы её сыграть. Например, на гитаре. Когда-нибудь в будущем.
С замиранием сердца оборачиваться в столовой – может быть, сегодня, ну вот прямо сейчас, там же, за своим столиком сидит Юджи, как обычно угрюмый и молчаливый, и такой же одинокий?
Но нет, нет, его всё ещё нет, и Теруаки уже готов поверить в то, что это было временное помутнение сознания. Такое ведь может случиться, когда тебя со всех сторон окружают сумасшедшие и люди в белых халатах?

- Эй… ты что, уснул?
Теруаки слегка вздрагивает, поднимая взгляд и не веря своим глазам. Под листвой деревьев, которая впервые показалась какой-то яркой, неприлично жизнерадостной, стоит Юджи. И смотрит прямо на него, едва заметно улыбаясь.
- Несносный мальчишка, отвечай, ты будешь писать музыку или нет?
- Да, - тихо выдыхает Теруаки, коротко кивнув головой. Он не знает, зачем он это говорит, ведь музыки у него нет, равно как и нет инструментов. Но всё это не важно.
- Да, я написал, - подыграть Юджи не так уж и сложно. Уже после этих слов он довольно улыбается.
- Так бы и сразу. Когда я услышу это?
- Ты можешь прийти сегодня… сегодня ко мне. Ночью, - стянув кепку с головы и поднявшись на ноги, оказавшись с Юджи примерно на одном уровне, Теруаки испуганно шепчет, оглядываясь по сторонам. Ведь их не услышат санитары? Они ведь не увидят Юджи снова так близко к нему, они его не уведут?
Ведь мальчишка чуть не сошёл с ума, пока ждал его, потеряв счёт дням. Сколько их было? Кажется, на самом деле не так и много, но для Теруаки… для него всё было иначе.
Юджи молча смотрит на него, стараясь поймать выражение глаз. Он не знает и даже особо не задумывается, почему из всех одинаково безликих теней в этой доме скорби, его выбор пал на самого безликого. Самого тихое и забитое существо, должно быть, вообще не склонное ни к какой агрессии. На мальчика, трагедия жизни которого заключалась в том, что он в какой-то момент не справился и предпочел уйти в себя, чем продолжать бороться с внешним миром. С постоянными скандалами родителей, с давлением старших братьев, давно повесивших на него ярлык главного «урода» в семье, с непрекращающимися нападками однокурсников в университете. Теруаки просто опустил руки и отошел в сторонку, с самаритянским равнодушием снося тычки и пощечины, и при первом же удобном случае попытался свести счеты с жизнью, потому что, по его мнению, она была пуста. В ней ничего не было. Ровно до того момента, пока однажды в столовой один псих с диагнозом параноидная шизофрения не стал спрашивать, какого черта Теруаки не пишет музыку.
Юджи ничего этого не знает, разумеется, и знать не может. Он вообще особо не вдается в причины и следствия, так всегда было – и в нормальной жизни, и в клинике. Просто ему так легче, легче жить со своими странностями, и не искать им логичных объяснений. Жизнь течет, подобно реке, а река Юджи – очень бурная, зачастую неконтролируемая, полная омутов и подводных камней, на которых запросто можно разбиться.
Кажется, впервые за все время их знакомства, Юджи не трогает Теруаки и не донимает его, просто прислонившись спиной к дереву с другой стороны и медленно съехав так вниз. Он сейчас по-настоящему счастлив. Потому что если гитарист действительно написал для него музыку, то у них наконец-то появился крохотный шанс все исправить. И вернуться в группу. И снова работать, как прежде, а еще, может быть, запланировать на лето мировой тур.
- Ты был в Испании? – тихо-тихо спрашивает он, не видя, но чувствуя, что Теруаки слегка покосился в его сторону, пожав плечами.
- Нет. Я не люблю чужие страны…
- Придется полюбить. Летом мы поедем в тур. Будет Испания… Италия… А последний концерт отыграем во Франции.
- Летом?.. Но лето ведь только что прошло.
- Ты такой смешной. Сейчас – весна. Ты разве не видишь?
Теруаки растеряно смотрит по сторонам, так, будто видит этот до последнего листика знакомый парк впервые. Задрав голову, он смотрит на низко нависшие ветки с крупными яблоками, и встает, тянется вверх, зацепив ветку и сорвав одно. Красивое. Зеленое, с одного бока красное.
- Вижу, - мальчишка садится, и в самом деле не понимая, как не заметил, что на дворе весна. Потерев яблоко о свою майку, он протягивает его Юджи, и их пальцы на миг встречаются.
- Я люблю сладости из яблок. Пироги или яблоки в карамели. На палочке.
