67 дней.
Девочка, как сумочка, перекинута через руку. Она звонко цокает каблучками по коридорам студийного здания. Ее упругое бедро вскользь трется о мое при каждом шаге. Слегка подрагивает маленькая грудь с острыми сосками. Мицуко не носит лифчик, и контуры груди просвечивают через тонкий ярко-желтый топ. У нее круглое личико и маленький пухлый рот. Кое-что она может этим ртом. Она любит кредитные карточки, мощные машины и "Пенициллин". Вроде бы.
Входим в студию, и ты успеваешь нахмуриться, заметив мою пассию. Я примирительно поднимаю руки вверх:
-Ребята, это Мицуко, она наша поклонница. Я разрешил ей зайти. Это ненадолго.
Мы никогда не выносим ссоры на люди. Даже если это ряженая идиотка с минетным ртом. Мы можем опасно шутить, создавать фансервис и распускать противоречивые слухи с непроницаемо серьезными лицами. Но то, что происходит в "Пенициллине", происходит внутри.
Хакуэ мнется у микрофона. Досадная задержка. Опять из-за меня. Но мне все равно надо еще настроиться. А моя канарейка уже летает по студии и щебечет, щебечет, щебечет, идиотка. Даже если бы я хотел специально досадить Хакуэ, то вряд ли мог придумать что-то лучше. А Мицуко уже будто забыла о моем существовании. Пару раз пронеся свой крепкий задик мимо О-Джиро, она полностью сосредоточилась на вокалисте. Томно хлопая глазками и преданно смотря снизу вверх. Она стелется и скалит ровные, хищные зубки.
Я замечаю едко:
-Зря стараешься, детка. Ты думаешь, - я перевожу выразительный взгляд с Гишо на Хакуэ и обратно, - они прикалываются? Все эти поцелуйчики на сцене - это серьезно, baby.
И непонятно, шучу или бросаю эту маленькую тайну группы к ногам случайной профусетки.
Ты смотришь на меня пристально, и мое плечо леденеет под этим взглядом.
Ситуацию разряжает моя птичка. Непостижимым женским чутьем она просекает ревность, которой отравлено каждое слово в этой фразе. И самонадеянно приписывает ее себе. Дура.
-Ты шутишь! - с наигранным укором радостно восклицает она. Вот я какая умница! Ты просто ревнуешь, а я просекла. Умница!
-Конечно, шучу. - спокойно соглашаюсь я: - А теперь, детка, мальчикам надо поработать. Прогуляйся по магазинам, а вечером жди меня здесь.
Я кидаю ключ от гостиничного номера. Фирменная бирка отеля, похожая на недорогой брелок, переливается в полете. Она ловит ключ цепкими пальчиками, но все равно подходит ко мне и запечатлевает сладковатый поцелуй на моих губах. От нее пахнет жвачкой. Смотрит, дурочка, победно.
Выходит.
Я извлекаю глубокий, мажорный аккорд. Поворачиваясь к тебе:
-Начали?
И мы начали, только Хакуэ презрительно скривил рот. Он мной хронически недоволен. А я им. Но у нас вооруженный до зубов нейтралитет. Только рабочие разговоры. По возможности - по минимуму. Он сдержанно презирает меня, а я не готов уйти из "Пенициллина" сейчас и поэтому терплю.
В ту ночь я гонял по автострадам до самого утра. Я знал, совершенно точно знал, ты не позвонишь. Я надеялся, абсолютно нелогично надеялся, и проверял наличие сети на брошенном на переднюю панель машины, телефоне. Сеть была, а ты не позвонил. Задремал я под утро, на студийной стоянке, уронив голову на руль.
Через два часа меня разбудил, вежливым стуком в стекло, работник стоянки.
Я отдал тогда тебе чистые от пометок листы, а ты принял их молча. И это молчание отозвалось тупой болью в груди.
Так оно и пошло - только необходимые рабочие разговоры.
Реплики.
И сардоническая усмешка в полых зрачках Хакуэ. Или мне показалось?
