***

Бессмысленным взглядом рассматриваю стену перед собой. Все обои моей квартиры уже досконально изучены мною же, но я с завидным упрямством всматриваюсь в бессмысленные узоры, пытаясь выдавить из своего сознания хоть что-нибудь. Хотя бы фразу, или не, пусть даже только слово, которое возможно завтра смогло бы помочь таким гениальным умам как у Хизаки или Камиджо написать очередной шедевр. Может это будет красивая лирическая баллада, которая оживет в сердцах слушателей тягучим голосом Камиджо, или же что-то тяжелое, но удивительно мелодичное, рождаемое ловкими руками Хизаки, Теру и Жасмина. И мой ритм. Казалось бы немало важная, но в реальности такая незначительная деталь любой композиции. Фон. И ничего более. И я прекрасно осознаю, что когда-нибудь Хизаки надоест моя недееспособность. Надоест то, что единственное, на что я способен – это отбить ритм очередного творения остальных членов группы с листа, и он укажет мне на дверь.
Часы, отбивающие, как и мои руки на репетициях какой-то свой, им одним ясный, но тем не менее слаженный ритм, тикают в шаг с моим сердцем. Это так странно… Когда тишине слышен только ритм, который я медленно начинаю ненавидеть, задворками сознания понимая, что он давно уже стал неотъемлемой частью моей жизни. 2.56 ночи. Я не сплю уже практически сутки, но по большому счету мне все равно.
А передо мною все такой же девственно чистый лист бумаги. И в голове, вместо, казалось бы, совершенно привычного размеренного потока мыслей – такая же пустота. Словно белизна листа въелась в мое сознание, превращаясь в кошмар наяву. Глаза начинают слипаться. Что ж… Этого следовало ожидать. Сегодня, или правильней сказать уже вчера у нас была репетиция, и все было как всегда. КАК ВСЕГДА. Ненавижу эти два слова, так четко характеризующие мою жизнь. Вчера, Камиджо принес слова к новой песни, а я как всегда отбивал ритм, смахивая мешающие черные пряди с лица. Вчера, Теру написал музыку к этой песни, а я как всегда отбивал ритм, подчиняясь резким указаниям Хизаки. Вчера, впрочем как и неделю назад, все было как всегда…
Я с семи вечера, т.е. с возвращения домой, сижу перед пустым листом бумаги. В груди откуда-то неожиданно рождается легкое, но весьма раздражающее беспокойство. Сердце сбивается с поддерживаемого ранее ритма, обгоняя секундную стрелку часов, и я словно прихожу в себя. Довольно противоречивое чувство. Ощущение такое, словно на меня только что вылили ведро ледяной воды, но вместе с тем глаза закрываются от усталости. Резко мотаю головой. Если усну сейчас – мне снова приснятся кошмары с участием моих согрупников и с одной единственной моралью – я бесполезен. Направляюсь в кухню, чтобы сделать кофе, тряхнув головой.
Кофе слишком крепкий. Настолько, что привычная сладковатая горечь становиться чем-то кислым и необъяснимо противным. Я понимаю, почему крепкий кофе пьют, чтобы не уснуть. Просто внутри, наверное в желудке, появляется гадкое, схожее с тошнотой чувство. И оно вроде не такое сильное, чтобы беспомощно согнуться на унитазом, дрожащими руками пытаясь удержать мешающие пряди волос, но и не настолько сильное, чтобы забыв о нем, окунуться в спасительную, а для кого то, напротив, пугающую, бездну сна. Бездну, где все мысли приобретают вполне реальные, придуманные изощренными закоулками сознания их обладателей, очертания.
Поэтому теперь я снова сижу все в том же кресле в гостиной, рассматривая все те же узоры на обоях и балансируя между тонкой, расплывчатой гранью между сном и явью. Равновесие настолько хрупкое, что кажется, оно может нарушиться даже от легкого дуновения ветерка, но все окружающее меня словно бы затаило дыхание. Какая ирония.
Часы негромко звякают, возвестив, что ночь достигла своего переломного момента. 4 часа. Уже не совсем ночь, но уже и не утро… Но я этого не слышу. Моя голова безвольно опускается на девственно чистый лист бумаги.