Юджи забирает яблоко, но не ест его, как-то особенно трепетно держа в ладонях. А потом поворачивает голову, смотрит на Теруаки, и берет его за руку, все сильнее и сильнее стискивая его ладонь, так, что на бледной коже остаются бордовые отпечатки полумесяцев ногтей.
- Тебе надо идти репетировать. Я приду. А ты иди и репетируй. Мы должны написать хорошую песню, и тогда выберемся отсюда. Группа давным-давно нас ждет, понимаешь?
- Понимаю, - едва слышно отвечает новоиспеченный гитарист, и почему-то даже не обращает внимания на боль. Напротив. Боль пробуждает в нем страх, тот самый, который он испытывал, когда Юджи тенью проник к нему в комнату. Страх в сознании смешивается с каким-то странным желанием вцепиться Юджи в волосы и прижаться к его бледным бескровным губам. Он ведь еще никогда не целовал его. Но Теруаки и не заслужил, он только кричал и отрицал все, вместо того чтобы просто согласиться. Тем более музыка – это прекрасно. И если Юджи любит музыку, значит и он тоже – прекрасен.
Несмотря на то, что конченый псих.
Тихонько дергая рукой, Теруаки все-таки высвобождается, и бегом бросается к жилому корпусу, почему-то даже не думая о санитарах, или о том, что его поведение могут расценить как психоз.
Юджи остается сидеть под деревом, подтянув к себе колени, и все смотрит на яблоко в своих ладонях. А потом подносит ближе к лицу, закрывает глаза и глубоко вдыхает сладковатый запах, слишком ярко видя перед глазами проносящиеся картинки никогда не принадлежащей ему жизни.

Теруаки вновь боится пошевелиться, и вновь ему слишком страшно, что Юджи снова не появится. Точно так же, как не приходил несколько ночей до этого. А вдруг всё, что было сегодня – иллюзия или галлюцинация? Мальчишка уже приучил себя мыслить в подобном направлении. Это стало настолько привычным, что реальная жизнь за стенами лечебницы уже кажется нереальной. Должно быть, всё это – один большой длинный сон. Ну, ведь бывают сны, в которых люди проживают целую жизнь? А потом все закончится, сразу же, как только Теруаки проснётся… проснётся он, скорее всего, от воплей дорогой матушки из-за того, что опаздывает на учёбу. Потом надо будет найти книжки, тетрадки, ручки, закинуть всё это в сумку, и…
Будет немного жаль, если всё, что с ним сейчас происходит – сон.
Будет немного жаль, если Юджи не придет. Хотя именно этого Теруаки и боится больше всего.
Стрелки на часах обозначили полночь с тихим щелчком в механизме, минутная почти замерла, а секундная побежала вперёд, ещё дальше. Теруаки нервничает и слепо смотрит на дверь, которая кажется безжизненной. Холодная, ровная, идеально гладкая, кажется, противного салатного цвета. В темноте этого не видно. Прерывистый вдох и выдох – дверь, кажется, отодвинулась дальше, едва приоткрываясь.
Он почти сразу садится на кровати, так же, как в первый раз, испуганно забившись в угол. Есть что-то, чего нельзя изменить. Например, очень сложно поймать камень, который уже кинул. Теруаки не может изменить сейчас ровным счётом ничего, глядя, как дверь открывается всё шире, впуская сначала длинную тонкую тень, затем луч света из коридора, а потом – закрывается. Свет исчезает, а тень – нет. Так и остаётся на пороге, привыкая к темноте и ища в ней забившуюся в угол жертву.
Юджи решительно направляется к нему, в несколько шагов пересекая маленькую комнатку. Только сейчас он замечает, что эта палата едва ли не вполовину меньше его собственной. Но здесь точно такой же муляж окна, низкая тумбочка, прикрученная к полу узкая кровать, подушка, одеяло, и ремни. Взгляд почему-то цепляется за эти ремни, кое-где вылезшие из-под матраса. Ещё раз полностью окинув взглядом мальчишку, Юджи понимает, что это явно не то, что он ожидал увидеть. Он не знает, чего именно он так хотел, но определённо не этот уже надоевший полный ужаса взгляд и… нет, что-то в нем явно изменилось.
Теруаки сидит, едва дыша, и с плохо скрываемым обожанием смотрит на того, кого так долго ждал. Это странно – ждать свой ночной кошмар с нетерпением и почти отчаянием, но сейчас для него нет ничего странного. Необъяснимого. Юджи замечает плотные эластичные бинты на запястьях мальчишки, делающие его похожим на шарнирную куклу. Зачем они, для чего… И какой логикой руководствовались санитары, когда делали это, он не понимает, но это совсем не важно.