Вечером этого, следующего после конфликта, дня я поехал к себе. А куда мне было ехать еще? Квартира встретила меня легким тленом запустения. На всех поверхностях тонким слоем - пыль. Я рассеянно начертил пальцем иероглиф твоего имени на блестящей полировке стола. Я открыл бар и достал бутылку виски... потом виски кончилось. А я смотрел в темноту за окном и курил. Водка из бара показалась тепловатой, и слегка тошнило при глотке от ее обжигающей горечи. Но мне было все равно.
Мутная горечь поднялась немым вопросом: что я делаю здесь? В этой чужой, запущенной квартире, где когда-то жил совсем другой я... и где мне так же нет места, как не осталось его в твоей жизни. Ведь у меня осталось так мало общего с тем парнем, что жил здесь. И я отчаянно рассердился.. наверно, я был пьян. Пьяный и отчаянный крушил мебель, и бил о борт джакузи венские зеркала. Их серебристые крошки разлетались по кафелю пола.
А потом я сидел посередине гостиной, на полу, зажав в руке полупустую бутылку, и разбитый монитор домашнего кинотеатра слепо смотрел мне в спину. Я сидел и хохотал, как сумасшедший... я и был им. Я хохотал, а слезы текли по моему лицу и отчетливо вспоминались янтарные подтеки виски на светлом ворсе твоего ковра. Кажется, это было в тот вечер, когда я сообщил тебе, что уезжаю на съемки. А вот теперь я здесь... что же ты?
Я заснул на ковре… и водка опрокинулась.. заливая одежду и пол. Утром было мерзко… а разгромленная ванная вызывала новые приступы боли в воспаленных висках. Кровь с гулким стуком курсировала по телу. Я просто переоделся. Приму душ в студии. Слишком много звуков. День будет долгим... как и все последующие дни. И надо что-то делать, верно?
Я снял номер в гостинице. Сначала я хотел поехать в коттедж. Но там слишком часто были мы. А теперь нет никакого "мы". Есть только ты и я. Между нами пара миль, но мы спиной друг к другу и получается - между нами весь земной шар. Плюс-минус пара миль.
Я прячу взгляд под челкой. Я смотрю на тебя только украдкой. Иногда мне приходится смотреть на твои руки. И я смотрю - абсолютно тупо смотрю. Наверное, так и должно быть - пустое отупение. Я не знаю.
Но ты ясно даешь понять, что не хочешь ни о чем говорить. Ты молчишь, но это прозрачно-ясно: ты. Не. Хочешь. Ни о чем. Говорить.
Я обойдусь без тебя. Я должен научиться жить без тебя. Заново. В конце концов, все началось с того, что тебе был нужен кто-то… в постель.
Вот так просто.
Я не замечаю О-Джиро, преодолеваю вязкую, как тошнота, неприязнь к Хакуэ. Я вижу только тебя, но ваши головы склонены над партитурой. И вы о чем-то переговариваетесь полушепотом. И рука Хакуэ задевает твое плечо, когда он тянется к сигаретам. Твоим сигаретам. Ты снова спишь с ним? Иногда мне кажется, он подставил меня. Предугадав и мою, и твою реакцию. Наверное, это уже паранойя.
Куколка-птичка Мицуко появилась случайно, спустя две недели. Две недели, как я приезжал за минуту до начала рабочего дня и уезжал сразу по окончанию. Я уезжал, чтобы ломануться в клубно-тусовочную жизнь. Чтобы стирать телами, уматывать на танцполе, заливать многоградусным пойлом - ненужные мысли. Мысли без права на продолжение. Там я подбирал их, пустеньких и хорошеньких. Я ставил автограф на их спинках - губной помадой и карандашом для глаз. Я тискал их круглые или наоборот тощие попки. Я кончал по углам, номерам и клозетам. Бездарно. И однажды проснулся с ней. И почему-то не выгнал. Я оставил ее как комнатную собачку. Презирая и отчего-то немного жалея. Какая глупая сентиментальность. Откуда она во мне?
Позволил Мицуко приклеиться (она похожа на ракушку-паразита на днище корабля), потому что одиночество даже в суетной жизни отеля не оставляло меня. Я надеялся, что это поможет.
