Эпиграф:
«- Мы можем вам выдать кровь и любовь без риторики или кровь и риторику без любви; но я не могу дать вам любовь и риторику без крови. Кровь обязательна, сэр, - все это, в общем, кровь, знаете ли.
- И это то, что как раз нужно публике?
- Это то, на что мы способны, сэр...»
Стоппард.


* * *

-Эй, Хисаши!
Тот обернулся, несколько раздраженный этим, прервавшим размышления, окликом. Сакураи, их драммер, нагнал его, намереваясь идти рядом. Пусть идет. В последнее время так получалось. Атсуши закурил – ему это шло. Спросил:
- Когда ты свободен от домашних?
Минутная растерянность: почему он об этом спрашивает?
- Я могу выйти после ужина, если ты… - короткая заминка, полсекунды молчания: - позвонишь.
- Тогда на всю ночь. Идет?
Сакураи легко говорить «на всю ночь». Он уже как взрослый. Работает в автомастерской и часто не приходит домой, оставаясь там ночевать. Он курит и… так раскован. А еще обаятелен. Его обаяние – жестокая вещь. Убойная смесь искренности и раскованности. Он сказал – «тогда на всю ночь. Идет?», а прозвучало «ты мне нравишься. Я хочу подарить тебе Город». Как так бывает?
- Ты с ума сошел… – не вопрос, не утверждение. Хисаши остановился. Не глядя в глаза – взгляд замер на пряжке ремня. Так четко, как в стоп-кадре: тяжелый клепаный ремень, металлическая пряжка на черной ткани джинсов. Так четко, до проступившей фактуры - каждую нитку можно различить. Смятение и неуверенно: - хорошо… - Хисаши прикусил губу, по-прежнему не глядя в глаза: - я попробую…
- Давай! - Атсуши улыбнулся ободряюще и легко. Для него это уже решенный вопрос. Это же так просто – как Бонни и Клайд. Забить на все и вдвоем в ночной город. Он улыбается так откровенно. Откровенно: этот город мой, и ночь – моя, и ты мой – Имаи Хисаши, не важно, знаешь ты это или нет. Он забивает паузы словами, возводит из них баррикады, перекрывая пути к отступлению: - Не верю, что такой умник, как ты не придумает, как уломать родителей. Ты же как-то отмазался за ту бутылку сакэ, что мы стащили на праздники.
- Ты ненормальный, Сакураи. Я списал все на кошку, если честно… - они снова шли рядом, и Хисаши бдительно следил за дистанцией. Нельзя даже случайно коснуться. Обшлагом рукава, кончиками пальцев задеть джинсу. Совсем нельзя. А иначе – что? Кровь к лицу и вселенная наоборот. Так бывает.
- На кошку? – теперь остолбенел Атсуши: - Но… Но у тебя же нет кошки!
- Я знаю, - усмехнулся Имаи, - мой автобус. До вечера.


Сакураи ждал его у дома, в стильном, черном прикиде, почти сливаясь во мраке со стеной. И только вспыхивающий на затяжках огонек сигареты, как маячок – «я здесь». Ждал терпеливо. Когда в доме уже погасли окна, Хисаши вышел – хлопнула дверь, оглушительно громко в ночной тиши. Он поежился, оглядываясь по сторонам, как будто впервые выходил на улицу ночью. Впрочем, так оно и было. Что ему делать на улице по ночам? Решительно ничего. Но рука Сакураи уже уверенно легла на плечо. Он сунул в руки банку пива, холодная жесть почти обожгла пальцы.
Зачем согласился? Потому что с Ним? С ним, раскрепощенным и дерзким, и продергивает по позвоночнику от его, так бесцеремонно, легшей на плечи руки? Вздрогнул, пробило стыдом. Но сбросить эту руку так невозможно. Резкий ветер заставляет прижаться плотней. Глоток. От пива не теплей.
- У тебя есть сигареты?
- Конечно, держи, - Атсуши протягивает пачку ««Lucky Strike». Крепкие сигареты. Такие же крепкие и стильные, как и сам Сакураи. Ему идут эти сигареты. А Хисаши почти не умеет курить. Он затягивается неумело, кашляет и спешит выпустить горькое тепло дыма.
Они идут рядом, думая друг о друге, и ничем не выдавая этого.
