Бриз

Отходя, я зацепил ножку этюдника. Тот пошатнулся, с сухим перешептыванием роняя на пол пригоршню-другую кистей. И без того заляпанный краской паркет покрылся взъерошенными, какими-то осклабленными разводами, которые, если не присматриваться, напоминали корявый след птицы, оставленный на первом снегу.
Я не стал утруждать себя таким неблагодарным занятием, как уборка мастерской. Просто подобрал драгоценный инвентарь, бросив сопротивляющиеся, брыкающиеся, царапающие меня свиной щетиной кисти в привычный для них отдел; подумал, на секунду зацепившись взглядом за угол картины, где украдкой примостился гребень умбрически-серой волны и наощупь потянулся за палитрой, выуживая из толпы моих недавних врагов самого худенького и лысенького из них.
Ядовитая белизна свинцовых ангельским откровением легла на рельефность холста, чуть смазываясь в том месте, где кисть закончила свой порывистый полет. Мягкая, приглушенная чернота вмиг превратилась в зеленоватую серость. Дыханием легкого бриза повеяло от полотна. Я самодовольно улыбнулся, утирая белила замызганной ветошью. Отошел, чуть прищурился и окинул всю композицию придирчивым взглядом. Вернулся, бросая на ходу кисть и давно уже требующую отправки на пенсию тряпицу, всю жирную от льняного масла и засохших комков кадмиев, марсов и нежнейших неаполитанских. Перевернул холст так, что трепещущая гладь океана тут же ринулся вниз... потеками слишком жидких, игривых мазков. Отступил. Теперь от картины явственно веяло…страхом. Что-то жуткое было в том, как небесная твердь огромной стеной воды нависает над крохотным бликом земли. Я поежился, передергивая плечами, и снова вернул холст в устоявшееся, изначально правильное его положение. Океан привычно заволновался, но размеренно, не зависая над вселенной в немом ужасе безысходности.
Огромное, прикрывающее свою наготу куцыми занавесками окно во всю стену пялилось на меня. Вдруг завибрировало. Это ожил телефон, забытый на широком подоконнике.
Перебравшись через обветшалый, вылинявший пуфик, служащий мне то подставкой для растворителей, то обеденным столом, то постелью, я пару раз споткнулся через веером раскинутые подрамники, девственно лишенные холстов и наконец-то ухватился за трубку. Звон смолк. Послышалось сопение.
Я уставился в окно, ожидая, пока на том конце кто-нибудь обратит на меня внимание. За тонким стеклом шумел дождь. Крупные капли стучали по металлическому карнизу, шуршали листвой тонкостволой яблони, сбивая большие розовые цветки. Вдали, вздымаясь и пенясь, огромной своей грудью дышал океан. Сизое, тяжое марево тумана наползало на изъеденный коррозийным узором берег; белоснежный песок, насквозь промокший, испещренный круглыми язвами, тонкой нитью пляжа тянулся вдоль серебристо-зеленого, местами черного поля, которое, неуклюже вскарабкавшись по пологому склону, замирало в нерешительности у бледной ограды моего сада.
Засмотревшись на асфальтово-серые волны и тяжелые капли, вонзающиеся в их упругую плоть, я не заметил, как небо на горизонте дрогнуло, а потом разбилось на две неровные половины, пронзенное розовато-пурпурной зарницей. Тишина повисла гробовая. Ожидали. Небо и я. Грянуло: раскат – сильнейший, стихийно-страшный. По телу пробежали мурашки, щипая тонкую кожу, колючими искорками статического электричества вонзаясь в кончики пальцев.
Я зажмурился от яркой вспышки малинового света. Шум дождя стих. На смену ему пришла гудящая тишина, за мгновение наполнившаяся иными, но не менее знакомыми, звуками: шум прибоя и крики морских птиц. Запахло свежестью, сырым песком и водорослями. Океан. Так близко. Холодная вода облизала босые ступни…
Я замер, пытаясь со всем возможным в данной ситуации спокойствием понять… что… произошло? Происходит. Я ведь…
Открыл глаза: медленно-медленно, ресница за ресницей. Взмах. Серый свет. Холодный.
Ледяные волны лизнули пальцы. Я посмотрел на них. Босые, мои босые ступни, наполовину утонувшие в мокром песке.
Быстро посмотрел вперед: бесконечная черная гладь – океан. Он тут, он рядом – касается меня. Так явственно. Но я ведь… в мастерской… я… Пляж. Совсем незнакомый мне: я больше, чем уверен, что никогда прежде не бывал здесь. Сон? Наверное. Но когда я успел у…