- Ты сказал, что написал, - как-то слишком громко для тихой палаты произносит он, не прекращая разглядывать Теруаки. На нем снова слишком много одежды, и одежда эта кажется чертовски лишней. А если она лишняя – значит, её надо убрать. Она мешает.
Теруаки сам скидывает одеяло, глубоко медленно дыша. Так страшно ему, наверное, ещё никогда не было. Как сказать Юджи, что у него нет ничего? Нет ничего, кроме огромного, всепоглощающего желания быть с ним рядом.
Быть. С ним. Рядом.
Дотянувшись до пальцев Юджи, Теруаки берет его за руку, тянет к себе, и заставляет коснуться своей груди. Там, где, по его мнению, всегда была душа. Только до этого она была неживая, словно бы её и не было. А сейчас – ожила. И от этого лёгкого прикосновения загорелась ещё сильнее, ярче. От этого прикосновения стало тепло, а по спине пробежали мурашки.
- Здесь, - тихо выдыхает, почти одними губами. Приподнимается на коленях, прижимая к себе ладонь Юджи так сильно, как только может. И, не дождавшись от него в первые секунды никакой реакции, немного разочарованно вздыхает.
- Ты не слышишь?
Теруаки уже сам, кажется, начинает различать эту странную льющуюся мелодию. Нет, её нет здесь, она не снаружи, она именно внутри. И так хочется, так безумно хочется, чтобы Юджи тоже её услышать. Он должен, он просто обязан!
Какое-то время Юджи растерянно всматривается в лицо Теруаки, не понимая совершенно, что он хочет. Что он должен услышать? Неровный стук сердца? Сорванное дыхание? Или попытаться услышать чувства и эмоции?
- Я слышу, - согласно кивает он, запуская руку в волосы мальчишки и сильно сжимая пряди, так, что тот тихо охает, тут же закрывая рот руками. Юджи чуть хмурится.
- Ты должен молчать, помнишь? Не мешай мне слушать, - шипит он почти угрожающим тоном, всматриваясь в лицо перед собой. Вроде бы он уже не такой маленький, но почему-то выглядит таким мелким… Сколько ему вообще? Шестнадцать? Восемнадцать? Или это просто обман зрения, и на самом деле он куда старше?
С силой толкнув его на кровать, Юджи уже не удивляется этой излишней покорности. Теруаки сейчас напоминает ему куклу – можно делать что захочется, кукла не будет против. Можно крутить и дергать, можно повернуть как угодно. А можно голову оторвать или глаза выколоть.
Теруаки тянется к нему, приподнимаясь, стараясь не обращать внимания на не очень-то бережные попытки Юджи уложить его обратно. Тянется, и старается быть ближе, отчаянно пытаясь высвободить свои руки из железных, кажется, захватов Юджи, чтобы… обнять его. Просто обнять, за шею, мягко притянуть к себе и услышать его мелодию тоже. Это плохо получается, и после звонкой пощёчины наотмашь, так что занесло голову, Теруаки забывает, что он хотел сделать. И почему он этого хотел.
- Юджи…
- Не мешай. Мне. Слушать.
Частое дыхание и затравленный взгляд. Теруаки даже не собирается сопротивляться. И снова готов покорно стягивать с себя одежду, когда слышит приказ раздеваться. Это именно приказ – сухой и четкий, отданный едва слышно, но кажется, что от звука чуть хриплого голоса Юджи закладывает уши.
В крохотное окошко под потолком льется лунный свет, холодным белым лучом проходя над кроватью, не попадая на нее, и упирается в закрытую дверь. Теруаки поджимает под себя ноги и стягивает майку, тут же касаясь холодной стены тощими острыми лопатками. Он ни разу еще не видел Юджи таким. Будто каменное изваяние, а не человек. Даже не верится, что это изваяние способно причинить боль. И поэтому он не на шутку пугается, когда Юджи хватает его за щиколотку и дергает к себе, сам слишком торопливо сдергивая с него штаны вместе с бельем. Прижав запястье к губам, Теруаки едва слышно всхлипывает, и тут же получает еще одну пощечину, намного сильнее прежней. Но Юджи злым вовсе не выглядит, напротив. На его бледных губах появляется легкая улыбка, и мальчишка впервые замечает, какие же красивые у него губы.
- Мне нравится. Мне очень нравится начало, Теруаки. Это… наверное именно то, что я хотел.
У Юджи кружится голова от заполняющей его душу мелодии. Она такая разная, изменяющаяся, темная, и бешеная слегка, будто писал ее какой-нибудь сумасшедший. Хотя, наверное, так оно и есть. Но каким-то непонятным чутьем, Юджи все-таки знает, что перед ним – не сумасшедший. Что Теруаки не псих, вроде него. Что он просто запутался и может, когда-нибудь сможет вернуться к нормальной жизни.