Сердце бьется, гулко отдаваясь в пустоте, отчего-то образовавшейся внутри. Страшно и упоительный восторг. Ранняя вина: он же просто друг, а я… - это Хисаши. Неужели мало испорченной твоим, рано открывшимся тебе, гомосексуализмом дружбы с Араки, а Имаи? Нет, этого достаточно. Вполне.
Как приятно. Даже слишком. До сладкой тяжести в паху. До подъездного порно, когда безликая стена становится опорой, а тела прижимаются невероятно тесно. Когда руки шарят под свитером. И было бы так здорово – расстегнуть его, и сунуть ладонь в штаны. Пощупать - какой он там? Только не предложишь ведь. В морду даст или поведет себя, как жертва насилия… О чем ты думаешь, Атсуши? Уже прикидываешь, как именно половчее трахнуть его? Так хочется? Да.
А почему нет? Все примитивно и просто. Есть парень, который ужасно нравится. Так неправильно говорить - «ужасно нравится», зато точно. Плевать. Миру семнадцать, небу семнадцать и даже холодному морскому ветру – непременно семнадцать лет.
- Куда идем? – сказал, чтобы просто что-то сказать. Нарушить, пронизанную биением как-то сразу синхронизировавшихся сердец, немоту. Смешно. Мысли еще разные, а сердца уже син-хро-ни-зи-рова-лись. Короткий взгляд искоса – хорош, сволочь. И это глупое, несвойственное «сволочь», сказанное про себя, маленьким язычком, позабавило.
- Гуляем, - беззаботно откликнулся Атсуши: - но если ты хочешь, то можем потусоваться в ночном клубе или пойти полюбоваться порнухой в кинозальчик.
- Порнухой? – это было как-то совсем неожиданно. Хисаши даже приостановился и переспросил: - Ты ходишь по порнозалам?
- Ну да. Что же я, не любопытный, что ли? Это познавательно и вообще…
Они стояли на перекрестке, крепко обнявшись, но, не осознавая этого, и светофор, переключаясь, отбрасывал на лица разноцветные блики. Атсуши размышлял пораженно: «и о чем он думает в этом возрасте? О школе? Не смешите меня. Не верю. А на кармане есть немного денег. Забавно, он что - действительно никогда не пробирался на задние ряды полулегальных порнозалов? И раз уж зашла речь, то почему бы и нет?»
Ночной холод забирается под воротник. Куда угодно, только чтобы уйти с этих, прямых и не очень, залитых мертвенным разноцветьем неона, улиц. Пятна света перемежаются с черными провалами подворотен, а они идут, тесно прижавшись, и Хисаши чудится, что все вокруг – и редкие прохожие, и ночная компания на той стороне улицы, и водители проносящихся мимо машин, знают все и само пространство ехидно шепчет в след: - ты хочешь его. Вы «парочка». Парочка. Мы знаем.
- Дай еще пива, а?
Легко. Сакураю уже ни к чему, а Хисаши какой-то скованный. Даже в подвальчик его пришлось дернуть, а то бы прошел мимо, не читая тех негромких, почти скромных знаков, по которым другие определяют подобные места. Стоит, мнется и шарит взглядом по углам, пока Сакураи с привычной небрежностью расплачивается. А потом, рефлекторно стискивая пальцы Атсуши в своей ладони, пробирается следом за ним на задние места. А Сакураю забавно. И отчего-то очень тепло внутри. Хотя, если вдуматься, что хорошего они делают? Ровным счетом ничего. Но так приятно. И смущение на лице Хисаши, и опущенные ресницы, и поначалу неуверенные, а потом более откровенные взгляды на экран.
Ненатурально-страстные стоны, центнеры – нет, тонны! – лоснящейся розовой обнаженки, маслины темных, наведенных на камеру глаз, подрагивающие члены - непристойно-крупным планом и тягучие реки спермы. А еще запах – полуподвала, мужского пота и даже онанизма. Все это фон. И даже остров под ногами. Остров, на котором их двое.
Где-то уже сорвало стоп-кран. Темнота и тонкая биохимия. Биология.
Атсуши решительно перехватывает ставшую безвольной и такой бессильной руку Имаи, кладет себе на ширинку. Прижимая, заставляя почувствовать – какой он там горячий и плотный. Отдавая – свое возбуждение в этой темноте. Сакураи жадно втягивает запах, разве можно уловить в тяжелом духе кинозала? Можно – и можно только его. Смущение Хисаши: зачем? Это просто из-за порно. Он хочет девочек, но девочек нет. Есть только я. Жалкая замена, но под порно после пива – пойдет. Все так? И что делать с собственным возбуждением, от которого кружится голова, и слабеют ноги?