Однажды я поехал к тебе. Абсолютно трезвый. Просто мне показалось, что может... удастся что-то исправить, поговорить. В горле стоял ком. Я припарковался под твоими окнами и закурил, опустив стекло.
В горле стоял ком, мешая дышать, заставляя судорожно сглатывать через силу, и непривычная робость не давала выйти из машины. Я смотрел в далекий, электрически желтый прямоугольник твоего окна. Мне казалось, что я иногда различаю твой силуэт. Но это ерунда. Ты живешь высоко. С твоего балкона - машины чуть меньше спичечного коробка. Где-то за полночь ты выключил свет. И я понял - пора.
Я стоял внизу с погашенными огнями. Докурил и отчалил. Дальше было бы глупо. Ты так и не узнаешь, что я приезжал.
Но мы работали. Странная получалась запись. Я пил ночами и подавлял дрожь пальцев рюмкой на голодный желудок. Зажевывал "антиполицаем" и ехал на студию. Обособленный. Даже О-Джиро оставил свои попытки общаться, натолкнувшись на мое отчуждение.
Но работал я хорошо. Профессионально. Работа - вот все, что меня интересовало в эти дни. Мысли о тебе под запретом. Если я начну думать об этом, то не смогу остановиться. И неизвестно, куда это заведет. Исподволь, где-то на подкорке, я думал о тебе постоянно. И никогда не задерживался после слов "спасибо. На сегодня все".
Один раз я потерял свою тачку. Помню, из клуба, не знаю какого по счету, уехал пить с молодыми, раскрашенными как попугаи, музыкантами. Вроде бы в их авто. А потом чья-то квартира, просторная и с низкими топчанами. В четыре татами каждый.
Утром я уехал на студию, а на следующий день звонил в дорожную полицию и каялся, что потерял машину. Там сдержанно посмеялись, проверили по компьютеру и сообщили адрес штраф-стоянки.
Через три недели я крепко нарвался в клубе. Пьяный, из-за бабы. Пошло и банально. Будто я не соло-гитарист "Пенициллина", а прыщавый подросток на сельской дискотеке. Я трахнул милую девочку, зажав ее в углу простецкого клубешника, за надрывно хрипящими развернутыми к танцполу колонками. У нее был тонкий нос и неприятно яркие волосы. Вытравленные и окрашенные дешевой краской. От нее пахло недорогим парфюмом, излишне обильно вылитым на грудь.
Испачканная резинка осталась валяться на затоптанном полу. Скользко-мокрая между плоскими окурками.
Потом пошел в сортир. Я оправился и мыл руки, изумляясь смотревшему пьяно из зеркала отражению. Рубашка пропиталась бабским, сладким запахом. Что я делаю здесь? В гостинице скучает Мицуко, а я здесь… и даже не звонил.
Я увидел их в зеркале. Периферийным зрением. Что-то насторожило на уровне рефлексов. Круто развернулся, невольно ощерясь. Один из них что-то тихо сказал двум своим друзьям, указывая на меня. А сзади - рукомойник. Не гладкая стена, к которой можно - спиной. Рукомойник. Я попятился, отступая. А они приближались молча и только мысль: пальцы. Мне нельзя покалечить руки. График. До окончания записи месяц.
-Ты трахнул мою подружку.
Я усмехнулся. Но что я мог ответить? Только упереться лопатками в кафель, некуда отступать. Я ударил первым.
Это неудобно в ограниченном пространстве. Но если нет выхода…
Может, и не стоило сопротивляться.
Первый согнулся, хватая ртом воздух, когда рифленая платформа моего ботинка пришлась ему в грудь. Прямо под ребра.
-Ах ты сука…
Второму - почти ломая колено. До хруста. Но пространства все меньше. Пару раз я уклонился. И кафель раскрошился под чьим-то кулаком.
А потом они меня достали.
Это противно… в сортире... корчиться, сворачиваясь в позу эмбриона... инстинктивно пытаясь защитить яйца. И даже не закрывая голову руками - руки важнее.
Били. Сильно. Так сильно, что от ударов по ребрам переворачивало на другую сторону.
Градом.
Я уже не был человеком, а только пульсирующим скоплением кричащих от боли клеток.