Но все это не имеет значения, пока в ушах звенит музыка. Юджи даже кажется, что он слышит шепот, сил которому сопротивляться нет.
Он так сильно царапает слегка раздвинутые бедра Теруаки, что на коже тут же ярко обозначаются полосы, но тот не издает ни звука. Только сильнее закусывает нижнюю губу, и словно нарочно сгибает ноги в коленях. Юджи резко наклоняется к нему, как зверь глубоко втягивая запах молодого тела, утыкается губами где-то под ребрами, и неожиданно с силой кусает. Так, что мальчишка дергается, но продолжает молчать.
В глазах все дрожит, виски пульсируют и горят огнем. Юджи рывком укладывает это безвольное тело на центр кровати и хватает за руки, зажмурившись и принимаясь целовать и кусать тонкие запястья, дыша все быстрее. На миг оторвавшись, он сталкивается взглядом с Теруаки, и едва не рычит – тот опять до ужаса боится его. На этот раз одной пощечиной дело не кончается, и очень скоро лицо парня начинает ярко пылать, а на прокушенной губе появляется кровь.
Рывком перевернув его на живот, Юджи низко склоняется, оставляя горящие поцелуи и болезненные укусы на узкой мальчишеской спине, он, кажется, прикасается к нему везде, где только может. А потом принимается методично отвешивать шлепки по ягодицам, что-то шепча, едва слышно выстанывая ему на ухо. Теруаки стонет в подушку, все сильнее зарываясь в нее лицом, и чувствует привкус крови во рту, вздрагивая от каждого шлепка, в какой-то момент выгибаясь и сам подставляясь под наказывающие его жестокие руки.
- Мне очень нравится, ты слышишь? Ты просто гений… - тихо стонет Юджи ему на ухо, больно кусая мочку.
Теруаки дрожит всем телом и только кивает, неожиданно поднявшись и схватив его за плечи. В его глазах плещется безумие, он сам отчаянно нарывается, лезет и понимает, что сейчас снова обрушится боль.
Удары почти такие же сладкие, как поцелуи. Царапины, укусы, кровоподтеки, уже сразу начинающие темнеть – все это заставляет Теру крепко сжимать ноги и чувствовать, как сильно у него встает, бесстыдно, нетерпеливо. Настолько, что головка увлажняется моментально, стоит только почувствовать еще один удар на коже.
Юджи снимает через голову майку, точно такую же, как у Теруаки, и бросает куда-то на пол, ухватив парня за руки и вновь прижав к постели, заставляя лежать на спине. Усевшись верхом, он разводит его руки, пару секунд любуется, и внезапно замечает перепачканные в крови губы. Это действует так, будто в вены загнали жидкий огонь, и в то самое мгновение, когда Теруаки вспоминает, что Юджи ни разу еще не целовал его, тот наклоняется и впивается в его губы. Жадно и бесконтрольно, сразу же сметя все рамки робости и настойчиво пробираясь языком в чужой рот. Этот поцелуй стоит того, чтобы ждать его так долго.
Блеклые и полузабытые воспоминания о поцелуях с девушками разбиваются на мелкие осколки по сравнению с тем, что Теруаки чувствует сейчас, лишь на секунду ошеломленно раскрыв глаза, и тут же принимаясь отвечать со всей страстью, на какую вообще способен. И это тоже – больно, губы немеют под таким напором, ласкающие языки трутся друг о друга, и дыхания нет, легкие растеряно хлопают вхолостую. Теруаки не замечает, в какой момент Юджи накрепко перетягивает его запястье ремнем, неожиданно сильно завязав, а потом тянется и к другой руке, полностью обездвижив тело под собой.
Он не умеет ласкать, не хочет, ему никогда это не нравилось, и внезапные напоминания о нормальной жизни сейчас вызывают лишь досаду. Юджи имел отношения с мужчинами, но ни один секс не произвел на него такого впечатления, как то, что происходит сейчас между ним и его гитаристом. А ведь ничего еще даже не успело толком начаться.
Теруаки смотрит на него со странной смесью страсти и испуга, его губы горят, а грудь быстро опускается и поднимается, повинуясь сорванному дыханию. Наклонившись, Юджи кусает его в шею, совершенно не жалея, а потом все ниже и ниже, чувствуя сопротивление, но уже зная, что сопротивляться долго Теруаки не сможет. Сползая ниже и перехватив его под колено, свободной рукой он накрывает уже истекающий смазкой член, и принимается быстро двигать по нему, сильно сжимая ладонь. От этого поведение парня меняется, и он едва сдерживает стон, за что немедленно вновь получает наказание, но уже иным образом. Внутреннюю сторону бедра обжигает резкая боль, будто его укусил дикий зверь, и Теруаки все же вскрикивает один раз – тихо, испугано, дернувшись и тут же судорожно зашептав «прости», и имя своего мучителя, ночного кошмара, который сейчас неотвратимо тянет его к новому ужасу.