Мысль оборвалась. Вдали, со стороны небольшого выступа, в воду плюхнулась лодка. Небольшой катерок, совсем старенький, с так громко гудящим мотором, что его шум заглушал крики чаек и утробное урчание прибоя. Без сомнений – он держал курс в мою сторону.
Я отступил на шаг или два и плавно, словно волею кинооператора замедленная съемка, опустился на песок. Руки тут же зарылись в бледные впалые щеки пляжа. Прохладные. Шелковистые. Просачивающиеся сквозь пальцы, убегающие…куда-то.
В голове – слякоть. Мысли… мысли какие-то тяжелые, спутанные, словно отсырели они в этом промозглом, терпком воздухе. Океан дышал глубоко, как-то судорожно. Глаза мои, прильнувшие к его зыбкой тверди, подернулись горячей влагой. В горле комом встал удушливый страх. Тревога: неясная, рожденная в каких-то запредельных глубинах.
Это – сон…сон…сон…Койю…сон. Ты устал, уснул в мастерской… ты… спишь. Да, я сплю. На своем неудобном, потрепанном пуфике. Опустив отяжелевшую голову на грудь, сложив руки на коленях. Ступни – разведены чуть в стороны: неловко выставленная правая и завернутая вовнутрь – левая.
Да, так четко вижу эту картину, словно нарисована она моей кистью.
Дребезжание старого мотора – все ближе. Совсем рядом. Пара минут – и узкий, острый нос катера вспахал идеально ровную поверхность берега. В воду у самой кромки пляжа спрыгнул невысокий, я бы даже сказал, - совсем крохотный паренек и неспешным шагом направился ко мне. Поравнявшись со мной – ничего не сказал: просто развернулся и плюхнулся рядом на холодный песчаный склон. Быстро закатил брюки, на плотную, напившуюся соленой воды ткань которых налипли водоросли и мелкая россыпь песчинок, и принялся стягивать кеды. Один, затем – второй. Избавившись от обуви, пошевелил чуть посиневшими от холода пальцами, разгоняя кровь.
- Смотри внимательно: второго раза может и не предвидеться, - не глядя на меня, но точно ко мне обращаясь, проговорил парень, отправляя непослушную, цвета воронова крыла, прядь волос за ухо. В мочке слабо мерцала сережка-гвоздик с небольшим, бриллиантовой огранки, агатом, зажатым искривленными крапанами. Коротковатые волосы не послушались и снова упали на лицо. Парень лишь фыркнул, но оставил капризную челку в покое.
- Смотри-смотри, - он вновь предпринял попытку привлечь мое внимание к чему-то на линии горизонта, тогда как меня больше интересовала его маленькая, напоминавшая взъерошенного вороненка, персона.
- Да что ты на меня так пялишься? – Он, наконец, уловил мой заинтересованный, изливающий любопытство на кожу его лица и плеч взгляд.
Я хотел ответить, но был привлечен неясным, каким-то угрожающе-печальным стоном со стороны пляжа.
В ледяном, пепельно-черном бризе глаза мои нащупали и крепко вцепились в источник шума. Зрачки мгновенно расширились, наполняясь ужасом. Вода… вода стремительно отходила, со стоном и тихим плачем оголяя укрытое водорослями и песчаными отложениями дно. Метр, второй, третий… десять, двенадцать… еще пара сантиметров, и еще, и еще, и еще…
В груди стало тесно. В горле – сухо и горько. На губах – солоно. На ресницах – больно.
- Смотри, Койю, смотри внимательно, - прошептал вороненок, вдруг прижав свои губы к моему уху. – Это то, о чем мы никогда не сможем забыть. Смотри, смотри – это наша земля плачет и злится. Смотри – это урок. Запомни его. Навсегда, навечно, Койю. Она не прощает неучей,- развернул мое лицо к себе и лихорадочно-торопливо прильнул к моему лбу поцелуем. А я смотрел через его загорелое, угловатое плечо на колоссальную стену воды, смывшую горизонт, заслонившую собой небо и больное солнце, прячущееся за белым пологом туч; на чаек, которых уже не было – они знали, чувствовали, предвещали…
- Нет!!! – Закричал я, раздирая горло тернием ужаса и взорванного отчаяния. – Нет!!!
Забился. А он обхватил меня руками, прижав мою голову к своей костлявой груди, и повалил в ледяные объятия песка.
- Не бойся, Койю: все хорошо. Ты только не забывай… только не забывай. Ни-ког-да…
В небо ударило сердце и замолкло навсегда.
«Никогда, Койю…».

