Шунсуке посмотрел в окно. По стеклу сердито стучали капли дождя. Непогашенный фонарь мутно отражался в лужах.
- Может, хватит?
Тсукаса хочет домой. Тсукаса хочет туда, где тепло. У него еще осталось кофе, и много-много шоколадок, и поэтому можно плюнуть на дождь и завалиться к нему в квартиру. Но чуть позже. Сначала нужно сыграть для Мару.
Мару похож на дождь, – сердитый и торопливый, - и на его фоне Тсукаса выглядит чуть хмельным фонарем.
- Перерыв! – сообщает вокалист, с ненавистью глядя на микрофон. Он не может не сказать этого, но ненавидит эту минуту так сильно, что Шунсуке становится немного страшно.
Тсукаса хочет басиста. Это физиологическая потребность – нежно поцеловать, провести ладонями по разгоряченному телу, лизнуть в шею, откинув назад волосы, а потом долго-долго, нежно-нежно, раскачиваясь на волнах удовольствия, иметь выгибающегося дугой Шунсуке, плавно и размеренно входя в него и так же плавно подаваясь назад. А потом, после двух-трех часов наслаждения, лежать у него на животе, и, если нужно, изредка покусывать кожу живота.
Еще у Тсукасы есть шоколад и кофе, и длинные ментоловые сигареты; дым впитывается во влажные после секса волосы, поэтому расслабленный Шунсуке пахнет легким табаком.
А Мару смеется. Он всегда смеется, когда эти двое стоят щека к щеке, потому что сделать ничего не может, и только сжимает кулаки, отчего на ладонях остаются следы от его ногтей.
Наверное, стоило бы уйти, но он остается и смотрит, и дождь за окном плачет вместо него.
Мужчины не плачут, мужчины любят, поэтому Мару будет сегодня петь. Он будет петь назло всему миру, вкладывая ненависть, которая так долго и настойчиво гложет его изнутри в песню, и, может быть, закрыв глаза, он кончит оттого, что споет ее для Тсукасы. Только для него…
Дождь рассеяно выстукивает ритм по оконному стеклу. Шунсуке прижимается ртом к губам гитариста, вновь теряя себя на несколько коротких мгновений. Тсукаса проводит рукой по жестким волосам любовника, которые все еще пахнут ментоловыми сигаретами. Мару кусает губы.
- Начали.