А рука давит, притискивает его ладонь, навязывая или даря – теперь уже точно не разберешь – этот контакт. И горячую пульсацию. И себя, вопреки всем колебаниям и заткнувшемуся голосу рассудка.
Но все сломал поцелуй.
Сакураи перегнулся, и так же решительно, как три минуты – вечность? – назад притягивая к себе. Целуя. И губы Хисаши больше не смели оставаться чужими, вялыми и молчаливыми. Они сдались в плен без боя, ошеломленные… Готовые отпрянуть, но плавящиеся в этом поцелуе и заранее прощающее все. А запертое под ребрами сердце колотится и чует беду, чует все, что придется прощать. И тоже – прощает. Обрываясь, обмирая.
А когда тот, наконец, отпустил, Хисаши чужим, неверным голосом спросил, почти задыхаясь:
- Ты так сильно хочешь?
- Сильно. Тебя.
Вот и все сказано. Вот так – глаза в глаза. Только не пасуй. И, короткая пауза, как микрокосмос. Вопрос Атсуши:
- Возьмешь в рот?
Широко распахнутые глаза, блестящие в полумраке. От него шибает сексом так, что можно рехнуться. Хисаши нервно облизал губы и коротко кивнул: да, наверное, лучше так. Плевать на то, что замызган пол. Гитарист становится на колени, оглушенный происходящим. Можно смотреть на пальцы Атсуши, быстро расстегивающие ширинку, слышать его облегченный выдох, когда твердый, до предела возбужденный член уже высвобожден, ловить ноздрями юный и сильный запах – только не смотреть в глаза.
Сакураи не сдержал вздоха облегчения, расстегиваясь. Только сейчас ощутил, как, оказывается, было тесно в штанах все это время. Хисаши чуть не отшатнулся, когда эрегированный орган оказался рядом с его лицом, почти касаясь. Но места не было, и Атсуши только придержал ладонью его затылок, чтоб он не приложился об стул, если что. Получилось очень удобно. Подтолкнуть, настойчивее предлагая: не тяни, ты ведь уже согласился.
Медленно и нерешительно, пробовать на вкус. Солоно. Осторожно пропустить головку, ощущая ее вес на своих губах. Запах, вкус. Просто поддаться, пропуская в ошалевший, пересохший рот. Сакураи надавливает, натаскивая и отстраняя, ведя его, направляя и почти пробиваясь дальше глотки.
… дальше пока нельзя, ему надо дышать...
контролировать себя трудно, еще труднее - не стонать на неумелые ласки, такие искренние, как, и, правда, у неопытной девочки...
…Ксо, Хиса. Будь моей девчонкой….
Член Атсуши солоно и плотно скользит меж губ, скользкий от слюны. Жаркий, одуряюще пахнущий. Хисаши со смешанными чувствами - восхищение, возбуждение, стыд, - трогает себя, трет промежность и уже сам всасывает, ласкает языком. А кровь в висках стучит, как метроном.
… ему нравится...
черт, как же он хорош, войдя во вкус... А вкус ему понравится? Я хочу, чтобы он проглотил...
Эта мысль продергивает почти до оргазма. Сакураи невольно сжал волосы Имаи, но даже "прости" сказать не хотелось - только вогнать до конца в его горло, и чтобы губы плотно смокнулись.
Хисаши, почти не стесняясь, потирает себя, не думая о том, что кончит в трусы, и сосет жадно – как виделось в мокрых снах и подростковом онанизме под одеялом - почти голодно, ощущая пульсацию и ход первой спермы. Захлебывается, когда сперма Атсуши попадает в непривычное к этому горло и не может проглотить до конца и та, белесым ободом, выступает в уголках губ.
Сакураи прикусил пальцы, чтобы не кричать, почти до крови. Открыв глаза, он встретился взглядом с женщиной на экране - она кончала тоже, ее рот был приоткрыт, а взгляд - абсолютно опустошен. Хисаши закашлялся, роняя белые капли - все проглотить он так и не смог, Атсуши подтянул его выше за локти и, обняв, глубоко поцеловал, облизывая размазанное по лицу. По горячему пылающему лицу. Подумал: как же тебе стыдно, должно быть, сейчас.