- Койю? Эй, Койю: ты меня слышишь?
Я смотрел в окно, за которым шумел ветер, и прозрачные капли дождя умывали бледный лик земли. Трубка телефона была зажата в теплых пальцах, а в глазах стояли слезы.
- Знаешь, мне такой сон приснился… - начал тихо я, поправляя сорвавшуюся на глаза прядь светлых волос. Она была тяжелой и липкой наощупь. Я провел по ней пальцами, а затем поднес те к глазам. На извилистых подушечках, приставая к коже, лежал белый океанский песок…

Бездна

Экран мигнул и погас. Чернота повисла под потолком, опуская свои узловатые, местами истлевшие щупальца. Они касались моего лица, запрокинутого вверх. Откинувшись на спинку дивана, я смотрел в безликий багрянец опущенных век. Голова гудела, виски сдавливала ноющая боль. Она словно рвалась наружу, просила выпустить ее, стучалась в нервные окончания, теребила их и стенала, плакала, угрожала. Было плохо. Таблетки, принятые за ужином, не уняли, а лишь притупили боль. Невнятное бормотание какой-то не очень занимательной передачи – не смогло помочь сну проникнуть в мое сознание. И лишь только тишина и темные лохмотья сумрака ослабили судорожную хватку. Боль отшатнулась, но осталась стоять на пороге комнаты. Я чувствовал ее незримое присутствие где-то на грани восприятия. Реальность сузилась до двух точек в пылающем зное беспроглядного мрака – зрачки. Крохотные зевы колодцев, на дне которых плещутся мысли, образы и фантасмагорические видения.
Я пытался не думать ни о чем. Я пытался дышать медленнее ударов сердца. Я пытался остановить последнее. Если не насовсем, то хотя бы на время. Чтобы перестало оно сжиматься от страха, стоило бы мне на краткий миг погрузиться в пучину воспоминаний.
Я помнил. Помнил песок на пальцах, помнил соленый поцелуй и прерывистый жар шепота над ухом. Помнил небо в воде и плачущее солнце. Я помнил все. Я никогда не смогу забыть этот кошмар. А кошмар ли?
Поднял веки и полными мрака глазами уставился в невидимый потолок. Губы приоткрылись, выпуская дыхание. Впуская – ночь. И что-то еще, что тут же прижалось к сердцу, любовно пройдясь по нему острыми, серповидными коготками.
Койю…
Ты помнишь вечность, Койю…
Вопрос? Констатация факта? Безумие? Койю… Я, Койю...
Поднялся. Не зажигая свет, преодолел черноту комнаты и вышел в пустое пространство коридора. Там замер, прислушиваясь к говору ветра за окном. Сильный, порывистый – должно быть, шторм разыгрался: океан гудит. Смотри, может, гроза будет. Не иди на улицу, не надо.
Хорошо, не буду.
Стал спускаться – цокольный этаж. Ни зги не видно. Ни свет, ни звук, ни тепло (иль холод?), - ничто не достигало этого места. Совсем пусто. Как на дне самой темной бездны. И я шагал по ее краю, готовый в любой момент оступиться, сорваться и исчезнуть без следа.
Ступень за ступенью. Шаг за шагом. Вдох на выдох. Через удар сердца. В пульсе – ветер: треплет напряженные нервы. Я слышу, слышу… кожей слышу – океан. Трепет прибоя. И тепло у виска: «Не бойся, Койю…». А я… я не боюсь. Нет, мне уже не страшно. После того, как кошмар стал правдой. Когда бред обрел форму, когда…
Оступился, соскользнул, ударяясь о мрак. Тьма египетская – поглотила.
Я упал, больно ударившись о что-то. По ощущениям – пол, укрытый паркетом.
- Будьте осторожны, - молодой стюард учтиво подал мне руку, надежно сокрытую белой тканью перчатки. – Палуба скользкая.
Я огляделся. Тьмы как не бывало: в пасмурном грозовом небе клубятся облака, ветер бросает в лицо пресную влагу: не то дождь, не то вода… из-за борта корабля!
Я, приподнявшись на локтях, полулежал на сколькой палубе. Верхней, по всему судя. Повсюду виднеются снасти: темные, сырые от дождя (все-таки моросит, моросит, черт!). Туда-сюда снуют люди в дождевиках и плащах. Кто-то вялой походкой прогуливается у самых перил. Какой-то мальчишка (не больше пяти лет отроду) – перевесился через борт и так и норовит искупаться в… Где я? Вопрос рождается в голове и тут же обретает ответ: какое-то озеро или водохранилище – я вижу смутную, полукруглую черту лесистого берега, а чуть поодаль и левее, в паутине снастей – шлюзы.
Черт возьми, да где же это я?!
Страх какой-то липкий – в нем увязаешь. Им захлебываешься. Он забивается во все поры, застревает в легких и тут же отхаркивается.
