В мерцающем, вязко-текучем свете восковой свечи весь мир преображается. И все равно, что мир этот заключен в четырех, обитых темной парчой, стенах. Он весь дрожит, извивается, постанывает. В нем жарко и холодно одновременно. В нем пространство сужается до крохотной точки зрачка, а потом взрывается, окуная все в бесконечную, влажную темноту…
Передо мной привычный десерт: тарелочка с приторно-сладким молоком. У нее в руках – тонкий, лоснящийся в свете свечи хлыст, кончик которого непроизвольно подрагивает, словно от возбуждения. Но меня не обманешь: она холодна, как камень. И даже прозрачные огненные блики на идеально очерченных скулах и аристократично-бледных, впалых щеках не делают это лицо живее. Это все глаза. В них нет и намека на человеческое. Два идеальных сапфира, чуть помутневших от вина, которое уже не горячит кровь. Оно тоже вошло в привычку. Как и я.
Я чуть склоняюсь к тарелке, и из-под рваного навеса челки смотрю на свою госпожу. Кивок. Можно. Еще ниже. Запах сладкий, ванильный щекочет ноздри; прохладная жидкость ласкающейся нежностью касается губ. Смочить их, облизать, пробегая по всем изгибам рта кончиком языка. Сорвалась. Капелька. Заскользила по подбородку. Но руки скованны – ритуал, от которого не дает отказаться привычка. Так что терплю щекотку: скользкую, сладкую. Чувствую на себе ледяное прикосновение. Взгляд скользит вдоль кривой, нарисованной на коже молоком. Знаю – пытается возбудить воображение. И тело. Но это давно не получается. Ни у нее, ни у меня. Приелось. Но я – лишь раб, предмет, красивая игрушка. Непокорная. С характером.
Она улыбается – это чувствуется в воздухе. Выучил наизусть – даже глаз не поднимаю, хоть знаю: она хочет, чтобы я сейчас смотрел на нее. А я не хочу – надоело видеть пред собой вытесанную из искристого льда королеву с извечной маской на лице. А какое оно? А мне все равно…
- Встань, - властно требует она. Я остаюсь сидеть. Снова пробегаю языком по идеально ровной поверхности сладости, лакаю. Пускай подавится.
- Встать! – сама вскакивает, вся дрожит: непокорность возбуждает сильнее, нежели слепое повиновение.
Но я словно прирос к креслу. Молоко холодит губы, стекает по подбородку, на шею: все ниже, ниже, ниже…
Что-то очень громко разбивается: наверное, она привычно уже сметает со стола посуду; высокий бокал, на дне которого оставалось немного красного вина, еще какое-то время раскачивается на высокой стройной ножке, но в итоге срывается и следует за остальными приборами. Гранатовые брызги и исполосованные кровавыми потеками осколки тонкого стекла поглощает мягкий полумрак.
- Ты будешь наказан! – хрипит она, а мне – смешно. Не скрываю этого, улыбкой выдавая презрение. Бьет сильнее, нежели пощечина: задето самолюбие. Плевок в душу, если та еще осталась в размякшем развратом теле. Порой кажется, что живы там лишь похоть и грязное воображение.
В одно мгновение она оказывается возле меня, все так же хранящего улыбку на умытых восковым светом губах. Рывком запрокидывает мою голову назад, сжимая в крохотном кулаке пряди растрепанных, чуть влажных от выступившего пота волос.
Челка, в которой запуталось несколько капель ванильного молока, пристала к щекам, несколько потемневших волосков – остались на губах: белых, немного липких: слишком сладкое и густое лакомство.
Улыбаюсь откровенно, жду, когда она меня ударит: это вписано в сценарий, это уже не больно и совсем не заводит. Чуть глубже, чуть порывистей вдыхаю. Подстрекаю. Ну, же, чего ждешь: ударь!