Имаи вжался в плечо, неразумный от пережитого. Застонал, дернулся всем телом - уже в его руках - кончая себе в трусы. Липкая влага проступила сквозь ткань.
Сакураи провел пальцами по теплому пятну, а после облизал. В этом не было никакой порочности, только животный магнетизм жеста и такая же невинность.
А потом увлек все еще растерянного, дезориентированного во времени и пространстве, друга в сортир. И тот молча последовал за ним, просто доверяясь ему.
И они, как сумасшедшие, целовались среди сияющего кафеля. И тогда Атсуши спросил:
- Дашь?
а Имаи ответил:
- нет.
Они снова целовались и лапались до острого возбуждения. И дрочили друг другу у писсуаров. А потом отмывались подле белых, фаянсовых раковин, изводя на себя дешевое сортирное мыло. Имаи был если не вымыт, то достаточно забрызган водой с ног до головы, чтобы мокрые штаны не бросались в глаза, но от парней все равно несло сексом - потом, спермой, и даже мыло, которым они старались с себя все это смыть, вызывало теперь неприличные ассоциации. Хисаши выглядел как-то одновременно и пристыженным и осмелевшим, как это может сочетаться? – иногда, может, а Сакураи просто обнимал его, всю обратную дорогу до дома Хисаши. И чувствовал какую-то тихую нежность, смешанную с благодарностью: спасибо тебе. Ты самый лучший.
Даже у самых дверей Атсуши не хотел рвать контакт - продолжал держать за руку, стоя на пороге.
Небо уже светлело над крышами. Хисаши стоял вплотную, практически прижимаясь, и жадно втягивал ноздрями запах - их запах, смешанный с прозрачной свежестью наступающего утра:
- ты извини, я дальше сам... – заминка, минутная неловкость и необходимость пояснить: - предки... понимаешь?
Чего уж тут непонятного, на пороге дома? Надо прощаться. Пора – подсказывают новые, такие взрослые по дизайну и стоимости, часы на запястье. Пора – шелестят, четче прорисовываясь в отступающей мгле, кроны деревьев. А пальцы цепляются за отворот чужой куртки и тем противоречат: не слушай эту чушь, и, пожалуйста, не уходи… прямо так.
- Обними меня.... Давай, не бойся. Прижмись крепче, - даже приглушенный, голос Сакураи кажется таким четким в тонкой предрассветной тиши. А руки уже взяли в плен: так я смогу обнимать тебя дольше. Быть еще чуть-чуть ближе, ведь потом ты зайдешь в душ и смоешь мой запах, как будто ничего и не было, как будто это все нам приснилось. Не хочу. Если так будет - следующей ночью я приду снова. А вслух спрошено только:
- Хисаши... Ты будешь со мной?
- в каком смысле? – Имаи не отшатнулся, не отстранился – нет. Он просто не понял. Уже два месяца они близко общались – одна группа, из них три недели – очень близко. Так близко, как вообще возможно. То есть, все свободное время Хисаши. И что теперь Атсуши имеет в виду? Будем - как?
- Ну.... - этот вопрос, казалось, смутил Сакураи. Как будто его можно было смутить. Скорее он был растерян и немного удивлен: надо ж так в лоб не понимать. И пришлось подыскивать слова. Атсуши говорил, так близко, что его дыхание теплом разбивалось о кожу Имаи: - Будем парой. Как сегодня. Как парень и девушка. Или два парня - пофигу. Но ты - со мной.
Лучше бы им никогда не встречаться. Лучше бы Хисаши никогда не видеть непроницаемо-черных потусторонних глаз Атсуши так близко. Так неумолимо близко, что подкашиваются ноги и становятся ватными колени. Слова остывают на шее, а в ставшей странно пустой голове, бьется: он предлагает мне это?
Это просто сон. Предрассветный сон. Так не бывает, правда? А во сне можно все. Только почему-то слова не возможно протолкнуть через мгновенное пересохшее горло. Имаи кивнул – «будем».


Эпилог:

- Ты моя девушка, Хисаши.
Имаи Хисаши молчит. Он неловко курит, неумело затягиваясь, и зачем-то задевает носком ботинка коричнево-желтый, сухой лист на асфальте. Шшшарк!. Звук тоже получается сухой, как будто с корочкой. Шшшарк!