Я метался, тыкаясь в разные стороны, пытаясь спастись, но спасения не было.
Только боль. Повсеместная, такая, что с ней нельзя ни справиться, ни смириться. Боль была везде, она была мной, и меня больше не было.
Я - скопление клеток - хрипел и дергался. Унижение.. стыд? Похуй…
Под конец не осталось никаких человеческих чувств и эмоций, кроме липкого ужаса. Скорчившееся на заплеванном полу тело было просто субстанцией, липким комком загнанных под кожу живых, взорванных болью и сжавшихся в ужасе, клеток.
Кто-то ударил в голову. Я видел тупой, украшенный пластинкой метала, носок ботинка в стиле "милитари". Видел и не мог, не успевал увернуться. Избитое тело не слушалось.
Удар пришелся прямо по скуле, под глаз.
Голова хрустнула, треснула и развалилась… а ее ошметки разлетелись темными брызгами по стенам…
В следующую секунду казалось, что боль, образовавшаяся на месте головы, гораздо больше ее изначальных размеров... и продолжает раздуваться, превращаясь в черный резиновый шар.
Меня замутило и что-то теплое, вязкое хлынуло изо рта.
Дальше - темнота.
Милостивая чернота беспамятства.
А потом обжигающе холодная вода. И лицо "не в фокусе". Как сквозь вату:
- Господин? Вы можете говорить, господин? Надо вызвать врача и полицию, господин.
Я разлепил спекшиеся губы порванного рта:
- Не надо.
Я хотел сказать, но вышел только сип. И прошлось повторить, пропихивая
сквозь содранное горло слова:
- Не надо.
Я встал, опираясь на стену. Не сразу… в три приема… болезненно морщась и тихо
матерясь, стискивая зубы. Неосторожное движение, и я, охнув, хватаюсь за ребра.
Ничего. Сейчас. Только плавно.
Нагнулся над рукомойником, пуская ледяную воду и стараясь не смотреть на себя в зеркало. За плечом маячило бледное лицо служащего.
Как больно, как ужасно больно везде. Трудно даже дышать.
Вода смывала блевотину, пот и кровь… стекала по груди... пропитывала джинсы. Пофиг.
Если бы такое случилось раньше... я, может быть, позвонил бы тебе. А сейчас... я достал из кармана пластиковое крошево мобильного. Непослушными пальцами вытащил сим-карту. Вроде бы целую на вид. Сунул в карман.
Качнуло. Снова встрял служащий:
- Вам точно не нужна помощь, господин?
Я ответил, с трудом шевеля распухшими губами:
- Вызовите, пожалуйста, такси.
Так я уже не доеду. В гостиницу я не поехал, назвал свой старый адрес. Устроенный мною погром уже покрылся пылью. Хорошо, что я не разбил тогда телефон. Набрав на "панасонике" номер, позвонил знакомому хирургу. Он приехал и долго мял мои бока, заставлял сгибать и разгибать конечности. Опытные пальцы деловито ощупывали связки, потрогали челюсть - я клацнул зубами, давили шейные позвонки. Я коротко всхрапывал и сдавленно матерился.
- Все нормально, - подытожил врач: - конечно, лучше бы сделать рентген, но ты не согласишься, верно?
Я замотал головой. Вернее попытался… потому, как тошнота накатила, отозвалась тупой болью в затылке.
-
Треснули ребра, много ушибов, преимущественно с правой стороны, переломов нет, зубы целы, на губе порвана кожа, но можно не зашивать. Ушиблены связки и плечевой сустав, наложишь эластик.
Он уже деловито набирал в шприц обезболивающее. Ампулу на завтра оставил на столе. Пить запретил, алкоголь не сочетается с анестетиком.
После ухода врача, смёл осколки и залез в горячую воду. Пережитое дергало нервом. Спать.
Наутро проколол ампулу в плечо. От сильного лекарства немела гортань. Ладно, вокалист не я.
В студию я вошел, когда все уже собрались. Слой грима толще концертного, непроницаемо-черные очки и распущенная грива. Глухая рубашка с длинными рукавами. Я никого не собираюсь посвящать в свои проблемы. Мы просто сотрудники. А есть такие вещи, которые не полагается знать друг про друга сотрудникам. То, что случилось - одна из них.