Каково же было мое изумление, когда вместо ожидаемой пощечины я ощутил на щеке мягкое прикосновение губ. Противно: жирный слой помады убивает прелесть поцелуя. Я вздрагиваю, но все равно не могу отделаться от странного ощущения диссонанса. Гармония нашего разложившегося, истлевшего в плену порока мирка пошатнулась, грозясь вот-вот разлететься на осколки, как тот бокал, погребенный темнотой и пылью удушливого вечера.
- Ты слаба… - приглушенно шепчу я, ощущая близость ее тела, ее лица, ее губ и ресниц, которые дрожат так громко, так неистово, словно пронзающие удушливый зной индийской ночи крылья Князя тьмы[1].
- Знай свое место! – шипит она в ответ; в голосе ее слышится уязвленные нотки, слюна – полна яда. – Ты будешь, слышишь, будешь наказан. Ты еще будешь…умолять…меня… простить тебя, - растягивая звуки, делая ненужные, жалкие ударения на выделенные слова, долженствующие указать на значимость говорящей. Полушепотом. Полустоном. Прерывисто тихо и зудяще-громко. А я – молчу. Уголки губ дрожат от непролитого смеха. Как же глупо она выглядит в своем стремлении доминировать. Как же низко пал я, что позволяю ей это…
- Я не хочу тебя видеть, - докончила она, ставя точку и кончиком хлыста указывая на темный угол комнаты, скрывающий за пологом сумрака и парчовых складок небольшую, увитую стегаными узорами тахту.
Я и на сей раз не двинулся с места, но ей уже было все равно. Сегодняшняя партия в нашей бесконечной игре была закончена. Она одержала техническую победу. Ведь у нее до сих пор был ключ от моих наручников…
Не став дожидаться, пока я соизволю оторвать свой зад от стула и брошусь на коленях умолять освободить меня от металлических браслетов, уже порядком натерших мне запястья, она виляющей походкой направилась к неприметной дверце, сокрытой полупрозрачным, как пламя свечи, занавесом. Приглушенное постукивание острых каблучков и мое дыхание – вот все, что решилось нарушить тишину так внезапно закончившегося вечера. Но нет, кажется, я поспешил с выводами: для госпожи он только начинался, переходя к самой интригующей и волнующей части. Кажется, она отправилась на охоту…
Я презрительно фыркнул в ответ на открывшуюся мне истину и наконец-то поднялся на ноги. Видимо, она уловила едва заметное движение воздуха, однако, всколыхнувшее тонкое белое пламя свечи, потому что на мгновение замедлила свой шаг. Огонек затрепетал, приводя в движение огромные, пугающе-живые тени, заполонившие едва ли не все стенное пространство и облизавшиеся на укрытые желтоватым полумраком потолки.
Я уставился ей в спину, ожидая, что она обернется. Вернется. И снимет с меня эти чертовы наручники!
Но нет. Она лишь усмехнулась, чуть обернувшись ко мне. Настолько, чтобы я по тени смог прочесть ее насмешку, ее безмолвный триумф.
Вышла. Стало совсем тихо. И как-то теплее. Свечи успокоили свое прерывистое, взволнованное дыхание. Тени на стенах снова погрузились в безмятежность полудремы.
Я прошел, было, к тахте, но на полпути был остановлен жутким, просто непереносимым желанием последовать за госпожой. Сука: если это – часть твоего плана, я собственными руками вырву твое сердце через глотку!
Я секунду помедлил, прислушиваясь к внушительным словесным пассам гордости и благоразумия, но затем плюнул на все и, подстрекаемый любопытством, раздирающим меня изнутри, отправился за ней.
Тихие, мягкие сумерки коридоров обволакивали какой-то томной негой, переходящей в приятную тяжесть; сознание чуть притупилось, уступая главенствующее положение животной сущности, руководимой инстинктами. Шаги превратились в шепот тишины, движения – в дыхание сумрака, сердце замедлило свой ход, и лишь кровь сильными толчками отдавалась в висках. По телу прокатила волна: горячая. До дрожи. Тепло разлилось по животу, легкий спазм пронзил все, что было ниже.
Я невольно прикрыл глаза, поддаваясь сладостной чувственности момента: мне понравилось. И пускай это – лишь очередной изощренный ход в нашей игре: мне все равно. Это – приятно.
