Предыстория: Как-то договорились мы с Roger-ом, что когда он выложит сорок фиков, я, наконец, напишу заказанный им "парринг в интерьерах". Я фиков не пишу. Не умею. Но обещание есть обещание. Так как Roger выкладывает обещанный сороковник по частям, я так же, по частям, приступил к фику.(joke)
Go: Самые лучшие истории не имеют начала и редко имеют окончание. Потому что одна интересная история незаметно переплавляется в другую, и уже сам не знаешь, какую именно рассказываешь сейчас.

Темнота, влажная, густая. Вязкая, как смола. Такой темнотой трудно дышать. Она застывает липким потом на ноющих плечах, стекает, раздражая кожу, по спине.
Бесполезно кричать в такую густую темноту - звук вязнет, не долетая до стен.
"Ублюдок! Гребанный ублюдок" - тихое, злое проклятие стынет на зубах. Помогает держаться, стиснув зубы от боли, долгой, ноющей и оттого втрое - невыносимой. "Ублюдок. Чертов сукин сын". Уже страшно - за охваченные холодной сталью наручников запястья. Страшно - за чуткие, сильные пальцы гитариста, онемевшие, теряющие чувствительность. А вниз, стекая с вздернутых к потолку предплечий, лавой катится боль и скапливается в вывернутых суставах. Ломит.
"Ты знаешь, что такое дыба?" - усмешка змеиться по губам. Пристальный взгляд непроницаемо-черных глаз.
Эту усмешку лепит темнота. Касается стылым дыханием, шепчет имя мучителя. Господина.
Или это, прикусывая губы, шепчет, мешая с проклятиями, Сугизо? Не разобрать - темнота. В темноте живут миражи, темнота звенит отголосками диалогов. Снова и снова. Это так просто, когда минуты слились в бесконечную, клейкую ленту времени.
"Ты знаешь, что такое дыба?" - рука Сакурая ложится на руль. Ладонь затянута в кожу перчатки. Перчатки для вождения. С обрезанными пальцами. Из мягкой, выделанной кожи. Матовой. Благородной.
Сугизо кажется, что он чувствует запах - запах дорогой кожи, новой вещи из стильного магазина. Но это мираж. Так бывает, если долго оставаться одному в темноте.
"Ты знаешь, что такое дыба?" - интимная хрипца приглушенного голоса. Сизый серпантин сигаретного дыма. Пауза для молчаливого отрицания - "нет". - "дыба бывает нескольких видов: прямая.. обратная… вертикальная… дальнейшее позже. Ты поймешь все сам"
Диалог по кругу. Стон, и терпкое безумие заставляет закричать:
-Да! Я знаю! Знаю! Знаю. Атсуши, долбанный ублюдок, я - знаю! Что. Такое. Дыба!
Испуганно шарахнется темнота. Подхватит на лету теплую каплю сорвавшейся слезы. И сомкнется за спиной. Кричи! Есть силы? Нет? Тогда не кричи. А смотри черно-белые пленки своего кошмара.
"Ты знаешь, что такое дыба?"
Теперь - да.
Шаги? Сугизо прислушивается, вздергивается - и холодный лязг цепей. Кусает губы, нетерпеливо, с надеждой и не в первый раз вслушиваясь: шаги? Или - опять показалось? Обманка. Выдавать желаемое за действительное логично для ожидания. Но - шаги?
Скрежет отпираемой двери режет слух. Отвык. Узкая полоска электрического света, первопроходец в чернильной темноте - почти слепит.
Силуэт. Будто вырезанный из рисовой бумаги. Тонким ножичком с костяной ручкой - вырезанный. Сугизо считывает миллиметры жестов, рвется к нему - Богу, Мучителю, Господину. Обдирает кожу с рук, провисает на вывернутых суставах и остается - всей боли, усталости, горечи, радости - остается на выдох:
-Атсушии -и.
"И" мечется, вспуганное светом и шорохом. Сакурай щелкает выключателем. Слабый свет стилизованных под свечи ламп. Или - нестерпимо яркий для того, кто провел часы в кромешной тьме.
Это как посмотреть.
Темнота затаилась глубокими тенями, расползлась по углам, оставляя неприкрытой мизансцену. Гитарист "Luna See" провис на цепях, и уже не выглядит стремительно-стройным. Худой, до жалостно выпирающих лопаток, усталый человек. Следит со странной смесью опасения и надежды, настороженно глядя из-под челки. Следит, как задумчиво и неторопливо пальцы Атсуши Сакурая оглаживают бугристую рукоять плети.