Пот заливал глаза: тяжело и больно. Пот смешивался с гримом и раздражал, саднил содранную кожу на скуле. В перерыве я ушел в гримерку. Жадно пил холодную воду из-под крана. Зачерпывал горстями и умывал лицо. Прохладная вода ненадолго приносила облегчение. Глаз заплыл ярко-алым.
В отражении внимательный и понимающий взгляд Хакуэ. Не выдержал. Ударил кулаком по стеклу и Хакуэ исчез, рассыпался… осыпался в рукомойник. Кулак я рассек, и две глубокие продольные полосы разукрасили кожу.
Дерьмо.
Нашел старые обрезанные перчатки. Вернулся в студию. Сообщил буднично:
-Там грохнулось зеркало.
Хакуэ хмыкнул, но от комментариев воздержался. Я чувствовал, как клубиться злоба внутри. И только стискивал кулаки. Я курил и молчал. Это проще всего.
Все пройдет.
Ты не видишь меня. Смотришь на меня пустыми глазами или будто сквозь. Каждый раз это отзывается тупой, похожей на усталость, болью. Когда все можно было исправить? Если я сейчас подойду, если поцелую в затылок, когда ты сгорбленный от усталости сидишь за пультом, или куришь на подоконнике… ты ударишь меня? Нет. Но ты ударишь неприятием, досадливо отстранишься, и этого я боюсь больше.
Мицуко водила по темным синякам пальчиками и слащаво жалела меня:
- Бедненький Чиса-кун, иди сюда, я приласкаю тебя.
Она надоела мне, и ее точеное тело уже не заводило. Я долго не мог кончить с ней, а когда, наконец, выплескивал, то испытывал чисто физиологическое облегчение, подобное тому, как довольно выдыхаешь, помочившись.
Этот дурацкий голосок, и идиотский тон доброй мамочки и развратной девочки. В тот вечер я решил с ней расстаться. И вернуться к себе. Хватит. Ничего нельзя исправить, и не к чему жить по гостиницам и нарываться в клозетах.
Ничего нельзя исправить. И если не можешь это принять, то лучше сдохни прямо сейчас. А не можешь сдохнуть - живи.
Мне постоянно кажется, что Хакуэ наблюдает за мной. Как за забавным, подопытным экземпляром, по малейшим признакам определяя мое состояние, догадываясь о чем-то, чему даже я не знаю названия. Наблюдает и презрение в его глазах, в кривой усмешке, в корректном молчании. Интересно, делится ли он результатами с тобой? Вряд ли... но...
Это "но" раздражает.
Я проиграл. Я - тень. Меня нет. Я стискиваю зубы и молчу. Я сжимаю до хруста пальцы в кулаки - и молчу. Я смотрю искоса и украдкой. Я тоже что-то понимаю, и молчу.
У меня есть гитара. Готовая спорить с вокалом Хакуэ, и если она забывается, Хакуэ недовольно морщиться: переиграй.
Я переигрываю. И молчу.
У меня есть гитара, чтобы кричать по струнам "больно". Но надо вписаться в узкие, четкие рамки.
У нас есть только гитары.
Слов не осталось.
Этот день не задался с утра. Намедни специально нанятые служащие убрали погром в моей квартире. Вчера я собрал свои вещи и, оставив Мицуко прощальную записку, съехал. "Нам было неплохо. Но продолжать не имеет смысла. Номер оплачен до конца недели. Будь счастлива" и подписью - иероглиф.
Я приехал на студию. О-Джиро уже приехал и теперь играл во что-то на мобильном. Телефон пронзительно пищал. Не тебя, ни Хакуэ не было, хотя студийное время пошло. Я пожал плечами и спустился вниз глотнуть свежего, утреннего воздуха. На улице сигарета особенно вкусная.