Он бросает короткие, задумчивые взгляды на своего спутника и молчит. Внешней энергии его друга хватит им на двоих, верно? Его друг драммер. А еще они учатся вместе. Значит можно встретиться в метрах трехстах от старшей школы, а потом идти рядом, все эти триста метров. 257 шагов. Он зачем-то посчитал. А у школы расплести пальцы, забирая свою ладонь, но сделать это так, как будто поправляешь врезавшийся в плечо ремень сумки, ненароком. Драммеру наплевать, совсем наплевать, что о них скажут. Он готов объявить всему свету: «Ты - моя девушка, Имаи Хисаши». А Имаи не готов. Совсем не готов – к перекрестному огню насмешливых взглядов, к расползающемуся вокруг шепотку и, наверняка, опустевшему месту рядом за партой в классе. Сидеть рядом с Атсуши он не согласится никогда. Потому что это то же самое, что встать за кафедру и сказать всем: а мы спим вместе. Он целый месяц за мной ухаживал, до того как завалить. Для него это срок, рекорд и «точняк, любовь». И я его люблю.
Но Хисаши считает, что это личное. И еще – стыдно. Это очень большая вина - любить парня. Табу. Почему Сакураи не понимает этого? Сакураи не признает табу и общественных норм. Иногда на языке вертится – «ты, вообще-то, японец, А-чан?». Но Имаи не задает этого вопроса. Зачем?
Сейчас вечер и глубокие тени серо-стальной синевой ложатся на асфальт. Надо бы идти домой. Делать уроки, а потом посмотреть новости по национальному каналу. Новости в 23.00. Раньше он всегда смотрел их, вместе с отцом. А теперь он все чаще задерживается, потому что даже у дома, в сгустившихся до настоящей темноты сумерках целуется с Атсуши. Время идет, а Имаи слабовольно уговаривает себя – «еще одна минута. Шестьдесят секунд. Или около того». Времени все равно. Секундная стрелка ползет, подталкивая минутную. Тик-тик-так.
Атсуши никогда не торопится домой. У него конфликт с отцом. А еще он работает. Автомехаником. И от его кожаной куртки всегда пахнет машинным маслом и бензином, а временами – горячим металлом. Он работает в автомастерской, и иногда, вечерами, они репетируют в его гараже, размещая нехитрую аппаратуру, прямо между маслянистыми деталями. «Они» это их группа – Араки, Хошино, Юта. Ну, и Имаи с Атсуши, разумеется.
Полтора года Хисаши был влюблен в их вокалиста – Араки. Хотя до этого они дружили. А потом – бац! – влюблен. С этой постыдной тайной, ненужной влюбленностью Хисаши просто жил. И никто не знал о ночных поллюциях с образом друга, о долгих и мучительных размышлениях – почему так?, о взглядах, бросаемых украдкой. Взгляды – предатели. Конечно же, Араки все понял. И к стыду за себя прибавился стыд за развалившуюся дружбу. Конечно, не всякому приятно, когда в него влюбляется парень. Тем паче друг. Он предал этим Араки. У того был друг, а теперь что?.. Насмешливое презрение нет-нет да и прорвется в разговоре, в коротких уничижительных репликах. А А-чан? Так случилось.
Так получилось и теперь иначе нельзя. Теперь всю жизнь будет иначе нельзя. Он бисексуал без комплексов, их драммер, он даже кичится этим, как будто это подвиг – в семнадцать лет иметь столько секса. Он нереально обаятелен и легко может познакомиться с самой красивой девчонкой. Но ходит с Имаи, и терпеливо сносит его скучное молчание. Хисаши благодарен ему за это. Вот и сейчас, только молча кивает на реплику:
- Ты моя девушка, Хисаши.
Но он не девушка. Рано или поздно Атсуши это поймет. Но не сейчас. Сигарета догорела до фильтра. Имаи не умеет курить так, как А-чан – сильными, стильными затяжками. Атсуши курит крепкие «Lucky Strike» и красиво выпускает тугую струю дыма. А Имаи стал курить с ним. Для него? Но курит щадяще-мягкие «Salem» с ментолом, и кашляет, если А-чан протягивает ему свои.
А лист шуршит под ногой – шваааарк, швааарк.
Конечно, я «твоя девушка», Атсуши Сакураи. Если ты этого хочешь. Я всегда буду «твоей девушкой»…