Остановятся? Сорвутся, выбирая между тем или этим - вдоль длинной бамбуковой стойки, сплошь уставленной кнутами, плетьми, стеками?
Достаточно спросить? Или - попросить. Но Сугизо молчит и только больное, прерывистое дыхание выдает напряженное ожидание.
Шорох плаща. Черного, с влажными росчерками дождя на плечах. Кожа плаща хранит этот запах - запах дождя на излете золотой осени.
Это как напоминание о другом, не имеющем отношения к этому, мире. Где можно ходить по улицам под дождем, пить зеленый чай, с полушутливыми церемониями приготовленный Рюичи. Можно играть на гитаре и курить, манерно залепив сигарету на губе. Можно - там.
А здесь: три на четыре метра. И темнота. И боль. И страх. И сводящая с ума усмешка Сакурая:
-Доброе утро, Суги. Доброе утро.
Каверзный вопрос прячется на дне зрачков "как провел ночь?". Аригато домо, Атсуши-сама. Вашими молитвами. Аригато.
Вчерашние ссадины поджили - фиолетово-желтыми подтеками, ржавой коростой подсохшей крови. Тело, уставшее, оцепеневшее - как каллиграфически четкая ветка, вырванная из концепта икебаны.
Сугизо косит лиловым глазом, когда рука Сакурая, наконец, определившись с выбором, по-хозяйски жестко ложится на рукоять стека. "Атсуши, придурок! Что ты еще задумал, псих? Сними меня, сними меня, снимименяснимименя, сними!" Но вслух только жалобное, осторожное, просительное:
-Атсуши?
Тот подносит пальцы к искусанным губам Сугизо. Прохладой вдоль изломанного контура, подушечками по скуле. Мягкая улыбка. Миндальная горечь скользящего, сухого поцелуя - терпи.
Свист, так протестует, рассеченный стеком, воздух. И с опозданием на миг - вскрик. Неожиданный, тонкий от боли.
Лязг потревоженных звеньев цепи. Свежая линия удара блеснёт, набухая алым. Проступая крепкими, карминовыми бисеринами.
-Зачем? - глупый, неуместный вопрос. Но Сугизо спрашивает, протиснутые в глотку слова помогают.
-Ты сам этого хотел. - равнодушно, как по привычке продолжая старый и бесконечный спор, отвечает Сакурай.
-Нет, нет, я не хотел этого! - слезы бессилья и протеста текут по щекам: - Нет!
И сам понимает, что лжет. Пасуя перед обжигающей болью, жалящей истерзанное тело, лжет. Он знал, на что шел. Он хотел этого - но: как же невыносимо рвет кожу и заставляет заходиться в крике, превращаясь в бездумно мечущийся на цепях кусок мяса, стек.
Тебе нравиться, вещь? Нет! Нет! Нет!
"Нет"- рубиновое.
"Нет" - обжигающее нервы.
"нет" - захлебывающееся соленым криком.
"да!" - почти ликующее "да", хрипящее, рвущееся и разбивающееся рябиновым цветом на каменных плитах пола.
Темнота.
Холод упирается в лопатки, а запястья крутит и жжет, дорвавшаяся до капилляров, кровь.
Это блаженство, лежать, ощущая ток крови свежими ранами. Ощущать каждой клеткой измочаленного тела. Каждым нервом - пульсацию.
Сугизо не хочет открывать глаза. Он боится, что, если он поднимет свинцовые веки и не поймет этого, потому что вокруг и рядом - только темнота? Непроницаемая, густая.
Но ироничный голос Атсуши и, едва уловимая кожей, пляска светотени убеждают в обратном:
-Суги, ты можешь встать.
"нет, не могу… не могу."
Но жестокие уроки не прошли даром. Гитарист встает, подтягивая колени к подбородку, неуверенно опираясь ладонью о плиты. Встает - на колени. Смотрит - снизу вверх. Просительно облизывает пересохшие губы - соблазнительно? 24-часа назад он не сомневался - соблазнительно. Искусительно. Неотразимо в предвкушении эксклюзивного минета. А теперь - неуверенно - робко: соблазнительно?
Пожалуй.
Пальцы Атсуши зарываются в спутанные волосы Суги. Жестко, почти жестоко. Короткий кивок, разрешение действовать. И Сугизо старается, немного неловко, торопливо. Расстегивает ширинку штанов, извлекая тот орган, что хитроумные китайцы стыдливо сравнивают с флейтой. С той самой, подходящей для соло в опочивальне.