- Я в порядке, - пролепетал я и осознал с ужасающей ясностью, что говорю на совершенно незнакомом мне языке! - Там мальчик… - продолжал между тем мой язык, а рука самопроизвольно взмыла в мокрый воздух, указав на малыша, который беспечно пялился на бурлящую под ударами винтов воду, чудом балансируя на скользких поручнях.
- Оставь: он все равно умрет, - знакомый до боли голос прошелестел над ухом, а следом за ним – и складки плаща. Черная, муторно-глухая ткань тяжело колыхалась, извиваясь вокруг миниатюрного тела. Черный, как и все прочие цвета, имеет множество оттенков. Вот этот был теплый, бархатистый, словно запеклось в нем солнце и капли рубинового заката. Он дышал, как дышит земля только-только вспаханных полей: мягко, умиротворенно.
- Пройдемся, - бросил он, и, не дожидаясь моего согласия или возражения, неспешным шагом направился в сторону правого борта. Глядя на его темную узкоплечую фигуру, я заметил, что судно, на котором я оказался, имеет заметный крен. Ибо вороненок шел, немного отклоняясь от ликвидно-серой линии горизонта. Градусов так на пятнадцать.
- Да-да, ты правильно заметил, - прокричал он, словно читая мои мысли. Да нет – он точно их читал. – Скоро это поймут все. Минут… - запрокинул голову и посмотрел в дышащее водой небо, - эдак, через сорок. Давай-давай, пошевеливайся: я хочу погулять, пока это корыто не пошло ко дну. Да и штормить скоро начнет так, что далеко не уйдешь…
Я, превозмогая дрожь и слабость во всех членах, поднялся на ноги, но вновь поскользнулся и упал, больно ударившись локтем. На глазах выступили слезы, но я-то знал, знал со всей отчетливостью, – мне просто страшно. Страшно так, что сознание не находит в себе сил контролировать тело, а то… то немеет от ужаса, вспоминая огромную приливную волну, обрушившуюся на мою крохотную вселенную в прошлый раз.
- Подожди, - хрипло простонал я, отчего-то протягивая руку со скрученной, когтистой птичьей лапой вместо кисти в сторону вороненка.
Тот замер, но не обернулся. Ждал.
Я поднялся: сначала на четвереньки, затем, хватаясь за какие-то тросы – вновь на ноги. Двинул к борту. Вцепился мертвой (буквально – мертвой!) хваткой в перила и стал ни то волочить свое тело, ни то – просто скользить руками по мокрым от дождя и речной мути поручням, а парень в черном – двинул, пятясь, в мою сторону.
Когда мы поравнялись, он, наконец, снизошел до того, чтобы посмотреть на меня. В темно-карих, огромных до неприличия, глазах его читалось ангельское спокойствие и дьявольское превосходство. Он смотрел на меня свысока… запрокинув голову. Приблизился, обдавая влажным, нежным теплом, что мурашками пробежалось по коже, и терпко усмехнулся, приближая свои губы к впадинке меж моих ключиц:
- Койю, ты не бойся: с тобой ничего не случится: тебя здесь не должно быть.
- Но я – здесь? – Тихо, одним дыханием спросил я, не ожидая ответа, боясь его, но искренне надеясь, что он будет получен.
- Да. Ты здесь: твое тело, твой дух. Весь – до последнего атома. Но там, - он снова мечтательно запрокинул голову, устремив полный неясного света взгляд в бурлящее небо, - тебя не занесли в список; Анку, - с особенной интонацией, - не задует твоей свечи: ей еще долго суждено гореть…
- Я не…
- И не надо. Просто смотри, Койю, просто… смотри… и не забывай помнить…
-…навсегда, навечно, - повторил я молитвой заученные слова.
Поддался неожиданному порыву и заключил вороненка в объятия. Он промолчал, застыв в моих руках. А я держал его хрупкие плечи, касался мокрой макушки подбородком и губами и осторожно вдыхал его запах с кисловатой примесью дождя и горечью своих слез.
Так прошло, наверное, много времени. Уже и гроза рассекала небо, уже и волны достигали нижней палубы, превращая дерево в живое зеркало, а мы с вороненком все так же стояли, прижимаясь друг к другу и вдыхали один на двоих воздух, согретый теплом наших тел.
- Сейчас… - медленно, выдыхая, прошептал он, щекой прижавшись к моей шее. Обхватил руками мою талию и снова замер. – Койю…
- Я знаю: «Запоминай».
- Молодец.
Крен корабля стал еще заметней; судно начало поворачивать (так мне показалось), сильные волны били в правый борт, норовя перевалить через смехотворную преграду перил и проникнуться в кают-компанию, добраться до нижних этажей и забрать, забрать старый, видавший виды, корабль в свои мглистые объятия. В бездну.
Я закрыл глаза, а воронок – мне уши своими тонкими, изящными ладонями. Чтобы я не слышал, как кричат в смертельном ужасе пассажиры тонущего судна…