Щелчок и приглушенный скрип откуда-то снизу и слева привлекли мое внимание. Это не входная дверь…
Я чуть ускорил шаг и стал спускаться по лестницу, пытаясь прижаться к стене как можно плотнее, когда увидел ее, нервно оглянувшуюся по сторонам, а затем вдруг скрывшуюся в… стене.
Я замер, удивленный, ошарашенный увиденным. Занятно…
Постаял немного, заметно плотнее прижавшись к вдруг ставшей интересно-зыбкой стене, а затем продолжил спускаться, пока не оказался у того самого места, где пару минут назад буквально растворилась в воздухе моя госпожа. Потрогал деревянные панели носком ботинка. Та, на первый взгляд, ничем не отличалась от остальной части стены. Но… я не верил в сверхъестественные способности хозяйки, поэтому принялся с еще большим рвением изучать дубовые панели на предмет потайной двери или хорошо замаскированной ниши. Но сделать это со скованными за спиной руками было занятием не из простых. Пришлось изощряться, но через пару минут поиски мои увенчались, таки, успехом. Неожиданно. В очередной попытке открыть таинственную, невидимою мною дверь с помощью ноги, я потерял равновесие и с глухими проклятиями повалился вперед, но промахнулся ровно на одну панель. Та как-то подозрительно-угрожающе скрипнула и сдвинулась на пару сантиметров вглубь. Из образовавшейся щели повеяло тяжелым, удушливо-вязким теплом. Я резко выдохнул и медленно выровнялся. Прижался к двери плечом и стал осторожно надавливать, пытаясь приоткрыть ее еще немного и сделать это как можно тише.
Оказавшись за дверью, я в первую секунду был ослеплен: полумрак, властвовавший над той частью дома, которую я секунду назад покинул, разгоняли бледно-красные светильники, притаившиеся в небольших нишах, напоминавших бойницы романских замков-крепостей. Пол, выложенный заметно потертыми каменными плитами, уходил вниз под пологим, едва заметным уклоном. Значит, подвал, или что там находилось под фундаментом нашего особняка?
Подобные размышления занимали меня не более пары секунд, потребовавшихся для того, чтобы привыкнуть к кровавому освещению и хоть немного осмотреться. Через несколько десятков метров коридор снова упирался в дверь, но уже вполне классического вида. С ручкой и петлями. И, кажется, незапертой…
Улыбнувшись своей удачливости, я двинул вперед. Казалось, что и пол, по которому я осторожно ступал, и стены, окружавшие меня со всех сторон, и перегородчатые своды, нависавшие над моей головой, – все это устлано глубоко-красными, неощутимо благоухающими лепестками роз…
За дверью оказался лестничный проем. Выложенные бледно-розовым камнем ступени круто спускались вниз, где и терялись в жидкой темноте. Не страдавший откровенно-суицидальными наклонностями, я вернулся в красный коридорчик и облизнулся на один из ранее приглянувшихся мне светильников. На мое счастье, дизайн осветительного прибора представлял собой изыскания на тему старинных подвесных фонариков, отчего, исхитрившись, я смог выудить один из них, подцепив его зубами за расположенную сверху петлю.
Стал спускаться. Лестница в скором времени сделала крутой поворот, тем самым объяснив источник грязной, не понравившейся мне темноты. Еще с минуту продолжался спуск, после чего я оказался в круглой комнатушке. Просто передо мной, в стене, был проделан еще один проход, тщательно завешенный тяжелыми, пыльными портьерами уже привычного красного цвета. Из-под них пробивался слабый трепещущий луч света. Свеча. Ошибиться я не мог. Осторожно опустив на пол светильник, я стал пробираться вдоль стены, стараясь даже дышать через раз. Внутри с новой силой вспыхнуло возбуждение. Колени предательски дрогнули, в груди приторно-сладко заныло, будоража кровь, которая мгновенно устремилась к паху. В штанах тут же стало заметно теснее. Сцепив зубы, я огромным усилием воли сдержал готовый, было, сорваться стон. Вместо него на языке тут же обосновалось проклятие, адресованное похотливой сучке, превратившей меня в озабоченное различного рода извращениями существо. Но надо признаться хотя бы себе – мне это безумно нравилось...
