День первый, ночь первая.

За окном умирал день.
Зимнее солнце не слепит, Камиджо смотрит на него, не мигая, сквозь бежевые шторы, будто нарочно прикрытые лишь наполовину, и ему хочется проснуться, стряхнуть затянувшийся рутинный кошмар. Но он не может этого сделать, потому что уже и так физически не спит.
В квартире какая-то похоронная тишина, холодеют кончики пальцев, и нестерпимо хочется спать дальше. В последнее время сон перестал приносить покой, наполнился странными кошмарами, от которых хочется проснуться, задыхаясь и ловя воздух, в холодном поту, ночью. Но Камиджо перестал спать ночью примерно тогда же, когда Теру перестал приходить ночевать.
Подумав о Теру, он отворачивается к стене, натянув выше тонкое покрывало, и хочет умереть. Не бывает такой двойственности, такой отравляющей полярности, чудовищной смеси любви и равнодушие.
«Ты не любишь его. Ты любишь, когда тебя любят» назойливо стучит в голове где-то на уровне левого виска, и Юджи понимает, что у него опять чертовски болит голова. Он и в самом деле уже давно никого не любит, а в особенности себя.
На подоконнике неловко топчутся под ангельский шорох крыльев сизые городские голуби, сквозь штору наблюдать за ними сродни медитации. Камиджо закрывает глаза и почему-то вспоминает последние фотографии, на которых Теру улыбался. Он, в принципе, всегда улыбается, всегда как-то очень робко, солнечно, но чаще – глазами. Камиджо любит фотографии, потому что на них иногда замирает счастье, чего никогда не бывает в жизни.
Теру перестал улыбаться рядом с ним несколько месяцев назад. Есть какой-то сладостный садизм в причинении боли тому, кто дорог, и следить за мучениями с маниакальным упорством тоже тонкая грань искусства. Но Юджи делает это от скуки, точнее даже – от какой-то вечной, не проходящей тоски, когда не нужен никто. Ни-кто.
Садясь на разворошенной постели, он устало трет лоб кончиками пальцев, злясь на себя за зябкую дрожь. Ленивый солнечный луч ползет по простыням, в его потоке неторопливо летают какие-то микропылинки, и кажется что это крошечные частички ангельских перьев. Сам ангел, сбросив крылья и послав Юджи к чертовой матери, четверть часа назад вышел из квартиры, хлопнув дверью, а перед этим с самого утра собирал вещи, выбрасывал какие-то свои бесчисленные бумажки, ходил туда-сюда, даже не стремясь сохранить жалкое подобие тишины.
Камиджо делает себе кофе, изучая взглядом листочек на кухонном столе, усмехается над финальным «Прощай», и сминает в ветхий комочек. Притянув пепельницу, он поджигает тонкую бумагу с четырех сторон и наблюдает, как наспех нацарапанные неуверенным почерком слова пожирает веселое пламя, а потом закуривает чужие слишком тяжелые сигареты, которых осталось в помятой пачке ровно две штуки. Почему Теру их не забрал, он особенно и не думает. Может, забыл. А может, просто не захотел.
Ему пришлось несколько сотен раз доказать, что не было между ними никакой любви. Что это Теру любил, а Юджи нравилось, что его любят. Это Теру терпел, а Юджи раз за разом проверял на прочность его такую твердокаменную уверенность, что терпеливый, в конце концов, побеждает. А вот не победил, и никогда не победит, и сказать это прямо в лицо было так приятно, что Камиджо даже сейчас слегка улыбается, несмотря на немеющие губы и слабую боль в уголке рта. Там, куда Теру так часто его целовал, там, куда пришелся его удар. Несомненно, заслуженный.
Еще одна, последняя сигарета, и он вырвется из летаргии, приняв тщательно обдуманное и взвешенное решение. Он делал все, чтобы Теру разлюбил и бросил его, и вот теперь, когда это случилось, можно начать новое восхождение, можно позволить себе ответить на чувства, можно рискнуть и снова воскресить умершую любовь. А то, что сделать это можно – Камиджо не сомневается, никогда не сомневался. И дело не в знаках внимания, не в подарках, не в умелых искушенных поцелуях, не в том, что для любви нужны как минимум двое.
Просто жить так, как хотел бы жить с ним Теру, Юджи никогда ему не позволит.
…- Давай куда-нибудь сходим вместе?
- Пошел к черту.
- Поужинаем где-нибудь, идет?
- Юджи, я кладу трубку.
- Что ж ты ее до сих пор не положил?
Теру что есть сил сжимает край стола, так что светлый металл впивается в ладонь, и чувствует, как немеет все внутри. А в душе такая ярость, что хочется что-нибудь сломать, а потом биться, биться головой о стену, пока не брызнет кровь и всё не кончится.
- Я тебя ненавижу, сукин ты сын, ясно тебе?
- Я приеду за тобой через час.
- Камиджо, нет. Все кончено. Я решил…
- Да. Пойдем в ту кофейню, помнишь, рядом с твоим домом? И все только началось.
Частые гудки похожи на замедленную пулеметную очередь, еле ползущую в пространстве. Теру считает эти пули-гудки, поставив локти на стол и опустив на руки голову. После двадцать пятого гудка он встает, смотрит на часы, а потом в окно, автоматически отмечая, что день только что умер окончательно.


День другой, ночь другая.