На ранке собирается кровь, медленно течет по бедру, и Юджи поднимает голову на миг, облизнув губы. Теруаки выглядит так, будто его исполосовали ремнями, и это действительно отличная идея, вот только ремня у Юджи нет. Продолжая наблюдать за подрагивающим мальчишкой, все быстрее лаская его рукой, в какой-то момент начав массировать большим пальцем головку, Юджи уже сам кусает губы, едва соображая, где он и кто с ним. Потому что мелодия, от которой уже некуда деться, сводит его с ума своей красотой и жадностью. Ей хочется больше. И Юджи тоже хочется еще больше. А Теруаки кончает, вздернув бедра вверх, в последний раз толкнувшись в ласкающую ладонь, но молчит, и это Юджи до безумия нравится.
Убрав руку, продолжая сидеть на постели между раздвинутых ног парня, он медленно проводит по тыльной стороне своей кисти кончиком языка, пробуя вкус. По телу продирает жаркая волна, сосредоточившись где-то внизу живота, и Юджи быстро приспускает штаны, подаваясь к Теруаки ближе, успев лишь двумя пальцами легко провести под его набухшими яичками, между ягодиц. Тот дергается, пытаясь приподняться, и уже готов закричать, но на его рот вновь, как в первый раз, ложится жестокая рука. Теруаки замолкает, едва дыша, уже не сопротивляясь, когда Юджи забрасывает его ноги себе на плечи, и придвигается совсем вплотную, тяжело упираясь руками в матрас по обе стороны от его головы.
Вспышка боли обжигает сознание, дыхание перехватывает настолько, что ни крикнуть, ни вздохнуть. Протестующие мышцы орут от боли, его словно обжигает огнем где-то внутри, так глубоко, как еще никогда не было, и это совсем не похожее ни на что ощущение. За первой лавиной боли тут же обрушивается вторая, еще более сильная – Юджи начинает двигаться, сразу и сильно, хотя ему тоже чуть больно, и так невыносимо горячо и узко. Каждый толчок будто какая-то особо изощренная экзекуция, Теруаки не чувствует ничего, кроме этой боли, но само осознание того, что сейчас он и этот чокнутый псих слились в одно целое – только это заставляет его едва слышно скулить, и мелко-мелко двигать бедрами навстречу, больше мешая, чем поддерживая хоть какой-то ритм. Юджи раздраженно хватает его за бедра, заставляя замереть на месте, и вбивается все сильнее, в какой-то момент ощутив, что двигаться стало намного легче. Опустив взгляд вниз, он видит, что между ягодиц мальчишки собирается кровь, мелкими каплями капая на простынь. Тяжело сглотнув, Юджи резко наклоняется еще ниже, глядя Теруаки в глаза и, не останавливаясь, входит в него все быстрее, все сильнее подталкивает и проникает на всю длину, терзая распростертое под собой тело, но его обладателю уже все равно, и тихие, едва слышные стоны давно не кажутся болезненными.
- Это лучше… лучшее… что я слышал.. за всю жизнь… - уткнувшись Теруаки в висок, шепчет Юджи, мелко дрожа всем телом, несколько раз с силой, жестоко проникнув в него, и кончая первым, с судорожным всхлипом. Если бы не этот ослепительный миг оргазма, он бы непременно почувствовал, как в ответ подался к нему его признанный гитарист, молча кончая следом.
В комнате совсем темно, тусклый свет, льющийся из окошка сверху, давно померк. Должно быть, Луна зашла. Юджи приоткрывает глаза, но ему не хочется смотреть на часы, ему не хочется вставать и одеваться, и снова красться тайком в свою комнату. Теруаки под ним не шевелится, неужели спит… Но уснуть после такого невозможно.
- Мы с тобой должны… Должны вернуться. Нас ждут. Они не могут без нас. И поэтому… мы будем делать все, чтобы отсюда выбраться, слышишь, малыш? – тихо шепчет Юджи парню в шею, мягко касаясь губами кожи, вновь закрывая глаза.
Теруаки едва заметно кивает, не в силах даже прошептать, и чуть дергает руками, смутно боясь, что Юджи так его и оставит. Но тот этого не делает, снимает ремни, а потом медленно встает и одевается, хотя больше всего на свете ему хочется остаться сейчас. Остаться и уснуть на этой узкой больничной койке, слишком тесной для двоих.


***

Теру опаздывает. Торопится что есть сил, но все равно опаздывает. И хотя Камиджо, конечно же, ничего ему не скажет, это все равно неприятно. Нехорошо заставлять человека ждать, тем более, если этот человек – любимый.