Стоя в полутени, наблюдал, как притормаживает такси. Солнечные зайчики играли на лобовом стекле. Вы вместе вышли из машины и перед тем, как развернув плечи, рвануть в здание, он сжал твою ладонь в своей руке. И столько близкого, почти интимного, было в этом ободряющем рукопожатии, что я невольно и глухо застонал. Мне показалось, что я увидел нечто запретное, почти непристойное. И я шагнул глубже в тень, чтобы вы не заметили меня. Вы прошли мимо, в каких-то пятнадцати метрах от меня. Я затянулся, ополовинив сигарету в один затяг. Я выдохнул медленно и не мог понять, почему меня так… бьет увиденным по нервам. Так невыносимо.
В студию я поднялся спустя четверть часа. Можно сделать вид, что не знаешь… Нужно. Как легко ты списал меня, Гишо. Я бы так не смог. Да я и не смог. Дерьмо. Прошлой ночью ты целовал его и выдыхал жаром в шею. И прикасался к нему. Гладил. И, может быть, даже отдался ему.
И может на той же кровати, что и мы. Даже наверняка. Как иначе?
Дерьмо.
Но я не имею права говорить.
Полная чаша молчания.
Можно только курить и смотреть в потолок.
Дерьмо.
А в конце рабочего дня я, как всегда споро собравшись, первым рванул вниз. Я не хотел видеть, как вы уйдете - вместе. Лучше не знать.
Она ждала в фойе. Я не понял, как она попала сюда. Мы были здесь всего один раз, когда я показал ей студию, и тогда я выписал ей одноразовый пропуск в здание. Впрочем, с ее талантами можно уломать любую охрану.
Мицуко была зла. Очень зла и отчаянно хотела притвориться веселой. Она схватила меня за руку и я стряхнул ее, досадливо поморщившись:
- Ну что еще? Я все сказал. Жаль, что ты пришла сюда.
Она попыталась остановить меня, она убеждала меня, что мы еще недоговорили, с пулеметной очередью выплескивая слова. Я отстранил ее, направляясь к выходу. Ни к чему это. Болела голова.
И тогда она закричала. Она заступила мне дорогу и закричала - а ее голос метался по просторному холлу, и на нас стали оборачиваться. Она сыпала всеми ругательствами, на которые только способна оскорбленная и брошенная шлюха.
-
Ублюдок! Дрянь! Скотина! Импотент! Ты не стоишь и одного моего ногтя! Ты неудачник!
Это слово гулко отразилось от стен. То же сказал Хакуэ, тогда, много-много серых дней назад. Я не хотел ее бить. Я просто хотел, чтобы она замолчала. Я готов был ее убить, только ради того, чтобы она, наконец, заткнулась. Я сказал, мертвея лицом и с трудом сдерживая подступившую к горлу ярость:
- Замолчи, Мицуко.
Но она не слышала меня. Она продолжала кричать, распаляясь все больше, в ее голосе рваным металлом звенела истерика. И тогда я ударил ее. Со всей дури, раскрытой ладонью - по искаженному злобой личику. Я просто хотел, что бы она замолчала.
Она упала на темно-зеленый ковролин, не устояв на тоненьких как шпильки - "консаси", каблуках. Упала и заплакала-захныкала, не пытаясь подняться. На округлой щеке алел контур пятерни. Я обвел взглядом холл. У лифта стоял Хакуэ и, похоже, наблюдал всю безобразную сцену, разыгравшуюся здесь. Я прошел мимо нее, глядя ровно перед собой. Чужой недоуменный интерес жег как клеймо.
И за это я ненавидел бы ее сейчас, если бы она была достойна ненависти.
Мне было стыдно.
Не осталось ничего. Пепел и бесконечно одинокие вечера. Я метался и жалел, что в ближайшее время никаких перспектив для записи сольного альбома или съемок. А значит, нет благовидного предлога, чтобы исчезнуть.
Исчезнуть, чтобы не видеть тебя. Не чуять, как твой равнодушный, обращённый внутрь взгляд, скользит по мне и будто мимо. Не видеть морщинки на лбу, и как много мы курим по разным углам.
Исчезнуть… потому что я курю, обжигаясь, и мне пусто без тебя.
Исчезнуть, потому что слишком поздно…
Исчезнуть… было бы так просто.
Долгих 67 дней, чтобы понять…
Я люблю тебя.
Gisho.