***

Просыпаюсь с криком. Очередной кошмар. Картинка настолько яркая и реальная, что еще пару секунд висит перед глазами, не желаю отпускать. Я проспал репетицию. Плевать, в таком состоянии я все равно не смогу ничего сделать. Голова раскалывается, и ощущение такое, словно она почему-то весит раз в десять больше обычного.
Я не был в студии и на следующий день. И через день. После двадцатого телефонного звонка, раздавшегося в пресной тишине моей квартире, трубка полетела в форточку. Мобильный разделил участь стационарного телефона несколькими минутами позднее. А еще не спал все эти дни. Я судорожно писал обрывки каких-то рваных, пропитанных отчаянием, мыслей на бумагах, а затем ожесточенно раздирал их на кусочки, заворожено наблюдая за их изящным полетом.
К тому же эти два дня я ничего не ел, лишь выпил пару литров крепкого кофе, но это уже скорее по привычки, ведь оно давно перестало приносить так необходимую мне бодрость.
Вечером третьего дня в моей квартире раздался просто оглушающий, для меня по крайней мере, звонок в дверь. С трудом поднявшись с кресла, где я провел последние часов этак семь, я, медленно переставляя ноги, побрел. Никогда еще мне дорога из гостиной в прихожую не казалась мне такой длинной. Из-за голода и нехватки отдыха мой организм отказался воспроизводить нормально самые простые действия, поэтому со звонком я провозился дольше обычного. Как только я отпер дверь, она резко распахнулась, пуская в прихожую взволнованного и рассерженного Камиджо. Он поморщился из-за спертости воздуха моей квартиры, глазами быстро пробегая по стенам. Стены прихожей у меня особенные – там развешены фотографии нашей группы с самого её основания. Теперь я предпочитаю не замечать их, хотя раньше радовался как ребенок.
Чувствую непреодолимое желание принять как минимум сидячее положение, и мне приходиться облокотиться на стену чтобы не рухнуть прямо здесь. Хотя нет, не так, чтобы не рухнуть перед Юджи.
А вокалист, похоже, уже даже не злиться. Зато беспокоиться. Осторожно берет меня за локоть и тянет за собой в гостиную. В дверях удивленно замирает, пораженно рассматривая толстый слой обрывок исписанной бумаги на полу. Я, в свою очередь, облегченно падаю на диван. Именно падаю, так, словно кто-то поставил мне подножку. Камиджо садиться рядом. Он молчит, и я благодарен ему за это. я не в том состоянии, чтобы выслушивать сейчас о лекцию о правильном питании, работе и чем-нибудь подобном.
Он молчит, когда идет в спальню за теплым клетчатым пледом, который мне на рождество подарил Хизаки. Он молчит, когда открывает форточку и снова опускается на диван рядом. Осторожно, словно боясь сломать, притягивает меня к себе и ложиться, устраивая меня поудобнее на своей груди. Чувство защищенности, как давно я мечтал об этом. Обнимая его за шею, зарываясь носом в мягкий шелк его волос. А потом я засыпаю. Потому что верю, что Камиджо защитит, что он будет рядом…

***

Вопреки всем моим надеждам просыпаюсь я снова от кошмара. Потому что я один, лежу, свернувшись в тугой комок укрытый теплым пледом. Но мне все равно холодно. Напряженно вслушиваюсь в окружающую меня темноту. Да! громкий, но красивый голос Камиджо раздается, кажется, с кухни. Похоже, что он говорит по телефону.
- Нет, Хизаки, все нормально!
- Да, репетицию надо отменить!
- Нет если ты решишь её провести, ни меня, ни Юки там не будет.
В груди становиться теплее. Он… беспокоиться обо мне. Мне этого не хватало.
Камиджо осторожно входит в комнату, и, увидев, что я проснулся, виновато смотрит на меня. Затем настороженно интересуется:
- Юки… Ты плачешь?
Провожу пальцем по щеке. И правда – мокрые дорожки снова и снова прокладываются холодными слезинками. Со мной часто бывает после того, что мне сниться. Я такой слабак. Я всегда надеялся, что Камиджо об этом не узнает. Значит я, за всю свою не особо удавшуюся музыкальную карьеру, осознано или неосознанно восхищался им. И даже более того.
От осознания всех этих фактов становиться гадко на душе. Теперь Камиджо точно начнет презирать меня.
Но вокалист ведет себя как то странно. Вместо того, чтобы презрительно посмотреть на меня – подходит и опускается на колени перед диваном, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Вместо того, чтобы посмеяться надо моей беспомощностью – Камиджо мягко вытирает слезы, мягко гладя мои бледные холодные щеки подушечками пальцев.
А потом… он целует меня. Хотя, это сложно назвать поцелуем. Просто он прижимает свои теплые губы к моим и обнимает на плечи. Осторожно перебирает угольно черные волосы. А глубокие карие глаза, сейчас не скрытые линзами, смотрят ласково и внимательно, давая мне право выбора, продолжать ли ему или нет. Прикрыв глаза и удовлетворенно вздохнув, я прижался к вокалисту и поцеловал его по-настоящему.

***

Уже позже, на репетиции группа будет играть песню, которую написал я. Написал, думая о стройном, парадоксально сильном теле, в объятиях которого я теперь каждый день засыпаю. О длинных, блестящий волосах, в которые я зарываюсь носом каждый раз, как Камиджо меня обнимает, вдыхая мягкий, головокружительный аромат меда. А еще, думая о фееричном, великолепном голосе, который будет мою песню, раскрывая мои мысли и пропуская их через себя причудливыми мотивами, а глаза, все такие же внимательные и ласковые, будут следить за моими руками, отбивающими приятный ритм. Теперь он не кажется мне простым фоном, потому что он не только мой. Ведь мои руки отбивают то, как в унисон бьются наши сердца, навеки соединенные сильным чувством.
Это только наш ритм. Ритм любви…

back