Они вместе уже около полугода, а Теру все не может привыкнуть, каждый раз с какой-то робостью соглашаясь остаться на ночь. Ему так хочется верить, что за это время он сумел лучше узнать Камиджо, но в чем-то вокалист по-прежнему остается для него загадкой. Очень приятной загадкой.
В «Mirror» сегодня как-то непривычно полно народу. То ли сказывается ранний субботний вечер, то ли это место, наконец, обрело популярность. Теру будет жаль перебираться в какое-то другое кафе, но он прекрасно понимает, что Камиджо больше всего на свете нужна соответствующая атмосфера покоя. А в зеркальной кофейне этого в последнее время все меньше.
Он вбегает по ступенькам на низкое крыльцо и дергает дверь, тут же отозвавшуюся мелодичной трелью колокольчика. Это тоже так по-европейски, что Теру каждый раз улыбается едва заметно, переступая порог этого заведения.
Камиджо его уже ждет, разумеется, на своем любимом месте – на диванчике у противоположной стены. Теру отмечает, что сегодня вокалист какой-то особенно прекрасный, хотя знает, что любовь – в глазах смотрящего. Он просто очень сильно любит этого человека.
- Прости, в туннеле встал поезд, а потом я никак не мог поймать такси, - извиняясь сразу же, он садится рядом, и очень сильно жалеет, что они в общественном месте, и нельзя обнять вокалиста.
Но Камиджо это, кажется, совсем не смущает.
- Теру-кун, когда ты перестанешь извиняться по пустякам, и особенно передо мной? – слегка опустив темные очки, Камиджо тянется к нему и легко целует в щеку, ближе к виску. От легкого и такого нежного прикосновения Теру чувствует, как колко-горячо становится щекам, и не может не улыбнуться.
- Я ноты привез… Чуть не забыл, выскакивая из дома. Не знаю, понравится ли, оно вновь какое-то слишком…
- …сумасшедшее?
Теру кивает, усмехнувшись. Камиджо всегда говорит ему, что он пишет какие-то потрясающе-бешеные мелодии. Но почему так выходит, гитарист понятия не имеет. Это уже не имеет никакого отношения к прошлой группе, это просто есть, и бороться с этим бессмысленно. Хотя, несмотря на то, что Камиджо всегда его поддерживает в горячих спорах с Хизаки, Теру все равно немного неуютно. Несмотря на то, что об их отношениях Хизаки знает, и совершенно искренне рад за обоих.
Им приносят лимонный чай и запеченное яблоко – излюбленная сладость Теру. Перед Камиджо уже давно стоит едва тронутый кофе с корицей, но, кажется, вокалист его даже не замечает, полностью погруженный в неровно исписанные листки партитур. Теру знает, что он не слишком хорошо умеет читать с листа, но каким-то непостижимым образом каждый раз верно угадывает мелодию, иногда даже тихонько напевая ее. Вот и сейчас Камиджо уже знает, какой будет их новая песня.
Мелкими глотками отпивая ароматный чай, Теру исподтишка смотрит на любовника, вокалиста, абсолютного идейного вдохновителя группы, и не понимает до сих пор, почему бывает такая любовь. Почему все, что делает Камиджо, к чему он прикасается, ему по определению нравится, хотя вкусы у них совершенно разные. Взять даже эту кофейню. Гитарист, наверное, никогда в жизни даже не зашел бы сюда, если бы не Камиджо. И раньше ему совершенно не нравились зеркала, особенно многократные отражения в них, когда кажется, что ты в лабиринте, и где из него выход, что здесь настоящее – непонятно.
Камиджо все-таки снимает темные очки, положив их на столик, и собирает волосы назад, слегка встряхнув головой. Теру немедленно хочется податься ближе и по установившейся излюбленной привычке перебирать эти карамельные пряди, всегда пахнущие так, что хочется зарыться в них лицом. Камиджо ловит его взгляд, и слегка улыбается, достав ручку, выводя в уголке одного из листков что-то, спустя секунду развернув к Теру. Тот смущенно улыбается, опуская взгляд в чашку с лимонным чаем.
- Я тебя тоже.
Резкий звон дверного колокольчика они уже оба не слышат, слишком поглощенные друг другом и новой мелодией, которая пока существует только на бумаге и только в зеркальных стенах «Mirror».


***

Теруаки делает свободный вдох-выдох и осматривается по сторонам, улыбаясь прохожим. Гулять по оживлённым, неожиданно тёплым весенним улицам приятно. Гулять свободно, гулять без пристального внимания людей в белых халатах. Гулять не в серых стенах. Гулять не среди больных людей в униформе.