Язычком по головке члена, пробуя и узнавая вкус. Взгляд из-под ресниц: вопросительный и чуточку лукавый - легкая уступка пошловатому порно. Рука Атсуши давит на затылок, подгоняя: действуй. Сугизо забирает целиком. Не стесняясь жарких и влажных звуков орального секса, скользит ртом, позволяя набухшей головке беспрепятственно тереться о щеки, упираться в нёбо. Пальчиками, такими сильными и умеющими быть восхитительно нежными, оглаживает яички. Касается крепкого, переплетенного взбухшими венами, ствола.
- Без рук. - предупреждение отрезвляет. Конечно, с ним так всегда. И только так. Без рук.
А значит, сейчас Атсуши крепче стиснет собранные в кулак волосы Сугизо. И отведет назад, заставляя откинуть, голову. До ломоты в шейных позвонках.
А потом - трахнет. И нет никакого цензурного аналога для обозначения этого акта, демонстрации доминанты.
Просто: трахнет в рот.
Несдерживаемый - вломится в податливое горло. Заставляя задыхаться, давиться собственной слюной. Трахнет, до рефлекторных конвульсий гортани, до тихих и крупных слез.
Трахнет, стирая нёбо и растянутые губы, наслаждаясь конвульсивными сжатиями горла, а потом - прижмет лицом к паху, пока сперма, толчками отдаваясь в члене, не выплеснется наружу. Не зальет липкой и густой массой рот. Только тогда - отпустит. Отступит на шаг, и будет смотреть, заправляясь, как Сугизо кашляет, стоя на коленях. Упираясь ладонями в пол, выплевывает матово-белесые брызги: сперма, смешанная с собственной слюной.
-Встань.
Щелкает по полу плеть - расслабляться нельзя. Но и встать нет сил. Можно только к ногам. Сугизо подползает, обнимает колени, прижимаясь щекой к бедру господина. Чувствуя его мужской, мускусный запах даже сквозь плотную ткань.
-Атсуши?
"Чертов ублюдок, неужели даже оргазм не сделает тебя немного мягче? Мучитель, палач и господин."
-Встань. - и Сакурай подает руку.
А потом коридоры, быстрая гигиена душа, и спальня…
… пальцы Атсуши скользят, лаская и растравливая ссадины, застывая на выпуклых рубчиках. Сугизо вздрагивает от садняще-манящей боли этой неспешной ласки. Прикусывает губу, жмурится крепче, чем тогда, на дыбе под плетью.
В прохладе хрустящих крахмальной свежестью простыней болезненная эротичность ласки. Поцелуи, сначала мягкие, почти благодарные. Потом -искушенно провокационные, с непременным фанданго языков. А после - горячие поцелуи, не думающие ни о чем.
Сугизо потирается о Сакурая, прижимается вплотную, слегка дрожа. Сквозняк? "ты ведь хочешь меня, хозяин? Видишь я - твоя вещь. Я просто принадлежу тебе сейчас. Я хочу принадлежать. Как любая вещь. Используй меня."…
… а еще можно так на крахмальной, чертовой крахмальной!, свежести простыней. Можно - выгибаться, и кричать, когда жестко, почти грубо, Сакурай использует предоставленное в его распоряжение тело. Можно хрипеть, захлебываясь криком пополам с желанием. Можно комкать в ладонях чертовы крахмальные простыни, и расцвечивать их карминными каплями, сорвавшимися с прокушенной губы. Можно глухо стонать, прогибаясь в пояснице, подставляясь бесстыдной самкой своему хозяину.
Можно упираться коленями в ковер, и вцепляться до побелевших костяшек пальцев в край кровати. Кровати? Трахадрома. Ристалища любовных турниров.
Можно терять сознание, биться, метаться - распластанным под… и верить, что Хозяин удержит. Подчинит. Подомнет под себя, слабую, сумасшедшую от терпкого коктейля из желания и боли, плоть.
Изнасилует.
В этом больше любви, чем в изысканно томных ласках. И не в пример больше, чем в торопливом совокуплении за сценой.
Можно - до финальных судорог, до выворачивающего на изнанку оргазма…
До хрипа.
До имени.
А потом упасть обессилено на плечо, а плечи бывшего драммера хороши! Упасть и забыться, ощущая как горячо и мокро между ног. Как можно и так: обессиленным и счастливым.


p.s. многое вымарано цензурой.