В подвале было тепло, пахло дубовыми панелями и старой пылью. Я сидел на нижней ступеньке и потирал ушибленный локоть. В голове гудело, перед глазами все еще плясали красные круги боли.
Я так сильно приложился затылком, что потерял сознание. Минуты на две, не больше. По крайней мере, так утверждали мои наручные часы, подмигивающие мне в полумраке цокольного этажа.
Еще немного посидев, я поднялся и осторожно, чтобы не раздражать и без того злую головную боль, прошел к дивану и прилег. Моя странная, одиночеством пронзенная библиотека. Место, о котором не знает никто. Мир, в котором я могу спрятаться от всего человечества и хоть на миг постараться стать собой. Пошевельнулся, пытаясь принять более удобное положение и почувствовал, что в кармане брюк что-то есть. Это «что-то» неприятно кололось через хлопковую ткань, заставляя головную боль впиваться в виски с дьявольским остервенением.
Я тут же принял решение избавиться от источника раздражения: запустил руку в карман и…замер, пораженный открытием. Нет, это не…
Медленно извлек сведенную судорогой кисть: между пальцев, черным глянцем переливаясь, покоилось длинное вороново перо…

Блики

Я с ужасом вспоминаю все те дни, когда пытался разобраться в феномене происходящих со мной событий. Сводки новостей, рассказывающие мне о трагедиях, свидетелем которых я стал за недели и месяц до момента их происшествия, пугали меня своей документальной точностью. Нет, не новости: те видения, или что со мной происходило, - они настолько четко и графично отражали будущие катастрофы, что вскоре перестали казаться мне оными. Я все с большей уверенностью склонялся к тому, что виденное и пережитое мною – действительность, какой бы пугающе-абсурдной и сюрреалистически-невероятной она ни была. Мне хотелось верить в то, что видения мои, что мое в них участие, вороненок, все это – не более чем болезнь мозга. Психическое расстройство. Я ведь художник, творец иллюзий, искажающий реальность на манер огромной мыслящей лупы. Историю не удивишь очередным свихнувшимся живописцем.
Но некоторые факты с болезненной прямотой твердили о том, что все это – часть реального мира. Я действительно был там, я видел, как страшное цунами уносит тысячи человеческих жизней, я стал немым свидетелем того, как неисправность судна и халатность человека убивают сотню пассажиров. А половина из них – ведь дети…
И я… я ничего, ничегошеньки не мог с этим поделать! Я просто смотрел. И запоминал. Я, черт возьми, просто соглядатайствовал, находясь в руках крохотного создания, даже имени которого я не знал. Кто был мой таинственный вороненок? Ангел? Дьявол? Такой же, как и я – путешественник во времени? Или плод обезумевшего воображения?
А может… может… (теплилась надежда) я все-таки – брежу? Может, мне только кажется, что я – сходящий с ума художник, проникающий за завесу времени? Может, и все эти мысли – только игра подсознания? Может, я лежу в тихой больничной палате, а милая медсестра делает мне очередной внутривенный? Может…