Кажется, за время в больнице он отвык от этого. Так сильно отвык, что до сих пор не может привыкнуть. Хотя прошло уже что-то около года. Может быть меньше, но Теруаки не хочет вдаваться в эти подробности. Главное, что его отпустили из этого страшного места. Отпустили домой.
Не то чтобы его там вылечили, избавили ото всех его фобий и мыслей. Но свести счеты с жизнью больше не хотелось. Хотя Теруаки знал, что благодарить за это нужно не докторов и не лекарства. И только выйдя из больницы он осознал, какое это счастье – быть где угодно, только не там.
Прогулка пешком по городу. В руках у него пакетик с тремя яблоками, четвёртое – в другой руке, уже наполовину съеденное. Солнце приятно пригревает, Теруаки размышляет, правильно ли он сделал, когда решил опять осветлить волосы. Пока вопросов важнее этого нет. За всё время, пока он проходил лечение, результат прошлых окрашиваний пошёл насмарку.
Интересно, насколько жалко он выглядел тогда, когда вышел за высокую глухую ограду клиники? Впрочем нет, вот это как раз совсем не интересно. Решительно мотнув головой, Теруаки закусывает уголок губы. Ему всё-таки есть то, о чём можно жалеть.
Юджи… Юджи ещё оставался там, когда Теруаки ушёл. Они часто виделись после той ночи. Юджи приходил, и они вместе писали музыку, слышную только им двоим. Это длилось до января, и казалось, что никогда не закончится. Наверное, это можно было назвать счастьем, если только бывает счастье в таких отношениях, зародившихся в стенах психиатрической клиники.
А потом… потом он очень скучал на протяжении почти трех месяцев, когда лишился этого странного общения и проведенных вместе ночей. Теруаки перевели в другой корпус, потому что лечащий врач счел его состояние удовлетворительным. А еще через три месяца его неожиданно выписали, и разом навалились другие дела и заботы, так что думать о Юджи совсем не получалось. Но уже после возвращения домой, Теруаки вспоминал о нем каждый раз, когда отворачивался ночью лицом к стене и укрывался одеялом с головой.
Обратив внимание на то, где он сейчас находится, парень едва слышно присвистывает – длинный плотный высокий забор во всю улицу, и где-то там, за ним, такой до боли знакомый корпус. Интересно, кто сейчас живёт в его палате? Или может быть, уже никто? Интересно, Юджи ещё приходит туда? Или…
Он не замечает, как ускоряет шаг и оказывается рядом с воротами. Кажется, больных навещают, вроде бы их можно навещать. Но он никогда не видел, чтобы к кому-нибудь из пациентов, или даже к нему самому сюда приходили родственники или друзья. Значит, всё-таки нельзя?
Прислонившись спиной к забору, он поднимает перед собой пакетик с яблоками и едва заметно улыбается сам себе.
«Ты такой смешной. Сейчас – весна. Ты разве не видишь?..»
Пора домой. Делать здесь больше нечего. Найдя в кармане кое-какую мелочь, Теруаки направляется к метро. Местность здесь непривычно пустая – люди редко встречаются. Остановиться, обернуться, и в последний раз посмотреть на безликий забор. Хватит, больше он сюда не вернётся. У него теперь совсем другая, новая жизнь.
Резко развернувшись снова к метро и сделав буквально пару шагов, Теруаки неожиданно врезается в кого-то, яблоко выпадает из руки, а в голове резко вспыхивает острое ощущение дежа вю.
- Я так и знал, что найду тебя здесь, - тихий знакомый голос заставляет замереть на месте, выбивая воздух из лёгких.
«Так не может быть, не может быть, это шутка».
- Юджи? – Теруаки не верит своим глазам, отступая на шаг назад, но на самом деле его бывший сосед уже давно взял его за плечи и отпускать не собирается.
- Что такое? Ты как будто призрака увидел, - усмехается он, откидывая длинную чёлку со лба. Теруаки отмечает, что сейчас Юджи выглядит намного лучше, чем при знакомстве. Ещё бы.
- Ты? Я думал, что ты… тебя, там… ты здесь? Как ты…
- Тихо.
Юджи точно знает, что никакой больницы не было. Юджи точно знает, что реальным был только Теруаки – и он таким и остался. Только, кажется, стал ещё лучше. На когда-то бледных щеках появился румянец, а на тонких губах – лёгкая улыбка. Не вымученная и не случайная, а совершенно искренняя. Юджи хотел петь. Он так до одури хотел петь, что не знал, что сделать с собой, чтобы его вновь не сочли сумасшедшим.
Оправиться от пребывания в этом страшном месте было сложно. Было сложно сделать это в полном одиночестве, когда Теруаки внезапно исчез, но, кажется, ему всё-таки удалось, ровно настолько насколько это вообще было возможно. Юджи было плевать на единодушное мнение докторов, что диагноз, который ему там поставили, никогда не исчезнет сам собой. Это бред. Он абсолютно здоров.