Сутки окончательно перепутались.
Это похоже на обратную сторону реальности, будто смотришь на мир за стеклом. Или со дна вверх, сквозь толщу воды на поверхность, понимая, что даже если попытаешься – и стекло не разбить, и не всплыть. Слишком большая толща воды, слишком крепкое стекло, либо захлебнешься, либо зарежешься насмерть.
Камиджо просыпается в квартире Теру вечером, смутно чувствуя, что солнце давно село. В последнее время его сутки сдвигаются все сильнее и сильнее, и яркий дневной свет воспринимается как ненормальность, а скудное освещение люминисцентных ламп – как данность.
Теру тихо сидит, забравшись с ногами в кресло, и что-то рисует на плотном листе ватмана, карандаш двигается мягко и четко, иногда замирая. Камиджо ловит себя на мысли, что это гипнотизирует, еще немного, и он останется лежать, свернувшись в неудобной позе на крохотном диванчике, заботливо укрытый кем-то (кем-то, Юджи, очнись ты уже, ей-богу, кто еще кроме Теру мог тебя укрыть?!) – лежать, в конце концов, иногда очень удобно. Тихо, спокойно, не занимая много места, не мотая нервы, не мучая, не убивая молчанием, не отпуская язвительные замечания.
- Юджи, ты здоров? – От тихого голоса Теру, так внезапно разрезавшего тишину, Камиджо вздрагивает и медленно садится на диване.
- Совершенно здоров. А что?
- Плохо выглядишь. И всё время спишь.
Камиджо кажется, что он напротив совершенно перестал спать, и слова Теру его донельзя удивляют. Хотя можно ли считать сном тяжелое забытье, которое не наплывает постепенно, а набрасывается как убийца из-за угла и заставляет провалиться в тяжелый темный сон сперва без сновидений, а потом с таким ворохом сюжетов, что сознание само всполошено начинает работать. Это даже не кошмары, это такой безумный сюрреализм, что, наверное, Теру в чем-то прав. Камиджо определенно не здоров.
Существует практика усмирения буйных душевнобольных с помощью закрытых ванн, в которых они проводят по двенадцать-пятнадцать часов. Вода каким-то непостижимым образом успокаивает больной мозг, заставляет не думать и даже уснуть. А иногда и проснуться. Юджи стоит под почти холодными струями воды, опираясь рукой в мокрую кафельную стенку, и чувствует, что все его оцепенение вместе с прозрачной водой смывает в водосток, кружа воронки и умиротворяя плеском. Надо поехать на побережье, думает он, нарочно оттягивая момент, когда нужно будет взглянуть на себя в зеркало, как будто заранее зная, что ничего хорошего там не увидит. И даже не ошибается, переборов себя и посмотрев, в который раз подумав, что Теру – прав.
Ну почему на него, который по всем параметрам должен быть счастливым, смотрит абсолютно несчастный человек? Почему нельзя упереться головой в небо и достойно признать, что выше головы не прыгнешь, что всё, чего можно было достичь – уже достигнуто, почему нельзя это спокойно принять? Наверное, потому что над головой нет неба, и упереться можно только в натяжной потолок.
Теру топчется за дверью, старательно изображая стороннего наблюдателя, но Камиджо противно от одного ощущения, что за него волнуются, переживают, уже успели проконсультироваться с врачом, готовят завтрак (обед, ужин?), и совершенно ничего не требуют. Юджи в такие минуты даже хочется, чтобы у него и правда нашли какую-нибудь серьезную, желательно неизлечимую болезнь, и это положило конец безумному фарсу под названием «Что с тобой происходит, я не знаю, но явно что-то не то». Иногда так омерзительно быть неприлично здоровым, но чувствовать себя не полным сил тридцатишестилетним мужчиной, а развалиной на смертном одре.
Он молча выходит из ванной, молча отказывается от еды, молча благодарит Теру за всё – так неожиданно, почти нескромным поцелуем в губы, на каком-то отчаянно выдохе – и молча уходит, застегнув пуговицы пальто до самого верха. Говорят, в Токио не бывает настоящей зимы, и если хочется снега, надо ехать на север, на Хоккайдо, утопиться в сугробах и залечь в спячку, до весны.
…Внезапно остановившись посреди улицы, Камиджо сжимает озябшие руки в карманах, и видит, что асфальт припорошен тонким слоем белой крошки. По городу носится ветер, бросая пучки едва осевшего снега, закручивая крошечные вихри и проносясь шлейфом за потоком машин на раскаленных автострадах. Который час - Юджи понятия не имеет, с успехом может быть уже и преддверие утра, рассветы зимой поздние, а с Теру бы сталось не спать всю ночь, доблестно охраняя его сон.
- Не топчись там. Иди сюда. – Чуть повернувшись и повысив голос, Камиджо натягивает тонкие кожаные перчатки и слегка улыбается, самыми уголками губ, когда слышит несмелые шаги за спиной.
Теру подходит к нему почти вплотную, остановившись в полушаге, но почему-то не сокращая никому не нужную дистанцию. А потом берет за руку, за запястье, подумав, и уверенно скользнув пальцами в ладонь. Камиджо чувствует, как по жилам внезапно заструилось тепло. Он до сих пор искренне не понимает, что заставляет его раз за разом так поступать, а Теру столь же маниакально раз за разом терпеть всё, и деланно отпускать - не отпуская на самом деле, и брать за руку. Каждый раз – брать за руку.
- Скоро станет немножко теплее, и всё пройдет. – Голос гитариста звучит глухо, нереально, будто не человек говорит, а робкий снег под ногами обрел человеческий голос.
Сутки окончательно перепутались, и утро теперь начинается вечером, именно тогда, когда все нормальные люди собираются спать, а ненормальные выходят бродить по улицам, взявшись за руки.

back