Безумие

Мгновения моего безумия кончились так же неожиданно, как и начались. Я снова принялся писать. Картины мои наполнились каким-то «диким, мистическим светом» (так скажут критики, глядя на сюрреалистически-супрематистские полотна, в хаотичном порядке разбросанные, словно брызги краски, по стенам выставочного зала). Я писал ночами, а сумрачные дни проводил в беспамятстве, окуная ноги в теплый песок и глядя на беспечно плывущее по выцветшему небосводу солнце. Глаза мои плакали; жидкий яд солнечных лучей терзал роговицы, и мне становилось легче. Душа уже не так болела, в сознании проклюнулись зачатки здравомыслия. Я отдыхал во всех смыслах этого слова, боясь лишь одного – собственной памяти. Я не мог, не умел забывать! Все то, что вливал в меня своим прерывистым шепотом черный ворон с ангельским лицом. Он мне не снился, и это отчего-то расстраивало меня. Я любил свои сны: они вдохновляли меня, давали мне идеи – их крохотные зернышки, которые я после проращивал в своем воображении.
И вот однажды (это было в начале июля, когда я еще не знал про то, что второе мое видение станет явью), я вышел к берегу после бессонной ночи, проведенной у мольберта. Руки еще хранили запах красок и стойкий душок растворителя, в котором я после работы неизменно мыл свои кисти. На одежде моей: свободной рубашке, застегнутой лишь на пару пуговиц и штанах, закаченных по случаю духоты, - виднелись пятна всех градаций серого и блеклые разводы титановых. Едкой белизны краска, но сейчас я предпочитал ее, ибо мою самую сладкую отраву, - свинцовые белила, - достать было сложно.
Ополоснув ноги в воде, я побрел обратно к дому, но остановился на полпути, привлеченный нежным сиянием у самой кромки горизонта: воды океана омывало рождающееся солнце.
Я опустился на блестящую от росы траву и смотрел, как медленно выкачивается из своей небесной постели огромное пурпурное светило. Солнце было еще сонное, бледное. На него можно было смотреть бесконечно долго, не опасаясь за глаза.
Волны плескались о берег. Шум прибоя бередил старые раны в моем сознании, но эта боль была больше приятной, нежели нет.
Улыбка невольно коснулась уголков губ, и те поползли вверх, чуть подрагивая от какого-то внутреннего напряжения. Картина, созерцаемая мною, была чрезмерно прекрасной, слишком идеалистичной, чтобы быть правдой.
Я прикрыл глаза и попытался отогнать от себя параноидные мысли. Открыл их и тут же зажмурился, ослепленный слишком ярким солнцем.
«О господи, пожалуйста, нет! Только не снова…», - взмолился я, закрывая обожженные глаза руками. На тех был песок. Песок, которого я не касался, будучи на пляже у своего дома.
- Не двигайся, - поверх моих рук легли теплые ладони. Я тут же узнал этот мягкий, словно рябь на водной поверхности, запах. – Слушай, - шепнул привычно на ухо. А я… я повиновался, полностью превращаясь в слух.
Вначале я различал лишь наше дыхание и стук собственного сердца где-то в кончиках пальцев, но затем до меня стали доноситься иные, не менее явственные, звуки: пение птиц, едва различимая мелодия прибоя (нет, не море – озеро или широкая река), шелест листьев где-то над головой и нечто совсем инородное для этой вселенной. Сухое потрескивание. Словно кто-то очень громко щелкал грецкие орехи. Треск этот накатывал приливами, на короткий миг стихал и снова возобновлялся. Затем я стал различать голоса. Они то угасали, то снова разгорались. Много, много голосов. Нет, они не говорят – это крик. Полный ужаса и боли.
Тело оцепенело, пьянея от страха. Руки дрогнули, и я попытался отнять их от лица, но вороненок не позволил, прижав свои ладони еще сильнее:
- Нет, не смотри. Ты не сможешь… забыть… никогда, - он говорил, говорил это, губами щекоча мой висок. И в голосе его, впервые за все то время, что мы знали друг друга, почувствовалось участие. Боль. И пронзительная безысходность.
Крики приблизились. Мой черный ворон – тоже. Его тело внезапно оказалось надо мной, тем самым укрыв меня… От чего? От опасности? От боли и ужаса, стекающихся ко мне со всех сторон, просачивающихся сквозь пальцы, через веки? От этой реальности? От меня самого? Или себя?
Над головой моей раздался топот: голые пятки, маленькие детские пятки, сбитые в кровь. Я чувствовал ее запах. Она была всюду. Смешанная со страхом и дикой, мучительно-близкой смертью. Кто-то не успевал – падал совсем рядом, едва не придавливая нас своим уже неживым, но все еще бьющимся в конвульсиях телом.
- Нет, прошу, нет, - кричал кто-то вдалеке, а совсем рядом: «Пожалуйста, не надо…», «Мама, мамочка, возьми трубку…»…
- Сделай, слышишь, сделай что-нибудь, останови! – Начал кричать и я, заходясь в истерике: это ведь дети, дети, дети, черт возьми! Да что за дьявол… в детей… - Ты же можешь! Знаю, ты…
- Я не могу. Койю, успокойся, прошу, прошу – успокойся, - он крепко-крепко прижал меня к себе, укрывая складками своей одежды, накрывая теплом своего крохотного тела.
- Ты можешь… - задыхался от слез, но не сдавался я.
- Нет, Койю, не могу. Я только срезаю созревшие плоды. Не понимай, не принимай, но смирись. Слышишь меня? Ты должен смириться. Это было, есть и будет всегда.
- Но это же…убийство… там же… де…ти…
- Это – смерть.