Занавеска всколыхнулась в тот самый миг, когда я уже вплотную к ней приблизился, хаотично соображая, как бы украдкой за нее заглянуть, не прибегая к помощи рук, которых у меня, фактически, не было. Сквозняк, или что там было, привело в движение отяжелевшую от времени и сырости ткань, образуя крохотную, но вполне достаточную для обозрения, щель между каменной кладкой и потертой бархатной кромкой.
Легкие и так изнемогающие от нехватки кислорода, должны были отчаянно взвыть, ибо стоило мне заглянуть в зазор, как у меня перехватило дыхание. За кораллово-красными портьерами скрывалась еще одна комната, на манер той, в которой находился сейчас я, но только в полтора раза больше. Дальняя стена ее представляла собой несколько зарешеченных камер. Совсем крохотных, освещенных тусклым светом, проникающим из основного помещения.
Возле одной из таких камер и замерла госпожа. Опустившись на корточки, она с нескрываемым возбуждением следила за тем, кто находился по ту сторону решетки. Я не сразу увидел того, кто содержался в камере, так же, как не сразу приметил и привычную белую тарелку, наполненную вязкой, молочно-ванильной сладостью, стоявшую на полу, у самой решетки. Она выманивала его. На сладкое.
- Кис-кис-кис, - приторным, тягучим, как патока голоском манила к себе госпожа. Сначала ничего не происходило, но стоило хозяйке потянуться к чаше с молоком, норовя забрать ее, как из камеры послышалось утробное, угрожающее рычание, а потом на свет показался и его источник. Тонкий, грациозный и… дикий. Черные, непослушные волосы рваными прядями обрамляли словно выточенное из белоснежного нефрита лицо. Острые линии скул, широко расставленные глаза, хищно блестящие в полумраке клетки, губы немного странной формы… Не идеальный, не канонично красивый, но… завораживающий. Потянулся. Он – к тарелке с подслащенным молоком, я – за ним, к нему…
Черные, горящие внутренним огнем, глаза скользнули по неровной поверхности пола, уперлись в стену и стали медленно продвигаться вперед, в сторону занавешенного входа. На мгновение мне показалось, что он увидел меня, но нет – взгляд переместился дальше, а спустя пару секунд снова уперся в желтоватую от искусственного освещения поверхность молока. Нагнулся. Лизнул один раз, пробуя. Замер. Кончик острого языка слизнул мутную густую капельку с полной нижней губы.
Кровь ударила в голову, а затем стремительно ринулась вниз, к болезненно-возбужденной плоти. Пальцы сжались в кулаки: там, за спиной. Так хочется, хочется, неистово хочется… просто… коснуться…
Я судорожно облизал пересохшие губы и…замер: он снова смотрел. Но теперь я был на сто процентов уверен в том, что объектом его созерцания был я.
Хищные, ярко-черные глаза чуть прищурились; левый уголок губ дрогнул и слегка приподнялся. Мгновение – и он снова лакал молоко у ног госпожи: жадно, не боясь испачкаться. Ему это нравилось. Сладко, так сладко…
Я вздрогнул, конвульсивно выдохнул и стал пятиться назад: скорее, скорее, прочь отсюда! Добрался до лестницы, чудом не забыл про разливающий эфирную кровь фонарь и на негнущихся ногах покинул подвал.

Если что-то сокрыто под замком – не стоит искать от него ключ, Дайго. Жаль, что ты никогда не следуешь этому правилу…
___________________________________
[1]Князь тьмы, или САТУРНИЯ ПАВЛИНОГЛАЗКА АТЛАС (лат. Attacus atlas) - одна из самых больших ночных бабочек в мире. Размах крыльев достигает 289 мм. Ареал обитания – от Индии до Китая.

back