- У нас летом тур, помнишь?
Теруаки долго смотрит на него, пытаясь осознать происходящее. Значит, Юджи тоже выпустили? Значит, должны были вылечить? Но как так получилось? Как такое может быть? И всё же вот он, стоит перед ним, самый настоящий, из плоти и крови, и такой… такой странный. Свой. На самом деле Теруаки всё это время ждал его, всегда ждал, как тогда, там, в больнице. И, наконец, дождался.
Вместо ответа он просто обнимает Юджи, крепко прижимая к себе, чаще задышав. Так не бывает, эта мысль упорно бьётся в голове, но всё же это случилось. Новая жизнь? Да. Кажется, теперь она наконец-то началась.
- Наверное, надо уйти отсюда, - едва слышно замечает его бывший ночной кошмар, и молча отводит его в сторону, а потом дальше, к метро. Теруаки не спрашивает, куда они поедут, и не спрашивает зачем. И только поняв, что остановились они напротив какой-то кофейни со странным названием, он вспоминает о том, что у него почти нет денег.

…Здесь неожиданно уютно и тепло, хотя слишком, слишком много народу. Но это совершенно не мешает Юджи рассеяно теребить рукав куртки Теруаки, не давая тому убрать руку со стола.
- Ты знаешь… у меня иногда странные мысли появляются… - тихо говорит он, глядя куда-то поверх плеча парня, вглубь зала. Теруаки невольно отмечает, что зеркало за спиной Юджи хитро отражает его профиль, и профиль этот необычайно красив.
- Что за мысли?
- Кажется, будто я сплю. И все, что со мной происходит – не настоящее.
Юджи с трудом даются эти слова, Теруаки чувствует его напряжение. Тогда, в клинике, он до смерти перепугался бы, решив, что этот псих, мнящий себя вокалистом, сейчас снова ударит его. Но теперь все иначе. И теперь этот «псих» для Теруаки вовсе не псих. Возможно, он самый главный человек в его жизни.
- Мне тоже иногда так кажется, - тихо говорит он, в ответ легко сжимая ледяные пальцы Юджи.
- Да?
- Да. Но это не на самом деле.
- А что… на самом деле?
Теруаки слабо пожимает плечами, медленно сплетая свои и его пальцы в замок. Ему до безумия хочется, чтобы Юджи остался рядом с ним навсегда. И вместо маленькой комнатки в психушке у них была какая-нибудь побольше. Может быть, в съемной на двоих квартире.
- Ничего нет. Есть только мы. И, Юджи, я… я, кажется, тебя люблю. Вот это точно есть на самом деле.
Между ними повисает неловкая тишина, в первую очередь, потому что один сказал то, чего никогда никому прежде не говорил, а другой услышал то, чего никогда прежде не слышал. Ни от кого. Ни разу за всю жизнь. И, признаться, уже и не думал, что услышит.
Пальцы Юджи чуть крепче сжимаются, а сам он откровенно боится поднять взгляд, но когда все же делает это, Теруаки видит в его взгляде что-то иное. Чего не было прежде. И понимает в эту минуту, что, может быть, невозможно до конца вылечить психа, как невозможно полностью заставить самоубийцу не думать о суициде, но психа вполне можно любить. Так почему бы ему, неудавшемуся самоубийце, не посвятить свою жизнь тому единственному психу, которого он полюбил.
Юджи хочется что-то ответить, но он не может, лишь ласковым и чуть рассеянным движением поглаживая чужие пальцы в своей руке, вновь переведя взгляд куда-то вглубь зала. И наблюдает за двоими, только что поднявшимися с диванчика в углу и теперь идущими на выход. Двое таких разных мужчин, сразу видно – один намного младше и даже ростом ниже. Но между ними какая-то связь, какая-то тонкая, крепкая нить, которую так просто не разорвать.



***

…Камиджо неожиданно оборачивается уже на пороге «Mirror», чувствуя чей-то взгляд в затылок. Напряженно вглядываясь, он не замечает никого знакомого, и только странная иллюзия отражения одного из посетителей за дальним столиком бросает его в мимолетную дрожь.
- Что такое? – Теру придерживает дверь, тоже оглянувшись, не понимая, почему вокалист так странно замер.
- Ничего. Просто показалось… - отвечает Камиджо, медленно вновь повернувшись к Теру лицом, задумчиво кусая уголок губы, - Пойдем, у нас ведь мало времени.
У зеркала всегда два лица. Если смотреть на себя слишком долго, со временем становится непонятно, какой из двух тебя – настоящий.

back