Рассвет расплескал по небу розовую краску. На океан – вылил пурпура и белого золота.
Я смотрел, не отрываясь, на новорожденное солнце. На губах запеклась улыбка, а на плечи, оберегая меня от утренней прохлады, был накинут мягкий шерстяной плащ цвета спелой земли…

Анку

Об этом кричал весь мир. Общественность была в шоке. Но… люди привыкли и не к такому. Ужасами смерти уже никого не испугаешь. По-настоящему. Забудется. Все забудется. Время сотрет краски с полотна истории, и они уже никогда не обретут той первозданной свежести, яркости и пронзительности, как в первые мгновения после нанесения на бесконечный холст, натянутый на подрамник вселенной.
И только я всегда буду помнить. Он научил меня не забывать.
Я ненавижу его. Проклинаю. Боготворю и люблю.
Я уже знал, кто он, но не осмеливался признаться в этом самому себе.
Я ждал. Ждал новой встречи. Содрогаясь от того, что может принести она с собой.
Этот вечер ничем не отличался от всех других вечеров, проведенных мною в одиночестве ожидания. Дом был погружен во мрак, и лишь чердачное окно призывно мерцало тусклым мертвенным светом. Свеча покоилась на подоконнике, в самом дальнем его углу, и словно засыпая, подергивалась, как это часто бывает, когда погружаешься в сон.
Я тоже дремал, но то один, то другой звук извне выдергивал меня из царства Морфея. Я приподнимался на тахте, прислушиваясь. Ничего не происходило, и я плотнее укутывался в теплые складки шерстяного пальто и снова окунался в дремоту. Пальто это хранило множество запахов. Оно впитало в себя столетия существования: ароматы диких трав, свежесть горных вершин, соленые бризы, жар песков, бесконечные арктически ночи, грязь мостовых, гниль трущоб, смрад пепелищ и слезы войны… В нем был весь мир. И я дышал им.
Он выдал себя лишь единожды. Но тогда я не понял. Сейчас – я понимал больше, чем было необходимо. Мне уже не было страшно. Он научил меня принимать самые ужасные вещи. В этом мире нет ничего, страшнее смерти. Смерти я не боялся. Я к ней стремился. Теперь – навсегда. Я знал больше, чем кто-либо из живущих. Ибо смерть показала мне свое истинное обличие. И я полюбил ее. Его. Анку. «Анку не задует твоей свечи…». Не сейчас. Нет. Еще нет. Но когда-то… когда-то он придет и за мной. И я буду ждать его. И помнить – смерти не стоит бояться. Ее можно не принимать, ее можно игнорировать, но забыть? Ни-ког-да…
_________________________________
1 Бог приказал мне под влиянием греха…
Сказал Он мне убивать всех людей мира,
Всех людей: днем и ночью, ибо пришел срок
Идти на суд… верьте холодной смерти…
(Из старой валлийской пьесы)

back